Город роз

1. Вступление

Самое глупое и безвкусное поручение, которое только можно получить от рабовладельца фирмы, в которой ты отбываешь бумажную каторгу, сегодня, когда зима, когда башмак на каждом шагу выдаёт фонетическую грусть, когда на улице ещё почти нет людей, затаившихся в каменных берлогах для накапливания медвежьей энергии с целью  устроить праздник так праздник, когда тебе становится жалко обезглавленного Пушкина, бронзовую голову которого водрузили в центре бульвара для всеобщего устрашения (кстати, весной здесь ежегодно проходит шабаш донецких рокеров), – самое глупое, что только можно придумать, так это немедленно приобрести огнетушитель, в связи с предновогодним обострением хронического служебного долга у пожарников. (Между прочим, у меня сразу возникла буддистская ассоциация: «огнетушитель» - «гасить пламя страстей».)
Директор был зол и хрипел, как овца на бойне, требуя выполнить всё срочно и дешево (желательно бесплатно), и чтобы без огнетушителя я вообще не возвращался.
Как и всякий нормальный человек, я ненавижу свою работу, но также и понимаю, что другая новая – не сулит ничего существенно лучшего, а только суету, связанную с её поиском. В конечном счете, конвульсивно дергая оледеневшие ручки закрытых магазинов, боишься вовсе не увольнения, а дополнительных трудностей.
Соломон прав:
«Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все - суета и томление духа!»


2. Большой квадратный брат

С погорельческим энтузиазмом я обрыскал всю улицу Артема от Свято-Преображенского собора (чью сумбурную эклектическую архитектуру гармонично венчает неполиткорректный черный ангел) до здания хозяйственного суда, конструктивно родственного драматическому театру. Я миновал ещё остановку (барельефные шахтеры в позах акушеров демонстрировали деликатное отношение к углю), а потом плюнул (на все это) и у часовни, похожей на самовар, кипящий ладаном, свернул направо. Извечно немой фонтан, набравший снегу, удивительно уютно чувствовал себя в соседстве с забинтованными деревянными скелетами и импозантной зеленочной хвоей. Сквозь улицу миллионщиков, из переулка которой того гляди выскочит Луис Альберто, я спустился вниз, пересек сверкающие трамвайные пути и т.д. и через некоторое время оказался дома. Между прочим, пока я всходил по лестнице (что очень символично с Фрейдисткой точки зрения) мой мобильник вздрогнул от сообщения:
"от: Буквоедка
радион романович, что вы к нам не заходите! сонечка."
Она обожала подобные окололитературные шуточки. В ответ я набрал:
"кладу топор, бегу".
Пока я завтракал…
(кстати, всем рекомендую вегетарианскую пищу – исходя не только из критериев физического здоровья или этики «зеленых», но также из религиозных соображений: например, на Википедии по запросу «карма» можно найти весьма показательную иллюстрацию: человек с обезображенной жестокостью коровьей мордой замахивается топором на ошеломленную корову с его собственным жалким человеческим лицом.)
..пока я завтракал, наблюдал за мрачным ящиком телевизора с немигающим терминаторским глазком, который вследствие ряда журнальных мебельных перестановок за последние несколько лет максимально подвинулся к окну. Я подумал, телевизор никогда не бывает к окну слишком близко. Хороший телевизор – разбитый телевизор. Это понимаешь уже на вторую неделю антителевизионной диеты, когда замечаешь, например, что многие окружающие подрабатывают заместителями телевизионщиков (за собственный счет!), бросают знакомые воспалительные реплики мохнатого ведущего, с чувством глубокого удовлетворения копошащегося в чужом белье, совершают систематический ряд поступков, не столько топографически, сколько психологически совмещающих их с местоположением хлам-урного бутика или салона игрушечных автомобилей для уркоганов.
Таким образом, единственное время, когда можешь принять пищу без риска подавиться вылетевшей из динамика репликой узколобого широкоротого дворника в глянцевитом костюме денди, когда в твоих ушах не фрикционирует воодушевляющее жужжанье благодетельных политиканов, медицинское остроумие спортивных артистов и сияющая кротость светских девственниц для всех – единственное время, когда можно нормально поесть! – когда никого нет дома, и, следовательно, никто не смотрит ТВ.
Сегодняшние взрослые в кавычках, эволюционировавшие динозавры эры железного счастья особенно подвержены социальным аффектам, прокрустовым изыскам идИологии. Десятки лет твердолобой пропаганды серьезно ослабили их личностный иммунитет к подобным явлениям.


