И падал чёрный снег

Он привычно, с каким-то детским восторгом, рассматривал свой голое - без единого волоска - тело увядающего пятидесятилетнего мужчины. С отвисшим животиком, всё ещё упругой кожей и не существующим в реальности - изъеденным шрамами прошлой экземы лицом. Он делал это уже не в первый раз - избавление от собственных седеющих волос на мелком и вялом торсе. Тогда, когда Василий Владимирович Стелюк побрился абсолютно весь впервые, он искал новые, не изученные ещё его сексуальной фантазией эрогенные зоны - в том мало изведанном другими микрокосмосе, что доставлял ему столько самой полной и полноценной радости из всех мыслимых и немыслимых удовольствий этого земного воплощения. Всюду, куда можно было проникнуть без особой боли, но с определёнными трудностями, он уже властно просочился. Беглыми и умелыми руками, гладким и юрким языком, грязными мыслями или с помощью залётного кого-то - как правило, неважно кого.
Так он - Гумберт Гумберт - поступал и с другими в освоении их - неумело сопротивляющихся его тиранству - тел. Правда, их острая боль или несогласие его особенно не волновали. Как и вообще их ощущения. Раз попались - терпите. Лучше, конечно, при этом изображать лёгкую эйфорию высшей радости блаженства. Раньше ему нравился эмоциональный подъём - или просто контакт - жертвы. Теперь - всё равно. Чужие тела стали пластмассовыми - на вкус, на цвет, утратив прежние первобытные ощущения. Как и предрекала та, которую он никогда не видел. Но слышал как бестелесного ангела. Чаще - ночью, но иногда и днём. И даже - просто слабым женским голосом в своей пьяной или трезвой, но всегда - контролируемой холодным сознанием - маниакальной голове.
Глаза его напоминали что-то гипнотизирующее, из змеиной породы. У его застывшего взгляда - пристального, бесцветного и беспощадного - было масса оттенков. В них не было души - только мистика поглощения. А была ли она - душа - у него вообще? Этот вопрос перестал его волновать  давно. Как только тело приобрело - куда более почётную - значимость в его собственной шкале ценностей. Свято место пусто не бывает. Наверное, это произошло ещё до рождения. Любовь, в которую он - Гумберт Гумберт - иногда пробовал погружаться - постепенно переродилась в голый, животный, изнуряющий, вечный секс. С элементами монотонных, заученных, как дважды два, извращений. Промежность стоила мироздания - это он усвоил навсегда. И не отходил от этого выстраданного опытом жизни правила.
Василий Владимирович даже страдал - по вторникам и четвергам. В эти дни ему страдалось значительно лучше. Он умел контролировать свои страдания, как и розовощёкое и пугливое счастье. Или любовь. Он ведь был богом. Даже тогда, когда другие в этом сомневались. Что с них возьмёшь? Только печаль. Или обожание - его самого. А на большее - ведь никто толком и не годился.
Значит, с остальными, выпавшими из этой когорты, общаться нет смысла.
 И он замолчал - давно, ещё до рождества Христова.
Но истинный Бог питал к нему определённую слабость, как и к любому блудному сыну, ушедшему в свою замороченную сознанием пустыню далеко и надолго. И всё вышло, как в древней притче, не лишённой здравого смысла:
«Дураку подарили - непонятно за что, за какие такие заслуги или страдания - бездонное и солёно-горькое море. Он подошёл к нему, сунул в него указательный палец и, взяв палец в рот, ощутил только слабый горький вкус - чужой и неприятной воды. Это его озадачило - мысль рождалась в одной извилине.
- Опять обманули! - сообразил мудрый дурак, считающий себя богом, плюнул и ушёл восвояси - искать обольстительного и вожделенного счастья».
Василий Владимирович ценил то, что могло принести - ощутимую плотью - простую человеческую, падкую на оргазмы, упоительную радость. Если б море с небом - или ангел - согласились играть по его целостным, стройным - а значит, истинным - правилам, всё было бы принято им - «под ура». Но иная модель мира в его сознание не умещалась. Значит, никаких ангелов или потустороннего - и не надо вовсе. Никаких морей или чёрного снега - быть в природе не может. Потому, что не может быть - никогда. Он так решил - бог и властелин своих ощущений.
