Моногамное существо

               
               

       Чего не ждешь, то бац! – и случается. Толя пришел с работы из клиники грустный прегрустный. Сел на стул. Нина даже спиной почувствовала: сейчас что-то будет. И на тебе…
      –  Нин, –  хмуро и страшно сказал Толя. –  Сядь. Поговорить надо.
      –  Ты что? Случилось, что ли, чего?
      –  Сядь, я тебе сказал…
       Нина замерла в нерешительности.
      –  Нин, я  это … в общем, я полюбил другую женщину.
      –  Толь, ты это что, серьезно, что ль? – она села, потому что ноги подкосились.
      –  Серьезней некуда.
      –  Ты уходить будешь или как? – Нина спросила, просто чтобы что-то спросить, не молчать. Воздух  стал густой, плотный, и слова плавали в нем, как осенний мусор, не растворяясь.
       –  Как скажешь. Могу к родителям уйти. Но я же вас с Женькой не бросаю…Нос вытри…–  резко сказал он ей и пошел искать платок. Нина и не заметила, как нос стал мокрый. 
      Она тупо смотрела в окно и думала, как заоконный мир не соответствует ее состоянию. Вот когда книжки красивые читаешь, там заодно –  природа и человек. Герой побитый на коне с  войны едет,  и вдалеке гром и молнии: природа против насилия и войн. А тут Нина сидит побитая и хочет умереть, а вечернему солнцу, жаркому, как блин на сковородке, хоть бы хны. Нина решила привести последний аргумент:
         –  Да ты не проживешь без меня… Деньги я зарабатываю. И на дому, и сиделкой. И чистота в доме. Вдруг она, ну эта твоя новая… как ее назвать, не умеет ничего?
          –   Нин, но я ж не к ней ухожу, я с мамой пока буду жить.
    Он лег на двуспальную кровать. Нина мучилась всю ночь. Она сидела  в кресле в детской, рядом с Женькиной кроваткой, в своем горестном одиночестве, обхватив руками колени.
       Женька спал, сделав губы буквой «о»,  и стал похожий этим на девчонку, то есть, на нее саму, Нину, маленькую. Такое выражение лица еще бывает у луны. Рядом с Женькой спал черный кот Адам. Лапу он прижал к носу и гарантировал лютый мороз,  в подтверждение за окном зацветала черемуха.
    Толя во сне стонал. Нина вошла в спальню и села рядом, не включая свет. Муж лежал с открытыми глазами.
        –   Кто она? – спросила Нина, и голос ее дрогнул. –  Опять клиентка? Ну скажи, Толь, честно.
        – Клиентка. Не клиентка. Какая разница? Просто несчастная женщина. Такой человек замечательный…У нее муж алкаш бывший, с ней живет, домой проституток водит, представляешь жизнь? Она одна с ребенком. Нет, правда, есть у нее один богатый, приезжал за ней в клинику. Но она не любит его. Так с ним… из-за  денег… Знаешь, как ей тяжело?
      Нина постаралась представить.
         
    …На массажистов они ходили учиться вместе. Молодые и красивые. По двадцать лет. Только поженились.   
         Кира Юрьевна, фельдшер, шестидесятилетняя дама в платье с крупными розами, являла собой непотухший вулкан. Несчастья бомбили ее. Вот недавно парализовало  бывшего мужа, от которого она когда-то благополучно избавилась. И у нее появился новый смысл жизни:
         –  Кому он нужен-то, кроме меня? У него теперь полмозгов нет. Гы-гы-гы! На сестру дом записал, дурачок. Она его ко мне отпендюрила, как тюкнуло его….
        Кира Юрьевна заводила их в учебную комнату с жесткой кроватью – она обучала на дому: ноги сюды, руки сюды, валик сюды.
        Нина была подопытным телом, стройным и трепетным… Толик –  прилежным учеником, который упражнялся на живом муляже. Кира, так они звали ее за глаза,  учила Толика поглаживанию, пощипыванию, разминанию. Наваливалась всем телом на худую Нину, клокоча от удовольствия.
       И он делал успехи. Потому что был по природе чутким и ласковым, Нине это объяснять не надо было. Попробовала  и Нина на Толике поупражняться, но Кира сказала:
        –  У тебя руки не тем концом вставлены. Уколы свои делай.  А к этому делу  особый талант нужен. Гы-гы!    