3. Ода лаконичности

В те далекие сказочные времена, когда дородные эльфы, вооруженные красными флажками, ещё покидали свои убежища, и булочка, щедро начиненная промышленным маком, в каждом продмаге стоила 30 копеек, Донецк называли городом роз. Вокруг тополей, ларьков, газированных автоматов – со всех сторон взрывались роскошные благоухающие клумбы! Цветов было так много, что они пробивались сквозь асфальт и огромными сюрреалистическими шипами прокалывали шины автомобилей, при ходьбе лицо омывал почти жидкий розовый запах, стойкий, притупляющий душевные серпы, смягчающий мозговые молоты горожан, а сам город из космоса выглядел багровой точкой, как растекшаяся капля крови.
Сегодня эти глубоко символичные экологически толерантные цветы сохранились только в стеклянных магазинах, оснащенных системой создания искусственного климата, да в вечной памяти сторожил. А возможно, утрачено искусство видеть их.
В недостроенном, принципиально брошенном муниципальным строителем парке, где дерево, искалеченное собственной тяжестью, особенно очаровательно под покровами тумана, поглощающего остатки разграбленного штабеля брусчатки и облицовочного камня, в недостроенном парке я как раз кстати встретил румяного широкоплечего юношу (друга), с которым мы давно не видались. Мы были рады расплескать накопившиеся эмоции и мысли и от этого чрезмерно смеялись над шутками друг друга. Бродяжничающий пёс со взглядом начинающего человека сопроводил нас вверх по улице, названной в честь еврейского депутата, одухотворенность которого не вмещается в дверной проем «Волги».
Я пожаловался на свою сквернословную миссию дня, глупое поручение немедленно приобрести огнетушитель, потом начал рассказывать о романе Камю «Посторонний», который я недавно прочел, но друг не совсем понял, о чем это я, и тут же перевел тему разговора на расовый шовинизм и разновидности стрелкового оружия для самообороны. Ещё он что-то говорил о новых сверхскоростных автомобилях, на которых по теории Эйнштейна можно обогнать даже собственную старость, о прибыльной изнурительной работе, ненавистной и дорогой, как и красивая бестолковая девушка, которую он где-то тут неподалеку себе завел.
У обочины на асфальте распростерлась подколесная тощая кошка – как тюбик с выжатой красной пастой.
Наступил тот неприятный момент, когда всё возможное сказано, а впереди ещё полпути, и ввиду стереотипа неудобного молчания приходится изобретать, выкипячивать реплики, пережевывать старые темы. Пожалуй, было бы правильно  говорить только в крайнем случае, когда уже нельзя молчать, – единственная гарантия избежать суесловия. И если станешь стражем своей речи и будешь говорить, только когда есть что сказать, то в день будешь произносить не более сотни слов.
Наконец, у замызганного, обшитого профнастилом продуктового магазина с безвкусным названием «Идеал» мы с хрустом пожали руки, и друг свернул в переулок, где жила его новая девушка – всё получилось даже слишком символично.
Я сделал несколько шагов и прокатился по капоту свистящего шинами автомобиля.


