Воспоминание

    Турция, слабым зловонным, но приятным звуком окутывала их захмелевшие умы. После долгих походов по узким переулочкам рынка, одурев от цен и скидок, пригласительных слов и невпопад сказанных фраз по-русски на лохматом арабском; после покупок «хороших», но дешевых, оттого и хороших вещей –  шли они, пытаясь умиротворенно нащупать грудью затхлый запах ночного зноя, тяжелую воду воздуха, сверление сверчков. Пытались, чтобы запомнить…  но все чего-то не хватало. Долгие паузы, будто ожидание – своих действий… или  чужих. Сказать: «Я тебя люблю?» – было, не сейчас, не время, не то; рассмешить? – жалкая попытка, не выйдет, натянуто; скрыться от глаз?; завалиться в постель?; нашуметь?; может, выпить? – нет-нет-нет!      
    Они вышли к фонтанам, турецким, бъющим низкой, вялой, но тяжелой струей. Ночь озарялась восточной музыкой и блеском бараньих темных глаз, снующих туда-сюда, словно погоняющих стадо овец, турков – вечно готовых к обольщению, ленивых самцов.   
   – Ну, что? Пойдем в отель? – запоздало-озвученное решение прозвучало как уступка отсутствию романтики.   
   –  Да… пойдем, – и они  двинули фигуры, утомленные, со всклоченными плечами от усталости и нытья ног. Пакеты с барахлом тихонько шелестели о бедра, чуть солоноватые и влажные.    
   И все-таки хотелось «романтики», хотелось показать как они любят, – нет! хотелось сделать что-то, что заставило бы их вспомнить потом и думать о том, как они любили друг друга. Их собственный момент.   
  Турецкая ночь влажным бархатом, пахнущим  мукой и уксусом, простиралась полотном, вымучивая звезды, ведя их по своему, особому пути – и хотелось все это запомнить.   
  Как раз стояли два извозчика с мутными от недосыпа глазами, и своим курчавым языком что-то говорили друг другу. Две лошади –смуглые от пота и пыли –, понуро склонив головы, щипали сухой песок и выдували его мелочь на асфальт. Пыль кружила возле их копыт, как туча мелких мух, стоило лошадям нечаянно задеть, остывающую от зноя, землю. Сзади к каждой из них был прикреплен кузов в арабском арнаменте и с ярко-желтой американской табличкой наверху – «Такси».   
  И тут же акцентом в лица:   
  – Такси! – почти по-турецки; вразрез с усталыми глазами – бодро, почти хором хриплые извозщики.   
  – Wie kost ist das? – спросили они по-немецки. 
  – Drei millionen lir, – отвечал турок. Да, теперь они поняли – поедем…   
  – Ну, поедем… Босая,  без подков, лошадь фыркнула застоявшейся пылью, и медленно, нехотя, жалостливо поплелась размягченными копытами по камушкам. Извозчик учтиво и по-европейски не пытался заговорить, а они, пряча усталость в обгоревшие плечи, улыбались друг другу и молча смотрели на уходящее небо, пытаясь запомнить именно этот момент. Повозка, скрипя и покрякивая, повернула на незнакомую тропку, сплошь усеянную гравием. Лошадка угрюмо отрабатывала свои пятьдесят рублей. А они смотрели на бархат ночи, ресниц, треугольников красной обгорелой кожи на груди и пытались запомнить: это, их, свое, никем не прочувствованное и ни с кем не разделенное. Пакеты шуршали, оставляя легкую брезгливость в их душах к дешевому, некачественному, но такому «обязательному» здесь.  Они улыбались друг другу, нажимали на остатки сил, смотрели влюбленными глазами и сами того не замечали, как пытались запомнить это все.   
  Извозчик свистнул, пощелкал веточкой по ляжке измученной лошаденки, пригрозил ей на своем. Но та не прибавила темп. Тогда он с размаху, силой, что было мочи дал розгой по потной, нерожденной для здешнего климата коже лошади. И от боли в дырявых копытах, от судорог в суставах, от тяжести дряхлой повозки, лошадь поднатужилась, – все сильнее подбрасывая голову, тяжело ступая на голый гравий, проходя сквозь измученную ею дорогу меж скалистого, безликого муляжа крепости, скрещивая ноги и перебирая хвостом шерстинки – поднатужилась и повела быстрее – лишь бы все это окончилось скорее.      
Они  курили турецкие сигареты, выдыхали никотин и думали, как они счастливы, безгранично счастливы. Как они все это запомнят и там, в России, при свече и вине – скажут: я тебя люблю – и вспомнят хриплую повозку, мучнистую ночь, опьяненную от усталости лошадь…   
  Никто позже не вспомнил, стерлось само собой. Счастье было тогда, воспоминания – это уже другое счастье, тоскующее счастье воспоминания, но тогда…    
 Теплое жесткое сидение, колючие ворсинки на опаленной коже, запах устаревшего солнца на гравии, пот лошади, и её улыбка…
                7.01.2003