Рыжая стерва

Она была яркой и броской до такой степени, что - не подготовленные жизнью к подобным выпадам природы - мужчины немели, глядя на неё, а женщины - тихо ненавидели свою проигрышную - любую на её фоне - масть. Она была огненно - рыжей, с золотым на солнце отливом, сверкающая и притягательная, как всё неправдоподобно красивое - до великолепия разноцветного, летнего дня или осенней, ржаво - наглой, кленовой листвы. Она сама была разлетающимися в разные стороны брызгами небесного светила, пославшего на остывающую от нелюбви Землю свою дочь Солнца. И почему так мало огненных людей?
Её звали Ингой. А может, она сама себя так называла при встрече - для большего, как ей казалось, эффекта - хотя, куда уже больше - с таким цветом волос? Она любила эйфорию потрясения - и часто вводила собой иных в это состояние.
Женщины на рынке, где Инга продавала живые и свежие цветы всех сортов и оттенков, спорили, что у неё - добротный, из натуральных волос, парик. Толи их обуяла конкурентная зависть, толи что-то чуяли, толи просто не верили обыкновенному чуду, толи нравилось сплетничать о тех, кто на виду - сказать трудно. Да и стоит ли? На девушку - ей было лет тридцать - обращали внимание все - и дети, и мужчины, и женщины. Разве можно не заметить открытый, бушующий языками ярости, огонь - в пасмурный, неуютный день?
Василий Владимирович Стелюк, занятый просвещением необразованных масс, праздно шляющихся по базарчику, посредством русскоязычных, продаваемых им за копейки, классиков, сразу почуял к ней навязчивую эротико-эстетическую тягу, хотя его воображение больше занимали тринадцатилетние, пахнущие грехом, не надкушенные ещё, свеженькие нимфетки.
- Стара, но как эффектна! - думал почти пятидесятилетний, обветшалый - внутри и снаружи - ценитель женской красоты об Инге. Надо изменить своим правилам и пригласить на утренний - после всего - кофе в постель. А вдруг клюнет? Хотя на вид - не дура - цену себе знает, на меня вряд ли клюнет.
Дядя Вася - при всей его самовлюблённости - был самокритичен.
Он иногда пытался ухаживать за женщинами постарше, что б не было подозрений о его педофильных увлечениях. Слухи - особенно в той морально-нравственной среде, где он находился - распространялись - и это ему не нравилось - слишком быстро. Рынок только этим и жил - чужие чувства, чужие мысли.
Подобное безнравственное, но вожделенное хобби требует тишины. Иногда - гробовой тишины. И осторожности - почти звериной. У Василия Владимировича всё это было с лихвой. Иначе он просто бы не уцелел. Время не то - могут не правильно понять его страждущую натуру.
Инга тоже давно - среди однообразных в своих комплиментах мужчин - выделила именно его - Гумберта Гумберта - каким-то женским, тайным чутьём. Интуицию ещё никто не отменял. С подобным типом любителей детей жизнь Ингу уже сталкивала, когда ей самой было двенадцать лет. Это было давно, в другой жизни.
Она помнила всё. Как случайно зашла к старичку - соседу, обещавшему книжку сказок для чтения, с яркими картинками, как отбивалась от его слюнявых губ и потных рук, как вырывалась, теряя сознание, из его норы-западни, как стонала от боли, бессилия и позора, как ошарашено прижималась к холодной стене, чтобы не рухнуть на пол, как пыталась удержать осколочное сознание в какой-то целостности, как глотала что-то липкое и тягучее - толи слёзы, толи сопли, толи ещё что-то, вызывающее спазм в горле.
А ещё она помнила брезгливость к самой себе, не исчезнувшую даже в тридцать лет. И горячее возмущение милой и дорогой мамы:
- Ты что такое говоришь? Этого не может быть. Он ухаживает за палисадником, кормит бродячих кошек и заботится о своём парализованном отце. И здоровается со всеми первый. И на субботники по уборке территории приходит с лейкой.
Но по медицинским экспертизам - для отмазки собственной совести - родители всё-таки поводили ослепшую от горя и одиночества - её все предали - девочку. Она ничего не показала - у Инги в тот период только началась менструация, была кровь. А девичьей плевы нет - физиологично - у двадцати процентов женщин - так уж распорядилась природа. К тому же - никакой беременности - ведь месячные начались. Он всё предусмотрел - добрый и отзывчивый старичок, любитель природы, бродячих кошек и своего больного, полоумного отца.
Потом, когда все, кроме Инги, в доме забыли об этом - или сделали вид, что забыли - она, собравшись с духом, решила отравиться газом и включила на кухне, когда никого не было в квартире, все газовые краны в плите, предварительно законопатив щели и закрыв окна. Девочка не отравилась, но пожар от выключателя - вспыхнула искра - был огромным. Её спасли.
Инга провалялась в больнице почти год. Она поправлялась плохо. У неё полностью выгорели волосы - огненно-рыжие - на голове, исчезла кожа на спине и бёдрах. Лицо уцелело, будто бы оно вообще отсутствовало в тот период - соприкосновения с иной, враждебной стихией - на теле. У него просто появились иные черты и какой-то отсутствующий взгляд - потусторонний.
Инга не хотела видеть своё отражение даже в крошечном зеркале. Но однажды бабушка где-то раздобыла парик из натуральных, жёстких волос, точно такого же броского цвета золотой осени, и принесла его Инге в палату. И произошло чудо - она натянула его на голову, будто он всегда был там, и уже не снимала его со своей - опять огненной - головы.
