Бледность утраченного слова

Мы перестали узнавать друг друга в потоке чужих и далёких, разношерстных и непризнанных нами. Нас размотало по своим, прикормленным и взлелеянным грехам, привычкам и урбанистическим отчуждённостям. То живое, чуть палевое, как осколочное небо нашей осени, бесследно исчезало в новых - и уже устаревающих - событиях. И даже размытых - за ненадобностью их запоминать - отстранённых набегу, усреднённых, как будни, лицах.
Время течёт горной рекой - бесстрастно, неумолимо и бессердечно. Подбирая разный темп легкомысленных менуэтов, оно закружило нас в новой какофонии чужих звуков,  манящих потусторонним теней, возгласов и всхлипов, оттенков и скольжений - по очевидному, но мимолётно уносящемуся - не удержать даже памятью - ни то, что взглядом или мыслью. Мы перестали принадлежать друг другу в том слое, где сознание ещё возможно, где переливающийся свет ещё проникновенно обезоруживает, где ещё возможно что-либо предусмотреть, хотя бы со ссылкой на иллюзию восприятия реальности.
 Мы стали закономерной ирреальностью для нас самих. Чтобы уцелеть. Чтобы перестать умирать друг в друге. Чтобы умереть, как и должно, поодиночке.
Нас не отогревали голоса ночи - мы перестали им доверять. Мы трусливо  предали нашу ночь. Чтобы выжить в бледности утраченного - днём, который себя не оправдал: он не любит предателей. Он любил пленных, зависимых от прикорма и обстоятельств, навешанных чужими за страх быть одному в толпе.
День - в погоне за чистыми душами. Мы выпустили тонкими колечками дым того мимолётного счастья, которое посылало нам гордое и недоступное для прозы и корысти - пречистое небо. Просто так, ничего не требуя взамен - учась останавливать время: потрясение - быстротечно!
Мы не могли долго продержаться в этом - «мы». Нас расслаивало на «я» и «ты», как поток времени расслаивает всё на жизнь и смерть. Слияние произошло - хотели мы этого или нет - чтобы уйти в грядущие жизни - уже без нас. Мы не смогли устоять в оплавлении бессознательным и божественным по своей сути - столь велика его сила и беспредельно его влияние. Нужно было лишиться рассудка - а он нас не отпускал. Нам не хватило смелости. Чтобы быть одиноким, не надо быть храбрым. Чтобы сохраниться вдвоём - как единое целое - нужно быть безрассудным. Я буду тебя вспоминать памятью эволюции, как динозавров, погребённых под слоем забвения в сто шестьдесят миллионов лет. Как пирамиды забытых, мумифицированных фараонов, умерших и не воскресших заново - материя редко повторяет свои ошибки.
Ты стал осколочно-разбитым, палевым небом во мне. Каплями осеннего дождя, смывающего тень бездарно-карнавального прошлого, болью беспробудно-пьяной от чувственности ночи, терзающейся без нас, глазами белых и жёлтых звёзд, сгорающих от любви к Творцу - по замыслу и подобию творения всей Вселенной: отдавать любовь, оплавляясь любовью, подчиняясь законам любви, наверное, стала и я в тебе, милый…»
 Мысли оборвались сами по себе - внезапно, как и начиналась - тоже внезапно, без всякого повода на существование.
Серафима Андреевна была прервана от своих постоянных, живущих отдельной жизнью в её забубённой и вялой голове, сумбурных и монотонных мыслей - внезапным шумом, доносившимся из узкого, больничного коридора.
- Опять этот утренний обход. Как он изматывает и своей не перспективностью и назойливой, грубой бестактностью - надоел до коликов в правом подреберье, до зуда в ладошках - опять подумалось ей.
- А эта сложная больная - так нам ничего и не говорит, да? - спросил молодой, жизнерадостный, розовощёкий профессор в мелком и прозрачном пенсне, придающий ему солидности, у тяжёлой пациентки - Серафимы Андреевны, осматривающей скучным, ровным взглядом потолок и бледно-голубую стенку.
 А может быть, Борис Федорович - так величали будущее светило психиатрии - обращался к зазеркалью. Кто его знает? Вся психиатрия - из потустороннего. Её сам доктор Фрейд оттуда зачем-то вычленил. Скорее всего, по пьянке, с бодуна. Голова - дело тёмное. Особенно, если голова думает, что она - светлая. Душевнобольная - хороший термин, всеобъемлющий. А у кого нынче душа не болит? Покажите нам их - хоть издали, родимых!
