***

БАТЮШКИ-СВЕТЫ! (сказонька про двух попов)

Жили-поживали в энно времечко два как есть попа, два батюшки – как раз напротив друг дружки и жили, один по одну сторону вулицы, другой по ину, точь-в-точь и супротив. И храмы их, батюшек тоись, друг против дружки в ентой же вулице и простаивали. Один-то храм приземист, бочоночком, зато колокольня столбиком, высоконька! Другой храм – в антипад – пряменек, строгонек, да колоколенка подкачала – низенька да неказиста, присадчива. И вот, надожить такому-эдакому подобраться, чтоб в храме бочоночком батюшка хвигурою был хил, ростом долог, лицо имел што яблоко твое печено – махонькое, морщное, нос на нем выдающ, бородка не бородка, а три, почитай, волосины в разны стороны топоршшатся, сам по собе востер да голосом пискляв; а в храме напротив тово, строгой-то анхитекстуры батюшка попался на ину наружность – пухленек, пузатенек, кругленек да низенек, колобком покатыватся, курчаву бородку почесыват, баском похохатыват, нос пуговкой помарщиват, пунцовы щечки надуват, сразу и видать, что мил душа человек!
Первого-то звали поп Илья, а второго поп Анфим, хотя надо было б, штоб наоборот – складнее так-то, аль нет?
Инда и попадьи, тоись матушки-заступницы посяглись батюшкам своим самыи постатейныя, тут и к закокуренкам не ходь. У попа Ильи матушка Марфа женшшина выдающася, в телесех да в голосе, степенна да задумчива, рыбозуба улыба! При трех детишочках – двое-то пацаненки погодками, а третья девонька, младшенька; пацаненки в попа Илью, а девонька в матушку.
У попа Анфима попадья обратно звалась – Дарья Кузминишна, прахфессорска дочь, с набольшего городу, с образованьями, вся-то как есть заученна, што и на тело никак не далось, а все-то на ум: вертлява, покриклива да непоглядлива, тонюча-колюча! А детишков тож троица – две девочки-маломерочки, колобоньками, двойняшечками, да мальчонок один ишшо, мамонькин любимчик, от горшка два вершка, а уж в прах фессор.
И все было б хорошо да степенно, приладчиво да полюбовно, а и на то шшука в пруду, штоб пескарь не подремывал: проскокнула промеж попов Ильи да Анфима то ли кошка черна, то ли сам черен кошкой перекинулся. Полаялись поп Илья с попом Анфимом, вчистую разминулись – на богослужебном наречии, а в чем резон, тово и знать неможно, потому народ в округе нашинской к книжностям неприглядчивый. Передавали ж, слыхалось, што дело стало под престольный праздник, и не без крику  оглашеннова. Поп Илья ручищами худушшими размахиват, пискляво пишшит: «Безсребренно благодать простираюшше!», и с крыльца-то Анфимова доменки шасть в улицу. А поп Анфим тут как тут – вдогонок, нагонят, колобком накатыват, пыжится: «И всади его на колесницу свою втору, и проповеда пред ним проповедник!»
Што там за благодать и што за колесница, тово по сей день не разгадалось, а три годка батюшки без миру и согласия, друг на друга не глянут и добра слова не скажут, и матушки туда ж, молчком-бочком, и детишки за ними следком, а за детишками клир, а там и мир насупился – нешто в сторонке отсиживаться! «Паста мы али не паста!» - голоснули, да и ну в разноголосье, хотя ни бельмеса, ни постромка, ни наскакать, ни так понукать.