        В этот момент в соседней комнате что-то грохнуло. Кира бросилась туда с криком «Сволочь!». Оказалось, ее муж запустил в стену пепельницу с окурками.
      –  Потом соберу, –   деловито пояснила Кира Юрьевна, вернувшись, и добавила с удовольствием:
      –  Ревнует меня, морда драная, представляете? – она почмокала оранжевыми губами, намазывая руки вазелином. –  Знаю, говорит, чем ты здесь зарабатывала. Вон ремонт какой с-д-е-л-а-л-а, с…ка.. И щас с любовником там кувыркаесси? Слышу все
…Ну, дурак, дурак старый, –  и она возвращалась к Нининой горевшей спине. И начинала по ней лупить, поставив ладонь ребром.
      –  Я ему говорю: «Ща как в глаз дам…И мозги вышибу.  –  Рука  могучей массажистки, крепкая как у грузчика, с кривыми квадратными пальцами на миг поднималась. И совершала щелчок в воздухе. В глаз Кира точно дать могла: никто и не сомневался.
      В этот момент опять грохнуло:
       – Ах ты б…, п……..,  –  донеслось из комнаты больного четко, хотя Кира говорила, что речь «дурачка и алкаша»  здорово пострадала от инсульта. Значит, какие-то слова все-таки выговаривались.
      В  комнате лежал женский зимний сапог, второй пролетел мимо Нины.
      – Озорует! –  Кира закрыла комнату тяжелобольного.
      Надо было побыстрее уходить…Кира Юрьевна вышла  с ними:
      – Щас курева ему куплю. Провоняло все, дымит и дымит, па-ра-зит,  –  ворчала она, накидывая старый облезлый плащ.
      
        …Было это лет десять назад. Учеба эта. Стал Толик кое-как зарабатывать… И вот нате опять…  Тот же сценарий.  Бессонная ночь.
        –  Толь,  -  спросила Нина, очнувшись, –  а белье у нее какое нижнее? Кружевное, поди. Она же богатая, ты говоришь, ну, иль мужик у нее богатый.
        – Какое белье? Она человек такой…Ничего ты не понимаешь…–  Толик взвыл. –  С тобой разговаривать, как с…вот…этой,  – он постучал по стене.  И замолчал.
       Нина подумала, что у людей тоже бывает белье, и если человек хороший, то и белье должно быть красивое, дорогое. А у Нины мало чего есть красивого и дорогого, она только работает, а любить ей себя некогда.  Не уважает она себя, получается.
        Она вернулась в детскую комнату. Ночь не кончалась. За эту ночь успела расцвети черемуха и похолодало. Нина дрожала под шалью, которую сама связала крючком. Глаза ее переполнились слезами, и только черные зрачки остались непотопляемыми островами. Почему-то не плакалось, от этого весь мир оказался как под водой.
        Раньше, когда это случалось, эти любовные кризисы у Толика,  Нина колола себя булавкой, чтобы не сойти с ума.  Сегодня ей снова казалось, что мозги ее вылетели, как пружины из дивана и теперь мотаются, распрямившись, в космосе. Ей надо было вернуть их на прежнее место и держаться за жизнь еще крепче  –  теперь ради маленького Женьки.
      
      Утром Нина отвела Женьку в садик. Пошла сразу в поликлинику. Отпахала свою смену, потом еще за напарницу осталась, главврач не возражал – подработка. Пробежалась по магазинам, набрала пакетов. Домой пришла с опозданием.
        Позвонила в дверь: никто не открыл. Повернула ключ: Толик не вставал с кровати. Он был большим, и оттого картина, которая ей представилась, была особенно страшной. Нечесаный и заросший щетиной  богатырь, который на печке тридцать три года сиднем просидел.
        – Ты на работу ходил? – спросила Нина. Можно было и не спрашивать.
         Толик заскрипел зубами:
         –  Мне нужно время, время,  понимаешь? Я должен разобраться во всем…
Он неожиданно приподнялся и уткнулся Нине в шелковую юбку, всхлипнув.
        –  Толь, – присев на краешек кровати, спросила Нина, –   а помнишь, ты меня Слоненком называл?  Помнишь, как березовый сок мне принес? – она протянула руку, чтобы погладить его по голове.
        –  Уйди-уйди,   не могу тебя видеть,   –   прохрипел, дернувшись, Толик. Распрямив плечи в ширину кровати, он почти спихнул Нину на пол.
