Ему тогда повезло

        Его любимым занятием стало бесконечное переживание всего, что случилось между ними. Мозг его работал почти беспрерывно, без конца выдавая одни и те же жестокие приговоры: «Это я сделал не так…», «Это было глупо…». По утрам, разглядывая свое, на глазах взрослевшее, лицо с юношескими прыщами, он приходил в уныние, и оттого делал поступки один нелепее другого…. Он терзался мыслью о своей никчемности, а поступал и говорил с претензиями на оригинальность, иной раз даже хвастал. Что-то гадкое виделось ему в этой двойственности, в женском стремлении нравиться, нерешительности в действиях…. Каждый новый шаг давался с трудом, с краской на лице и с противной потливостью ладоней. Он шарахался любого намека на свое отношение к Ней, стыдился внимания одноклассников…

Любой порыв сковывала мысль, что, может быть, не стоит его исполнять? Ведь разве имеет право на взаимность такой человек, как он? Он искал и находил признаки этой взаимности, и радовался, искал и не находил их, и все рассыпалось: друзья казались ему бесчувственными бревнами, а родители – чрезмерно обеспокоенными опекунами. И от этого душевная подавленность перерастала в отчаяние…

  В таком состоянии он не мог сосредоточиться ни на одном занятии, и, долго перебирая в памяти события прошедшего дня, так ничего и не решив, исписывал страниц двадцать дневника, ложился спать. Игра в моральное самоистязание захватывала его и в постели, проносились часы, прежде чем  засыпал. В этих терзаниях было все: и то, что уже второй месяц не тренируется, что не готовится к надоевшим занятиям в музыкальной школе, что совершенно забросил английский…

Иногда среди ночи  охватывал внезапный прилив сил, исчезала дневная нервная усталость, приходили радужные планы завтрашнего дня…

Утром вставал потухший, измученный даже не бессонной ночью, а бесплодными мудрствованиями. И первой мыслью было: «Где я?», и тупое непонимание, зачем куда-то надо идти…

Днем они почти всегда встречались глазами, он спешил поздороваться первым. Ускоряя шаг, проходил мимо. Когда же в стайке школьников видел Ее, незаметно подходил к одноклассникам и украдкой наблюдал за Нею, ловил каждое ее слово, движение глаз, улыбку…

Она всегда была любимицей класса, его товарищи тайком восхищались Ею, но годы внимания не испортили Ее, Она всегда оставалась непосредственной. Вот эта непосредственность его и убивала. Она говорила, смеялась, казалось, совершенно не замечая его, однако иногда он ловил Ее серьезный, разгадывающий взгляд на себе и мгновенно наливался краской. Иной раз Она обращалась к нему, соблюдая тему общего разговора, а он тушевался и бормотал нечто несусветное…

Любое Ее слово тысячу раз повторялось, и, если он расценивал его не в свою пользу, первой мыслью была мысль о смерти…. К этой мысли приплетались все ночные  переживания, ком безысходности казался все весомее…. Он вкушал самый запретный плод – игру со смертью. Нечто мучительно-сладостное было в этой бесконечной игре, где все сводилось к стремлению что-то доказать своим исчезновением, и от этого сама смерть казалась вовсе не страшной, а даже привлекательной…

Эта подростковая сумбурная любовь, как и у многих, окончилась ничем, и через некоторое время он почти забыл о ней.

  С годами, правда, все окрасилось розовыми тонами, и стало чем-то приятным, о чем можно даже сожалеть…

Но все-таки ему повезло. Тогда он сумел забыть о Ней.