4.  Феномены

Водитель оказался весьма любезен и сам доставил меня в больницу. Окна палаты, куда меня с загипсованной рукой привела медсестра, смотрели в парк, утыканный венчальными ивами, между которыми, как альпинисты в буран, тяжело брели пациенты, зыбко и мешковато, так что тихий январский снег успевал заметать их следы на каждом шагу.
На койке напротив моей, поджав колени, сидел загадочный тридцатилетний мужчина (его рука была одета в гипс (коллега!)) и с тонким благоговением изучал трещинки серого потолка, словно небо со звездами.  На тумбочке, кажущийся шерстяным от пыли, молчал граммофон, настолько древний, что с ним можно было фотографироваться.
— Есть два феномена, которые тебе следует познать, – вдруг обратился ко мне загадочный коллега, –

а) феномен стремления к спокойствию

Почему во время шторма корабль тянет на дно? Что представляет собой кораблекрушение? Какое влияние оказывает атомный гриб на город?
Это успокоение. Цель любого движения – отсутствие движения. Сопротивляться закону успокоения – все равно что плыть против течения, – рано или поздно твое тело будет покорено, это бессмысленно. Сама мысль «плыть» в «течении» парадоксальна, также как утверждение, что ты живешь, хотя на самом деле умираешь, и это умирание и представляет собой жизнь.
Пойми это сразу, расслабься, целиком и полностью. Пусть твое тело пустит корни, срастётся с кушеткой, закрой глаза, отпусти свои переживания, заботы, все мирское, все мысли, направь своё сознание в область лба – ощути вибрацию, усиливающийся шум потока – отдайся его течению, не бойся его, вперед!

Я последовал его совету и сделал всё, как он говорил. И тогда в одночасье увидел мир, как он есть, во всей его зыбкости и тщете, и понял, что время быстротечно. Никогда я не испытывал ничего более великолепного, окрыляющего, легкого – бесконечность во мне, и я в бесконечности. Не было подходящих слов, чтобы выразить это.

— А знаешь, почему река течет?

В ответ я пересказал часть школьной программы по географии о разнице уровней рельефа, присовокупив пару астрологических клише о взаимодействии планетарных энергий.
Мой загадочный коллега только усмехнулся:
— Ты же взрослый человек! Неужели ты веришь всей этой научной казуистике для детей?
На самом деле, река не течет, не движется, она стоит на месте. Движется суша (за счет вращения Земли), и только поэтому создается впечатление, что течет река. Точно также ты думаешь, что идёшь по улице, заходишь в дом и так далее, а в действительности это улица идёт на тебя, предметы, люди, стены и прочие прутья клетки.

Мне показалось это совершенной глупостью, я не придал его словам значения.

 б) –  второй феномен

– продолжал он, протягивая мне узелок прозрачных проводов, – это музыка, которую тебе предстоит понять. Это речь о невыразимом, трансцендентальное слово.

Я потянулся к плееру и понял, что коснулся огромного, размером во всю стену зеркала. Медсестра, все ещё стоявшая в дверях, открыла платяной шкаф и сменила свой X-размерный халат на XL, после чего освободила моё предплечье из белого плена.