Она выздоровела полностью - снаружи более, чем внутри. А рубцовую ткань на голове видело только её личное зеркальце, когда она доверяла ему своё вновь воскресшее отражение. Даже мужчины, которые у Инги были после, когда она стала взрослой и прекрасной женщиной, не могли вспомнить её без парика. Никогда. Она уже не доверяла мужчинам. Огонь научил молодую женщину не доверять никому. Плохое качество - с ним трудно жить.
Инга приняла приглашение на чашечку тёрпкого и горячего кофе - прямо в постель - от Василия Владимировича. Гарантия умопомрачительного качества тайных сексуальных фантазий всех женщин - звучит, как отменный, фирменный девиз. Он, как обычно, был вкрадчиво любезным, нежно-доверительным, тонким и притягательным. Его флюиды заработали на полную силу - обольщать, обвивая кольцами искушения великого первородного греха. Он не был охотником. Он был западнёй. Раскрытый - ну, прикоснитесь хоть взглядом или слухом - капакан.
Инга знала, к кому она идёт в гости. Память детства пульсировала в ней. Зачем-то это ей было необходимо. Может, чтобы всё забыть? Или пять вспомнить?
Она была мила, легкодоступна, упоительно привлекательна, обворожительна.
- Даже не интересно, сдаётся без боя - подумал Гумберт Гумберт - а на базаре к ней нельзя было подойти - недотрога, ломалась, как честная целка. Выпендрёж - да и только! Ох, и не люблю я это в бабах! Куда лучше - девочки. Просты, чисты и свеженькие, как первый снег - ещё без следов какого-то первопроходца.
Всё шло планомерно к тому, что его - базарного Казанову - допустят до женского, пахнущего так близко, лона - сознание уже облизывало все его складки и волоски. Капала слюна матёрого кобеля прямо на розовые - непарные - губы.
И тут из уст Инги он услышал - вместо томных стонов - рыночный, мужской, крепкий и сочный мат - в свой адрес. Дядя Вася не ругался матом. Он родился четвёртого мая, а большинство Тельцов - эстеты, и в год бешеной - а какой же ещё? - Собаки  по японскому - такому дальновидному - гороскопу. В мате было что-то низкое и отрезвляющее, простонародное. А он любил - возвышенно и романтично. Во всяком случае, так считал - что его любовь таковой и является: « Я сам обманываться рад!». Его всё время тянуло к «голубокровию».
Он ошалело взглянул на перекошенное от злобы лицо молодой, рыжеволосой женщины - ничего, кроме ненависти и брезгливого презрения на нём не отражалось. В паху что-то пронзительно заныло. Крупные капли пота выступили на его рубцовом - от прошлой экземы и жизненных неурядиц - лице, полном недоумения и неподдельного, почти животного, испуга:
- Что-то случилось? - его голос был далеко не вкрадчивым - я что-то не то сказал или сделал? Прости, прошу тебя, прости! Ты ведь мне очень нравишься, милая!
Гумберт Гумберт не предавал значения собственному прощению - у него не было судей, как и прочим - кому они нужны, если запахло промежностью? - словам.
Он просто их использовал, чаще требуя чувства глубокого раскаяния и прощения от самих - неискушённых подобной игрой в языческого божка - жертв. Жертвоприношение по полной программе - не меньше.
- Всё нормально, продолжай - Инга была спокойной и величественной, как Екатерина Вторая, отстранённой - я просто хочу тебе сказать всё, что думаю о тебе, родной, и таких, как ты.  Ты - мелкая и липкая дрянь, грязная и пережёванная мразь, дерьмо, прожжённая скотина, вонючий импотент, педофил плешивый, слюнтяй, абортный плод, недоносок, вертлявый и гнусный альфонс!
- Ты с ума сошла! - дядя Вася искренне негодовал - в такую минуту? А другого времени ты найти не могла? Или у тебя своеобразный садизм разыгрывается только в период оргазма? Иначе ты кончить не можешь? Лечиться надо, девочка.
- Со мной всё в полном порядке - Инга ликовала внутри - а у тебя, милый друг, проблем немало. Ты меня сейчас будешь вылизывать - всю-всю, до исступления и потери пульса, с наслаждением и радостью. А я - с расставленными у тебя перед носом ногами - буду крыть тебя отборнейшим, не для слабонервных, портовым матом. И ты ничего сделать не сможешь - ни уйти, ни бросить всё это, столь обожаемое тобой занятие, ни образумиться, ни протрезветь от запаха и вида вожделенного, ни просто уцелеть - колесо запущено! Ты сам в своей же западне, солнышко моё! Продолжай начатое - медленно и со вкусом. Вперёд, родной! Главное, не делай пауз, а то я столкну тебя сама с постели.
 Униженный, потерянный в бессилие перед женским лоном, некогда мудрый и опытный, Василий Владимирович - с его-то уровнем гордыни и обожествления самого себя - лизал ускользающий, горячий клитор. Он ненавидел себя, свою импотенцию, дикую зависимость от интима и женской плоти, Ингу, её розовую и такую обольстительную щель, первородный грех и весь мир - злобно-коварный и непредсказуемый в женском обличии. И ничего поделать он действительно не мог! Никакими силами! Он был рабом собственной похоти. И это знала Инга.
- Стерва! Она всё рассчитала. Она знает меня до кончиков моих же волос! - он почти терял сознание от возмущения. От надругательства над его сутью и тайным пороком - как я хотел бы её затрахать до смерти.
Он слушал звуки её напряжённого голоса, с выбросом ножевых ругательств в свой адрес - и продолжал совершать ритуал собственного падения. Он был трупом - давно и непоправимо. Но теперь об этом узнают и другие. А он - как флюгер - мог только поворачиваться в нужную сторону за своей долей позора и вожделения - поочерёдно - куда дул разрушающий ветер его судьбы.