Три года минуло, как батюшки поругамшись и ни в каку на мир не согласны стоят, и подошла в иный раз пора престольному празднику, и в самый канун лег поп Анфим почивать, об Дарьи своей Кузминишны косточки покалываться, да и поп Илья шнырк под перины к матушке Марфе своёй, помолясь, и смежили на едином дыханье, и снится им один вешший как есть сон, бутто и тот и другой помре, да не просто так помре как всякий грешник поганый, а в один-единый день, в канун престольного праздника. Ахнуть поп Илья и поп Анфим не успели, а уж в раю. Оглядываюцца: рай как рай и жить можно, и не тютя в тютю-то поди, а поодальши, потому пространствы там - ой-ой-ой! Только разминутися, по старой-то недоброй-то памяти-то хотели, а тут как тут два ангела – ваших нет – и под белы ручки: «Стойте, грят, батюшки, куды? Сведем щас на житие ваше, вэйт, грят, и минут».
И свели. На ту ж саму вулицу, где и допрежь проживали, токмо в райскую. И стоят на той райской вулице точь-в-точь два храма – бочоночком да торчком, друг против дружки, с колоколенками наискосок. И свели ангелы батюшек в храмы их, да впопыхах, верно перепутали: попу Анфиму храм попа Ильи достался, а попу Илье церковь попа Анфима. «Эй!» - всполохнулся поп Анфим; «Огогой!» - через вулицу писклявит поп Илья, да только кто ж их слушать-то станет! Нахмурились ангелы, крыльями полиловели и – с глаз долой, сникнулись. И жалобиться некому. От беда! Выскакиват поп Анфим на крыльцо, глядь – на другой стороне, он же, поп Анфим, пухленек, пузатенек, кругленек да низенек, рот разявил, бороду пятерней загребат, глазам своим не верит. Выскакиват и поп Илья на крыльцо свое да не свое, как бы и чужое, а супротив, где церковь его родна пузатится, - он же и есть, натурально: телесеми тонок, ростом долог, лицо што яблоко твое печено – махонькое, морщное, нос на нем выдающ, бородка не бородка, а три, почитай, волосины в разны стороны топоршшатся, а и тех щас не останется – вышшиплет с досады, от!
Што творится, што деется! - ахают попы, и ну восвояси, в дом, кажный к себе, потому мысль им вдарила – зерцалы искать, а зерцал нет как нет по домам-хороминам, ни осколочка. Как есть – дефицит. Одне токмо сосуды со святой водой, дух веселящей. Глянули батюшки тудыть, обмерли на минутку, да и вдругорядь всполошились, айда было бежать, да куды от себя-то, грешного, денесси! Побегали-побегали, запхались, выволоклись кажный на свое крыльцо, сели, к столбику привалясь, пригорюнились, а там глянули друг на дружку, и ну хохотать! И хохочут, и радостные таки, и заливаются, и мочи нет – один писклей пишшит, другой баском побуркиват, и пальцем тычут, и остановиться ни в мочь. День смеются, другой заливаются, третий хохотьми хохочут, и то: радостно это дело – райска жисть!
Вот вся сказонька, худа не худа, а гуды баюшки, чады!..
А энто... забыл нешто: проснулись попы-то, к праздничной службе, и те ишшо,  живехоньки. «Батюшки светы!» - ахнули, с постелей, из-под бочков соскокнули и – шасть в исподнем прям-то вулицу, друг дружку повидать, а поувидали как, так разулыбылись, ручками всплескивают, точно бел-журавель да бел индейский петух встренулись, в кулачки прыскают, в бороденки-темечки почесывают! Попочесывали-повсплескитвали-поулыбились, и восвояси – тихохонько, штоб никто случаем негляжу не помыслил. И возмиришися поп Илья с попом Анфимом, и полное промеж них благоволение и мир ваш нань настань, и никоды уж боле не то што ругатися, а и косо штоб глянуть – ни-ни! И матушки ихние за ними, и детишки поперед родителев, и клир поскоком и с лобызаньями, а уж мир! «Паста мы аль не паста!» - голоснули, а у нас как голоснет, так и в раю, почитай, едина благость откликиватся, о как!
... Оханьки мне, плох на запамятки стал: случилась ента историйшша то ли в ахти-городке Москве, то ли в самой-то древней деревеньке во Киеве. А могет статься, што и в главном граде Ерусалиме святом. Ну, не в Кинстантинополе ж, а, как мыслите, чадушки?
Ау-у!..