5. Разоблачения

Плеер оказался сверхмодерновым (мне показалось, что он может существовать только в воспаленной фантазии задыхающегося в погоне за модой тинэйджера): кроме абсолютно прозрачных шнуров и наушников, он был оборудован автоматическим регулятором громкости с датчиком речи – как только к тебе кто-то обращается, самая беззаботная громкость снижается до фонового режима.
Но я отложил освоение аксессуара на завтра, а сегодня решил окончательно себя посвятить выполнению важного и срочного поручения – тем более, солнце в зените: над похожим на стробоскоп куполом крытого рынка висел матовый жидкий полдень. Бешеная скользкая земля, норовя опрокинуть, бросалась под ноги. Словно перекись, шипели и пенились остатки сошедшего снега. Рыдающая улица пятидесятилетия ужасов своей сумрачной чернотой откровенно напоминала что-то из: в лучшем случае Дэнни Бойла, в худшем – Тарковского. Воды стало так много, что об огнетушителях никто не заботился. Мокрые, раздраженные магазины уставились на меня квадратными глазами.
Одна из огромных металлических хреновин, на которых вешают развратных женщин, проще говоря, рекламный щит с изображением одной из таких красавиц, сжимающей в своих – догадайся! – зубах!! – телефон, напомнил мне о Буквоедке и её утренней смс-ке (логическая цепь оборвана). Раз уж все складывается так сопливо, то почему бы не заглянуть по дороге и к ней?
Зажимая кнопку дверного звонка, я поймал себя на мысли, что даже не знаю, кого она душила в своих объятьях на этот новый год (или жестче: кого она не душила и т.д.) Она открыла дверь с книжкой в руках и, обнимая, кольнула меня в бок Достоевским. При средней скорости чтения она проглатывала по две-три книги в месяц. Хотя, когда мы встречались, у неё под матрацем стабильно шуршали (постыдно разоблачаемые) глянцевые журналы, а книги обросли таким слоем пыли, что невозможно было различить, где какая. При этом, если у неё спросить о содержании, например, «Преступления…» она ответит только что-нибудь в духе: «гм, ну, я думаю, что… зря он так поступил! надо было и Порфирия того» – это шутка, на самом деле у неё по громкоговорителю включится трансляция школьного конспекта за одиннадцатый класс – а это уже вовсе не смешно (принимая во внимание квалификационный уровень среднестатистического учителя). Но однажды она выдала очень умную глупость: «История Раскольникова – это горе от ума», – фраза вогнала меня в ступор.
Вообще, у женщины чтение книг – вид поисковой активности, расширение диапазона поиска самца (ещё жестче: тело женщины – это уже женщина!). Вот она сидит у окошка, читает Набокова, а сама только мечтает о том, чтобы кто-нибудь ощупал её поджилки.
Пока мы пили подслащенный каркаде, её крашенные губы и нежный голос безумолку стрекотали попусту, как веселые ножницы. Вдруг около переносицы у неё проступила морщина, одна, другая, а потом целая сеточка на лице – и, словно отчаиваясь, она лопотала всё чаще и чаще… Наконец, мы прильнули друг к другу, слегка пообжимались, а потом я ушел домой.
Когда вступление (чаепитие)  переходит в завязку (смелые руки), всегда становится противно и мерзко. Наверно поэтому и нужно пить не чай, и нажираться до скотства, – чтоб не чувствовать разницы. Рембо прав: женская красота горька. Точнее: функциональна: грудь и бедра – свидетельство готовности к материнству, утонченная талия – потенциальная возможность забеременеть, иконописное лицо – мозговой идеалистический якорь.
Но эту пищу предпочтительнее оставлять голодающему подсознанию, пожирающему полированные шкафы вместе со скелетами. Половой акт – это часть секретной документации государственной важности. Мантия естественности должна покрывать ядро эгоизма.
Ещё из этой серии: развратные мужчины думают, что они используют глупых одноразовых женщин, а развратные феи считают, что сами пользуются слабостями узколобых питекантропов. В конечном счете, кто кого имеет, я предоставляю решить земле.
Интересно, а для Буквоедки я тоже питекантроп? Или хотя бы кроманьонец? А кем я считаю себя сам? И является ли тот, кто кем-то себя считает, тем, кем он себя считает? Толстой, например, утверждает, что сущность человека – это дробь, где в числителе – то, что о нем думают другие, в знаменателе – что он думает о себе сам. Существует ещё энное множество субъективных трактовок, и самое умное, пожалуй, не классифицировать себя никак, избегать классификаций вообще. Ибо сущность личности, как и все вечное, не поддается словесной формуле, можно только провести себя за нос.