         Она поняла: надо бежать к знакомой врачихе выпрашивать больничный для Толика. Особой неправды тут не было: Нина его поставила на учет к психиатру несколько лет назад.  После того, как это случилось в первый раз. Он работал массажистом во дворце спорта, обслуживал баскетболисток, и одна – Лариса, что ль, ее звали, приглянулась ему. К слову, страшная, как лошадь.
           И все –  пропал человек. Две недели даже ходить не мог. Нина ему тарелки с супом к кровати подносила. Придет, а тарелка стоит нетронутая и ложка чистая рядом.  А врачиха говорила:
          – Терпите, Нина Александровна. У него –  депрессия. А депрессия – это жалость к себе. Неужели Вы не видите, он просто боится принять решение?  Ждет, что все разрешится само собой.
           А у Нины  была страшная жалость к Толику. Ведь любовь – это радость, а тут – кончается совсем человек. Она даже подумывала, не позвонить ли ей лошадиной Ларисе этой, пусть придет, навестит.
          
           Нина шла по улице, получив заветную голубую бумажку – больничный на три дня для Толика.
           По дороге Женьку отвела к свекрови. Нина уже успела пожаловаться ей по телефону. Свекровь была старшим научным сотрудником, носила тяжелые очки с заржавевшей цепью, за которую любил дергать маленький Женька.  Говорила загробным голосом, как в пустую бутылку, и Нина ее побаивалась: лучше бы она материлась в нужных случаях. Нина уже знала, что она скажет:
            –  Понимаешь, Ниночка, это естественно: мужчина привыкает к женщине, когда долго с ней живет. Женщина – моногамное существо. А мужчине нужны новые ощущения. Он просто так устроен. Да! Именно! Самцы! Но это пройдет, честное слово!  Наша задача сейчас –  Толю поддержать, поставить на ноги... Он  и мальчиком был очень ранимым. И, главное, честным: все как на духу. Другой бы врал, отпирался.
             Она смотрела на Ниночку в толстые линзы: видимо, оценивала ее терапевтические способности. Эти слова были не раз уже  сказаны: в историях с Ларисой, с Викой, те тоже, по словам Толика,  были хорошие и несчастные, искренне его любили….
            Женька не хотел оставаться у бабушки и даже пихнул ее пару раз ногой, но свекровь строго сказала: «Мама папу будет лечить» и шумно захлопнула дверь.
            «Предатель, предатель… Тогда его еще надо было выгнать», –  твердила Нина в заплеванном лифте, задыхаясь в преддверии ужаса вечерней встречи.
            Однако  по дороге домой на нее нашло затмение. И она решила  полечиться сама: излить кому-нибудь свою душу… И пошла к Алексею Михайловичу, как делала когда-то.
           День разгулялся и стал жарким, пот катил с нее градом, природа  была какая-то взвинченная катаклизмами. Все цвело, но Нина не любила эту пору: пыхнет в лицо яблоневый цвет, всколыхнет, вывернет душу. И все. И ничего.
           Алексей Михайлович открыл ей дверь совершенно голый. Руки у него были в муке.   
           Он готовился жарить рыбу, аккуратно обваливая ее в муке...  У него был тонкий высохший торс,  породистый, бесцеллюлитный, со сложным узором черных волосков где надо.
          –  Алексей Михалыч, Вы что это так ходите? –  Нина почувствовала себя неловко. –  Хоть бы  прикрылись.
          –   А что такое? Алексей Михайлович опустил взгляд, довольно оглядел себя.  Улыбнулся:
          –  Это же так естественно, Ниночка. Жарко… Притом –  Вы ж не чужой человек. Не кокетничайте, пожалуйста.  Вот и Вам советую раздеться…
          Нина пришла со своим горем, а тут все складывалось не так, не душевно как-то:
          –  Алексей Михайлыч! С Толей опять плохо…
          – Знаю, знаю, иначе бы не пришла... Приходишь, когда надо. Чтоб приласкали, поддержали.  Ты сколько у меня не была? Года два или больше… Ну, ну, выше нос! Хочешь, я тебе сейчас на флейте сыграю.
           Нина промолчала. Он тщательно вымыл руки с хозяйственным мылом,  достал из футляра тонкую лакированную трубочку, сияющую чернотой, дунул пару раз. На душе у нее поднялся ветер,  заскребли волки.
         «Нарочно, что ль, на нервы действует?» –  Нина в душе разозлилась.