Он был из категории тех людей, которые, чтобы уверовать, требовали чуда. А чудо как раз и происходит в тот период, когда поверишь. Вначале вера - потом чудо, а не наоборот, как хотелось бы целостному Гумберту Гумберту.
Он уничтожал её завораживающий голос ночных откровений всеми - насколько хватало фантазии - доступными ему способами. Её - звучащую по ангельски, озадачивающее откровенно, с болью иного соизмерения, насквозь пропитанную ложью - она, как зеркало, реагировала на его лживые чувства: в любви мы всегда получаем только отражение наших глубинных чувств - и никак не иначе - пытался опорочить, изгнать, как демона безрассудства. Ту, которая  с пьяных глаз или по небесной, не поддающейся никакой человеческой логике, ностальгии - возникала, в телефонном варианте - он медленно, но верно отрицал, математически опровергал, вычёркивал, вымарывал, как ошибку мутировавшей природы, позорно и с тайным наслаждением убивая. Его любовь к ней была пропитана ненавистью, бессилием и порочностью - дорваться бы до промежности, а там - хоть потоп. Расслаивая на составные, как вздорную, ненужную его ощущениям, Фату Моргану или мираж не его пустыни, он понимал, что уничтожает таким образом и себя. Но поделать ничего не мог - слишком далеко зашёл.
Где-то в глубине души Василий Владимирович - всё-таки далёкие годы в столичном киевском университете не прошли только за картами или в чьей-то подвернувшейся случайно, по доброте душевной или простой женской слабости, койке - догадывался, что она имеет право на существование. И в том варианте, в каком она есть.
Насколько несовершенны наши души, настолько нам не доступно соприкосновение с истинными тайнами мироздания. Своей нечистотой мы можем уничтожить иную реальность - тонкая материя и очень зыбкая, как крыло бабочки или сон ребёнка, поэтому она с нами, живущими по закону джунглей, неся с удовольствием своё животное начало, как алый стяг, и не соприкасается.
 Или взаимодействует, но своеобразно - не так, как нам хотелось бы. Если б Василий Владимирович мог, он уничтожил бы и Бога. Но это было ему не по силам, поэтому он только отрёкся от Него. Клетка не может подчинить себе весь организм. А человеку свойственно во что-то верить, поэтому он уверовал в себя - обожествлённого собой же. Простенько и со вкусом.
- А если снег будет чёрным - спрашивала его ночная вещунья - ты поверишь, что я есть, что я - такая же реальность, как ты сам? А может, и больше?
- Не уверен - с грустью в голосе отвечал он - я верю только тому, что хочу и чего  добиваюсь. Привык верить. Может, иные тоже существуют, но они для меня ничего не значат - зачем тратить силы, если на выходе нет удовольствия? Я люблю рассчитывать свои силы - их надо экономить. Он был прагматиком с математическим уклоном - все доказанные им же в процессе жизни теоремы не пересматривались, а становились аксиомами.
Ангелу не нужна была плоть Василия Владимировича. Её задача - напоминать о душе, когда память начинала буксовать и ржаветь - на тонкое, чуть уловимое, слабое, беззащитное и живое. А Василию Владимировичу не нужно было вспоминать то, от чего он отрёкся: мир, созданный любовью, был для него несовершенным и узколобым. Они не могли договориться - и это так грустно.
Поэтому, зная, что такое совершенство, Гумберт Гумберт вглядывался только в себя, где жил его удобный бог. Не та часть Божественного, какая есть в каждом человеке, а именно его, рукотворный и доступный сознанию бог - единственно понятный и такой близкий. Василий Владимирович доверял своему сознанию - оно служило нуждам его же тела, создавшему его собственного бога - для остального доверие было закрыто. Он забыл простую истину - сознание, как часть мозга, служит только интересам плоти. На выходе одно и тоже - чтобы заднице было уютно. Кто платит, тот и заказывает музыку. Он доверял своему поблекшему от вожделений телу - только оно способно было возводить удовольствие в ранг искусства. Которое, как известно, вечно!