6. Разоблачения-2

Мысленно я прописал для себя компромиссный кодекс возможного сожительства с женщиной, базирующийся на следующих принципах:
а) она занята своим делом, я – своим; мы встречаемся за ужином и в постели, не исключается также совместное посещение мероприятий (при обоюдном согласии);
б) её функции: поддержание одежды, обуви и квартиры в сносном состоянии, приготовление съедобной пищи и пр., а также постель; мои функции: забивание гвоздей в стену, закручивание гаек и пр., а также постель; не исключается ухаживание друг за другом во время болезней;
в) обеим сторонам разрешается иметь любовников и/или любовниц при условии, однако, предупреждения о таковых мероприятиях, дабы избежать лишних подозрений – ибо самое болезненное и неприятное в измене заключается в психологии подозрений.
Я представил себе, что открываю на телефоне смс-ку: «Дорогой, не беспокойся, сегодня вечером я буду с любовником". Все это однажды уже было небезызвестно опробовано в собственной семейной жизни советским физиком Ландау, но можно ли утверждать, что его «теория счастья» потерпела крах? Разве можно доказать, был человек счастлив или не был?
На выходе из сумрачного сырого подъезда солнце прополоскало глаза острыми спицами колеса, а лицо облизала кошка, объевшаяся одуванчиков, сухой земли и, может быть даже, птиц. На асфальте бессистемно и некрасиво перепутывались цветные петли и заштрихованные (косыми прутьями) квадраты, а прогнивающий, с зеленой коростой грунтовки забор кривился, стесняясь надписи, сделанной детским нетвердым мелом:

Кастрированный кот
не писает на шкаф.
и это очень глубоко:
потенция в мозгах.

Прочтя, я опешил: а ведь правда! Секс – не может быть просто оправлением потребности, это образ жизни и мышления, т.к. для его реализации на уровне оправления потребности, на уровне автопилотирования (залог совершенствования) требуются определенные социально-психологические навыки, ухищрения, базирующиеся на создании или внушении собственного статуса (половая значимость). Так, человек одевается в как можно более дорогой автомобиль или волчью шкуру, наносит боевой косметический окрас, вооружается колчаном вязальных спиц, щитом кастрюльной крышки – чтобы представлять собой наиболее конкурентоспособного строителя семьи. Власть – это социальная проекция тела. Cave! В более тонком виде она выражает себя в стереотипе строительства семьи.
В определенном возрасте жизнь человека должна представлять собой (все, что до – подготовка к этому, бессознательный тренинг; все, что после – логическое завершение и передача эстафеты) – должна представлять собой поиск рассветного партнера с последующим производством детей. Во-первых, так учат старики и инстинкты,  во-вторых, нельзя отставать от добрососедской моды. Поэтому то, что строительство семьи является миссией всех и каждого, – принимается за бессознательную аксиому. Для преодоления отвращения к животному эгоизму и гормональному умопомрачению, их синтетическое взаимодействие было обозначено очень большим и впечатляющим (количеством христианских аллюзий) словом – любовь (на штампе в паспорте пропечатывается с заглавной буквы).
Я выходил к автостанции, а за спиной в каменных джунглях уже завывали коты, припечатывая друг друга к шершавой штукатурке парапетов, на которых оставались отпечатки ласковых когтей.