- Нет, она всё время молчит - лечащий врач - душевный человек, от которого ушла третья жена за последние два года, огорчённым голосом сообщил профессору - инсулиновые и электрошоки - не помогли. Аутизм. Мне кажется, что интеллект у неё всё-таки сохранён. Тяжёлая форма шизофрении - налицо.
- Ничего, ничего. Мы всё вылечим, всех говорить заставим - Борис Федорович был оптимистом, особенно, если это касалось психиатрии или женщин - ещё парочку инсулиновых шоков добавьте! И транквилизаторов с антидепрессантами - не жалейте, дозу увеличьте. Знаете, как в том анекдоте - ну, что - будем лечить больного, или пусть ещё немного поживёт!? Ха- ха-ха! Лечить надо с умом - тогда хоть чуточку ума и останется. Ха-ха-ха!
Серафима Андреевна попала в психиатрическую лечебницу полгода назад. Она внезапно замолчала. На ровном месте, без всякого предупреждения. Перестала отвечать на множественные, пустозвонные вопросы, не использовала бумагу и карандаш, чтобы объясниться. Вообще не реагировала на мир и голоса - даже самых близких и когда-то дорогих людей. Никто не знал, соображает она что-то в своей тишине - или её полностью отключило что-то от реальности.
Она ощущал в себе совсем иную реальность. О которой лучше молчать.
- Говорят, что больная накануне пережила какую-то душевную драму - голос лечащего врача был интригующе вкрадчивым - но точно никто ничего не знает.
Она закрылась наглухо в себе - скорлупа, как у кокоса!
- Да, мало ли - кто и что в плане стрессов переносит! - молодой профессор был настроен решительно, чтобы из своих больных сделать полноценных членов общества - у меня таких душевным драм - по десять на дню, а может, и больше. И ничего - пока без аутизма. И шизофренией, надеюсь, пока не пахнет. Или всё-таки пахнет? Ха-ха-ха! Вылечим, будет, как все. Даже лучше.
 От инсулиновых шоков все излечивались. Хорошее средство, надёжное. На себе пробовал. Ха-ха! Ой, не могу!! Люблю утренние обходы - обхохочишься тут с вами! В здоровом теле - здоровый дух, не так ли?
Профессор попался смешливым и очень жизнерадостным, как и полагается быть психиатру. По темпераменту он был сангвиником. Темой его докторской диссертации была такая заумная вещь - «Роль раздвоения акцентуированной личности в изучении потусторонних голосов при шизофрении и аутизме». 
Кто-то даже читал сей труд. Но с напрягом. И с полулитром. Так лучше шло.
- Давайте делать паузы в словах! - лечащий врач Аскольд Вениаминович сопереживал своей трудной пациентке - может, она и права, по-своему?
- Она прав - по-своему! - профессор был на коне - а мы будем правы - по-своему! История нас рассудит. Как заговорит, так нам ещё и спасибо скажет!
- Всё-таки слово - серебро, а молчание - золото! - Аскольд метил в доморощенные философы, но как-то вяло. Ему не хватало темперамента профессора и его незамутнённой веры в могущественную медицину. Особенно поутру! Когда огонь горит в глазах, а слова - полны оптимизма!
- Ой, я вижу - вы тут совсем отстали от новых веяний, Аскольд Вениаминович - профессора так было - не взять - вас надо срочно на курсы повышения квалификации по шизофрении посылать, в Козлобуевск, там сейчас - передовой фронт, авангард медицинской мысли на эту тему! А то - всё так запущено! 
Серафима Андреевна - неплохо сохранившаяся молодая женщина тридцати трёх лет - очень плохо переносила инсулиновые шоки. Антидепрессанты и транквилизаторы - тоже. Её тошнило, выворачивало наизнанку, уводило в обморочное состояние. Ночью ей снились назойливые и крикливые уродцы всех мастей, рвущие её на части. Она просыпалась в холодном поту, со вкусом трухлявой горечи во рту, со слезами на глазах. Губы её бесшумно шевелились:
- Господи, прости. Прости меня, что так часто предавала Твои слова, что утратила слух на Твоё слово, что душу опрокинула в суету, а тело отдала на растерзание плотским усладам. Прости меня, что так далеко ушла от Тебя. Прости, что Ты лишил меня Своего слова. Прости, если сможешь. Не ведала, что творила, как и большинство из нас, созданных по образу и подобию Твоему. Спасибо Тебе, что Ты мне вернул возможность молитвы. Пусть так - без звука. Что она проросла в сердце, откликнувшемуся на Твою Любовь…
Потом Серафима Андреевна - счастливая и умиротворённая - засыпала. Тем детским - ясным и чистым - сном, который охраняют ангелы ночи.