Не обнаружив новых эрогенных зон, Василий Владимирович всё равно - уныние ему было чуждо - с наслаждением погрузился в тёплую, голубую воду. Он вспомнил, как ангел пела ему что-то о вскрытых венах, о боли, о любви - несуществующего слова в его лаконичном лексиконе. Любовь - это секс, не более! Нет секса - нет любви!
 И ещё он вспомнил о чём-то - не столь важном для него, наладившего свою измученную отказами зарвавшихся бабёнок - да и насмешек, коих он побаивался - половую жизнь.
А это совсем непросто в фазе затяжной импотенции - пришлось усердно, своровав втихаря любовь ангела - своей-то не было вовсе! - убалтывать собственную двоюродную сестру походить в сёстрах милосердия. Бабы ловятся на жалость - это он знал хорошо. Инцест его давно завораживал.
Вода шумела, пузыри на поверхности её плавно, как в вальсе, медленно лопались, бирюзовые брызги нежно ласкали взор - жизнь удалась! А всё, что было, нужно забыть, как страшный сон. Он не Вери даже Богу, а ангелу - и подавно!
 Её ангельские причитания, постоянные слёзы в голосе, бархатная, как кожа персика, томность звучания, всхлипы раненой птицы в утренний, мутно-тревожный рассветный период, уколы - ниже пояса, выпады фонтанирующей истерики - были где-то далеко, за тем горизонтом, который уже не влечёт и не страшит. Она была так эфемерна, как будто её не было и вовсе. И была ли она?..
Выйдя из ванной, Василий Владимирович взглянул беглым взглядом в окно. На землю, подчиняясь своим метафизическим законам, ложился неправдоподобно чёрный снег. Беззвёздное небо, отсутствие обольщений луны и фонарей сделали своё злобное - он просто не мог в это поверить - дело. Снег действительно был чёрным, без бликов и отражения, как и всё вокруг. Почва ускользала из-под его ног. Он переставал верить натренированному на отсутствие чудес сознанию, зорким глазам, стойкой зиме и себе самому. Его бог - внутри его сути - стал языческим, игрушечным, жалким и не достоверным, как эта паршивая нора, в бетонном доме спального района, как его выбритая плоть, как вялая кровь, текущая всё ещё по венам - спавшимся и холодным от ужаса увиденного.
- Господи, как я живу? - почему-то вырвалось у него из чрева. Груди, сердца или горла - если живу, конечно! Как я могу существовать - без любви и боли? И как могут такие же, как я? Куда делась любовь? Кто её похитил? Грехи? Желания? Уныние? Я хочу удовольствий - и всё! Я не хочу брать её эстафету, не хочу! Я…
Ни одну женщину я не смог сделать по-настоящему счастливой - да и хотел ли? Я хотел власти над ними - пусть ценой их позора или падения. Только бесконечные претензии и требования к ним. Навязывание своей больной, животной, скользкой похоти сластолюбца. Деструкция их божественных душ. Разрушение их судеб, веры, любви и жизни. Вот и всё, чем я их наполнял с лихвой, до краёв их сути, до дрожи их потных, молодых и юных тел, до потери ускользавшего от неги нестойкого в такие минуты - сознания.
 И всплыли в его памяти беспомощные, одинаково изогнутые тела, промежности - молодые и не очень, иногда - детские, распятые, раскуроченные, размытые временем. Их горькие слёзы, их скользкая ненависть, их выпитая любовь, их выжженные чувства - падали чернотой снега на грубый асфальт. В небе белели чьи-то неровные крылья, вычеркнутые из видения случайных, не готовых к ангелу душой, прохожих. Да имеющий глаза - увидит! А имеющий слух - услышит. Даже тишину чёрного снега…