7. Волшебная флейта

Стало слишком солнечно, если бы я нашел огнетушитель, я бы разбрызгал его на себя. Подъем на Университетскую дался с трудом, с паровозной одышкой. Если бы вчерашний эпатажист и первооткрыватель вульгарного и низменного в искусстве, ещё дальше – если бы сам Босх (зачеркиваю Бог) прошелся сегодня по какой-нибудь центральной улице города, то, ошеломленный и психически уничтоженный, он забился бы в задворочный угол и горько заплакал. Всё, от пёстрого цветочного эдема за решеткой территории Центробанка сквозь шахтерские взгляды напомаженных прохожих до последней фрейдистской бабочки – было пошло.
День утрачен. Я поймал себя на мысли, что уже схоронил его в голове: усугубить картину органического распада мира немедленным приобретением огнетушителя, а завтра уже спокойно и не торопясь отдыхать, делать, что хочешь в кайф. Но завтра наверняка найдется какой-нибудь неприятный онанизм, суетливые раздражительные мелочи, докучливые просьбы и др. – на которые придется существенно отвлекаться, и снова откладывать важное на завтра. А если меня снова и уже необратимо собьет машина, задавит трамвай или расплющит каток?
Нет, завтра нет! Времени нет!
Жить сегодня! Жить сейчас!
– сказал я себе, сунул в уши незримые груши плеера и свернул в парк, также как принц Тамино входит в волшебный моцартовский лес.  В непрозрачную серебристую воду  прыгал с моста глупый весельчак Папагено, неоднократно, словно поочередно передавая свой дух веренице обнявших перила коросов, готовящихся к прыжку. Громко хихикая и оправляя тесные туники, за действом наблюдали потенциальные Папагены, они же Царицы внутренней ночи. Задушевные мелодии, свивающие над их затылками нимбики, придавали каждой из них также сходство с возможной Паминой. Я иронизирую лишь оттого, что музыка была слишком прекрасна для попытки серьезного отражения её словом  (см. второй феномен музыки). Вообще, возвышающий, просветляющий эффект Моцарта столь фантастичен, что, сменив пластинку, как будто наедаешься земли.
Таким образом, бледный сутулый старик, с которым мы недавно виделись (нотабене: это мой друг!), своим появлением подсунул мне целую лопату песка с гравием (фигурально, конечно). Он отвлек моё внимание от пафосной темы «Der welcher wandelt diese strae voll beschwerden» своим прокуренным голосом и вялым рукопожатием. Но все же я был рад его видеть.
Отдаленный метроном кукушки и подмигивающая сквозь ветви кленов река сопровождали нас вдоль одичавшей набережной под рыхлый свет солнца и банальный однообразный щебет воробьев.
Я посетовал, что вот-де целый день промаялся, а огнетушитель так и не нашел, потом поделился радостью новоприобретения и предложил другу устный развернутый отзыв на «Волшебную флейту», совмещенный с бетховенской философией слушателя: «слушать между нот», которую я логически скоррелировал с «читать между строк» и развил до «смотреть между предметов» – только так и можно проникнуть в суть созерцаемого, интуитивно. А друг согласился и так и сказал, что раньше всё было лучше и, главное, спина не так простреливала.
Мы почти не слушали друг друга, не особо веселились и не смеялись, – в лучшем случае, снисходительная улыбка. Люди вообще смеются не столько над выразительными шутками, сколько в те моменты, когда им хочется смеяться. Если ты кого-то любишь или разговариваешь с человеком выше по статусу, то будешь смеяться над его (тупыми) шутками в конвейерном режиме. Когда общаешься с такими людьми, даже заранее готовишься хохотать и только ищешь повода, или, если возникает скопление эмоций, положительной/отрицательной энергии, любой, даже самый глупый повод сгодится для выплеска.
Мы проповедовали сдержанность в речи и жестах, и не отворачивались от ставшего очевидным экзистенциального одиночества в общении. Наконец, друг свернул по аллее влево, в заброшенную темную часть парка, куда уводили гусеничные следы экскаватора, и откуда (так казалось! так казалось!) не было обратного пути.


8. - ность

Блестящий певец (с характерной фамилией) окаменел в золотых ботфортах в попытке бежать от театра. Время догнало и превратило его в кусок бронзы, покрытой сусальным признаком статуса. Я поймал двойку, и желтая улица, кузовная река машин, вскрываемая тряпичными медузами зонтиков пешеходов, обнимала автобус с обеих сторон. Знакомые до отвращения незнакомцы и незнакомки спешили из затхлых офисов в переливчатые праздничные помещения магазинов, бутиков, красиво именованных рыгаловок, в герметичный аквариум содомии, где к душному запаху поп-корна примешивается пот и норма экстатических выделений из глаза, конечно. Стройно идущие под руку квартиранты приютных казарм, всегда готовые подставить локоть или ствол, и не взыскательные к сквернословным фразам. Извечная суета!
На северном автовокзале в Свято-Воскресенский храм, похожий на отсеченную голову Святогора, прибывали караваны прихожан. Я последовал за ними. Внутри горели свечи, самым мистическим образом вздымался ладан, и голоса словно ангелов пели песни, псалмы и проч., музыкальная организация которых была чем-то вроде «опера для неимущих», и священник в сценической ризе чем-то напомнил певца в золотых ботфортах. И здесь всё так же, как и везде.
Угнетает церковность церкви, равно искусственность искусства, литературность литературы. Если бы мне вздумалось написать книгу, я выбрал бы для неё какой-нибудь нарочито примитивный сюжет вспомогательного, связующего характера, необходимый только как остов для нанизывания мыслей и образов. Жилища отапливаются газом, водой или электричеством, русские печи молчат, – время пятистастраничных романов кончилось. Чехов прав.
После дождя  деревья и люди окрашивают воду своими отражениями. Провокация головокружения, над зеленой лужайкой грач вычертил трапецию и сел. Семнадцать тридцать. Солнечный кумач, как парус, выплывает из-за стрел строительных кранов в глазах витрин, и воздух топит во рту камин.