         – Флейта, Ниночка,   –   он угадал ее мысли,  –   говорю как старый  музыкант, –   уникальный инструмент. Вот я сейчас выразил состояние вашей души.  Правда?  А знаете, кто предшественница флейты?  Не знаете, конечно. Вы, Нина, –  темная женщина. Так вот, это –  свирель. И  именно таким звуком, как вы слышали, пастухи собирали стадо: ту-лу-лу. У каждой дудочки, представьте, свой  голос, –  Алексей Михайлович змеевидно потянулся голым торсом и посверкал синими глазами на Ниночку.
          «Одна овца уже пришла, одинокая, заблудшая»,  –  подумала Нина. –  Она видела себя в зеркале, скорбно сидящую на табуретке.
          –   Плохо мне, Алексей  Михалыч, – она решила от церемоний перейти  к правде жизни.
          –   Я понял, понял. А лучшее лекарство что? Да вы и сами без меня знаете. Вы же, Нина, не маленькая девочка. Ну-ну…Покраснели... Сколько мы знакомы? Лет десять, кажется? Помните, вы  даже говорили мне: спасибо.
             Как давно это было... Она приходила к Алексею Михайловичу делать горячие уколы. А он читал ей умные книги.
            Она заглянула в комнату. Ничего не изменилось. Те же картины, круглый стол, шторы. Афиши с последних выступлений:  на них Алексей Михайлович с накрашенными бровями и губами. И напудренный до обморочной бледности.
              Монашеская, почти женская чистота в квартире, и никогда нет  видимого присутствия женщины. Выкурил он их,  что ли, своей флейтой?
           Алексей Михайлович, видимо, передумал возвращаться к жарке рыбы. Голубые глаза его  выражали вполне понятные желания. Он упал на диван и потянул ее за руку:
           – Ну! Что же мы стоим?!
           Все было как прежде. Но оказалось  – не так.
           Нина почувствовала: руки у него  холодные, несмотря на жару, как будто руки умерли отдельно от Алексея Михайловича, а сам он еще жив.
           –  Не  могу я так сразу…Я поговорить хотела.
           –  Сразу, не сразу… А ты не думай… Я ведь хорошее дело предлагаю, –  он обиженно отпустил ее руку.
           –  И почему русской женщине для измены нужно моральное оправдание? Не понимаю, – бормотал, накидывая халат и возвращаясь к рыбе…
              Нина  в это время была уже  на улице. Она покружила немного по детской площадке.  Потом зачем-то села на лавку под окнами Алексея Михайловича. Он жил на первом этаже. И когда тот поужинал – действительно, некоторое время пахло рыбой –  и достал флейту, вся обратилась в слух. Она знала: он всегда играл в это время у окна.  Шумели деревья, порхали непонятные насекомые – огромные ночные комары, если такие бывают в природе. 
             И казалось, звук   шел не из тростниковой деревяшки, а из сердца Алексей Михайловича, тоже одинокого и раненного чьим-то непониманием. А может, флейты и не было, и музыку Нина придумала сама. Из городского гама, легкого, апрельского шума зацветающих веток. Так, через окно,  общаться  с этим, в общем-то, умным и талантливым человеком было хорошо, правильно, они поняли друг друга, и Нина почти выздоровела. 
              Когда она вернулась домой, Толик сидел на кровати. На коленях у него ворковал черный кот Адам.
              –  Нагулялась,  –  сказал Толик  с неожиданным дружелюбием. – Сижу тут один…– Ни жены. Ни сына. И сотовый не отвечает.
              Нина улыбнулась:
              –  Я музыку слушала….
              –  Картошку ты делала, там в кухне? – Толик был настроен на разговор.
              –  Я! -  развеселилась Нина. –  Не Женька же?
              –  Всегда так делай! Слышь, Слоненок, вкусно.
              Нина метнулась в кухню. Там все было съедено. В раковине стояла гора грязной посуды.   
               Значит, проходит его любовь-то... На третий день проходит... Значит, не настоящая оказалась… А с Ниной у него – настоящая, вечная, до гроба, такая, что «и в горе, и в радости». Значит, стоило бороться, стоило! –   внутри у нее все ликовало. Сейчас она скажет Толику, как любит его.
              –  Толь! –  крикнула Нина в комнату.
               – Чего? –  живенько отозвался Толик.
              –  А ничего, –  засмеялась  счастливо Нина.