9. Побег

Эпоха вымирания огнетушителей (все прожжено настолько, что надобность в пожаротушении отпадает). Эпоха вымирания каторжников, странствующих в поисках огнетушителей. Если я вернусь на офис так, без ничего, то завтра я стану свободным человеком.
Автобус обогнул могучего шахтера, гамлетовским жестом предлагающего всем приезжим стопудовый кусок угля, и заколесил в сторону, противоположную возвращению, к Путиловскому автовокзалу. Это попытка побега от страха, от города роз, которые не цветут и не благоухают, но колют, попытка побега от себя.
Я стоял перед стендом расписания и думал, куда мне направиться. Названия маршрутов не вдохновляли. Уже совсем отчаявшись, в самом конце списка я вдруг увидел (и просветлел от радости): «Донецк – Счастье. 18.10». Оказывается, все так просто!
 Я немедленно занял очередь к кассе. Паломничество к общечеловеческой святыне! Навряд ли на сегодня существует обратный рейс (если существует вообще). Но это отнюдь не проблема для беглеца: если Счастье – большой город, то можно ночевать в канализационном люке, следуя традициям великих подвижников – Микеланджело, Донателло и проч. черепашек ниндзя, а если окажется селом, деревенькой какой-нибудь, то, может быть, даже приютят.
Неудобное твердое сидение вздрогнуло, утробно заревел мотор и за стеклом, рябым от дорожек капель, качнулось серое здание, серые люди и пронзительно светлое голубое небо. Вдруг меня осенила мысль, я толком не уловил её, а только расцарапал её поверхность гипотетическими когтями интеллекта. Отчетливо я осознал одно: я сел на обратный автобус! Я попросил остановить и вышел, едва мы успели выехать за пределы вокзальной территории. И как только моя нога, самый даже носок башмака соприкоснулся с землей, упругой, сухой, осенней, я убедился, что уже приехал.
Я пошел вперед, проворачивая шестерни сознания в обратном направлении, чтобы вернутся к той чарующей глыбе, гладкочешуйчатой рыбине мысли, режущей сети бритвенными плавниками. Она была необъятна и превосходна, как первоначальное слово, объединившее скорость и покой, знание и безмолвие, и все разрозненные грани, осколки витража, которые мы выковыриваем из потолка филармонии и штукатурки храма, в единое целое. Я обнял её и закрыл глаза.
Она была бесконечно огромней и сильней моей личности и бурлящим речным потоком вырвала, вымыла меня за грани собственного мозга. По левую руку (сквозь веки) я увидел взлетающий самолет, героический МИГ-19, прикованный к тяжелой гире постамента, под которым социально-ответственная рука возложила букетик роз, словно напоминающих о былом негасимом огне и пыле, вырывавшимся из живой турбины.
Всё это показалось мне глубоким символом. Единство скорости и покоя, внутреннее движение. Я вспомнил первый и второй феномен, о которых мне рассказывал загадочный коллега. Потом включил плеер, и, подпевая доброму волшебнику Зорастро, пешком пошел домой.

Свет
всегда веди нас,
и береги нас
от войн!
Вставайте!
Вставайте!
В мудрости
заключается жизнь.








2008