Морозяшки для Морозова или о любви не говорят вари

««Морозяшки» для Морозова или «О любви не говорят»»


«Хороший мой, родной мой! Зима! Снег! И солнце совсем еще не солнце, а жалкое подобие лампочки на 40 Вт. Я тебе пишу и знаю, что письма этого никогда не отправлю, и оно, как и все те – другие письма к тебе «упокоиться с миром» на дне ящика моего стола. Но пишу, и даже сама не знаю зачем. То ли от скуки, то ли от тоски, присмотревшую меня в качестве дармовой квартирки для постоянного проживания. И весна почему-то не приходит, а ждет чего-то, притаилась. А мне так хочется, чтобы май со своим сухим шуршащим асфальтом, молоденькими березовыми листочками радовал меня по утрам пением птиц, имена и названия которых я не знаю, а по вечерам теплым, наигравшимся, в ожившем от долгой зимы, лесу, ветром.
Даже в безразмерных шерстяных носках и глупом желтом свитере с Микки-Маусом на груди мне холодно. Кажется, что зима даже под моим одеялом. Глупо, конечно! Не может быть этого. Зима – это всего лишь зима, климатически обусловленное природное явление (ОГО!), а не злобная старуха с вентилятором. Холодно потому, что тебя рядом нет. Вот и все. И нечего выдумывать всякую ерунду про «ожившие бабушкины тапочки». Просто тебя рядом нет. И от этого холодно, скучно, тоскливо.
Плакала, как дурочка, когда смотрела какой-то наивный советский фильм про рабоче-комсомольскую любовь. Потом целый день пела себе под нос про «вьюн над водой» и о тебе думала. Холодно без тебя и тоскливо.
Вспоминала, как ты уронил ручки с моего стола и охал и вздыхал и бубнил что-то  вроде: «Ну, всё, грядет буря, гроза, ураган! Надо быстренько убираться отсюда, пока это «стихийное бедствие» меня не застигло!». Хихикала. Потом думала, почему один шнурок на твоей кепке всегда болтается, как ему вздумается, а второй не болтается, а лежит себе приспокойненько спрятанный. Глупо! Детский сад! Но все эти думы о тебе. Как ты куришь, держа сигарету как-то странно, как будто прячешь ее в ладошке. И руки твои, всю зиму без перчаток, вспоминаю. Знаешь, оказывается воспоминаний о тебе очень много. Ты слишком много места занимаешь в моей жизни, а этого быть не должно…»
ОНА закрыла старую потертую школьную тетрадку. В ней ОНА «хранила» свои мысли о НЕМ. Поднялась и ушла, ушла подальше от старой тетрадки, с которой проводит почти все вечера, от блестящей ручки, чернил в которой почти не осталось, от мыслей о НЕМ. Пусть не так уж далеко, всего лишь на кухню, где налила себе в большую синюю в белых кружочках кружку, крепкого чая, отрезала желтое лимонное колечко. Но все-таки ушла. Долго стояла у окна и смотрела в темное, почти черное, небо. Представляла себе, что кто-то где-то ТАМ на какой-то никому не известной планете, также как ОНА, стоит у окна и смотрит в небо. И чай в синей кружке давно остыл, а на столе ждет старая тетрадка и блестящая ручка.

- Она «доведет» себя!
- С ней что-то происходит!
«Родители обсуждают мою не сложившуюся ЛИЧНУЮ жизнь, И МОЛОДОСТЬ, ВПУСТУЮ ПРОХОДЯЩУЮ!», - подумала ОНА, копируя материнскую манеру говорить.
Распрямила уставшую за день спину, взъерошила на макушке рыжие волосы, поставила кружку с остывшим чаем на подоконник, и, попрощавшись с черным небом и с кем-то на далекой планете, вздохнула. Теперь нужно было, изобразив веселье и беззаботность, избежав родительских расспросов, миновать пятиметровое пространство гостиной.
Долго вертелась под пуховым одеялом, не могла уснуть. Бесшумно шевеля губами, просила у того, кто всегда ее слышит и бережет, покоя и сил пережить завтрашний день, и не расплакаться от бессилия под вечер.
«Господи, если я в чем-то виновата, прости меня. Дай мне, пожалуйста, сил и покоя. Дай хотя бы один день покоя. Каждый день я как будто сражаюсь в смертном бою, и каждый день боюсь проиграть, не дойти, не успеть, что-то потерять, на что-то не успеть оглянуться, пропустить очередной удар, от которого уже, наверное, не оправлюсь. Дай мне сил  пережить все, чем ты меня и наказываешь. Только вот за что?».
Очнувшись под раскатистый звон будильника, ОНА решила не вставать из постели сразу, а позволила себе десять минут утреннего безделья.

«Вьюн над водой, ой, вьюн над водой…», - напевал крутивший «баранку» вихрастый с веснушчатым  носом водитель.
«Да, - подумала ОНА, - тоже насмотрелся про рабоче-комсомольскую любовь. Ну, этот уж точно не плакал».
ОНА поежилась, невыносимо хотелось спать. Вспомнила про не выпитый, оставшийся в кухне, чай и решила, что сейчас, когда доедет до остановки «Завод», прошагает ровно 204 шага (количество шагов она знала точно. «Дорогой жизни» ОНА их называла), откроет поцарапанным желтым ключом дверь своего кабинета, обязательно нальет себе горячего - прегорячего с одуряющим лимонным ароматом Чаю. И гори все синим пламенем. Даже если наступят все возможные земные катаклизмы. 
«Будем жить!», – подумала ОНА, звонко цокая каблуками о ведущие в «конторское брюхо» ступеньки. «Брюхом» ОНА называла фирму, куда пришла в поисках работы пять лет назад и осталась, заняв самый, по мнению «доброжелателей» (постоянных теперь ее спутников), лучший кабинет. Именно «брюхом», потому что там все всегда безостановочно кипело, бурлило, барахталось, переваривалось и не переваривалось, срасталось и не срасталось, вздувалось и лопалось, в общем, жило, как брюхо какого-то гигантского  неизученного пока еще животного.
«Будем жить! Я запрещаю тебе, Ломтева, хныкать и жалеть себя. И выкинь из головы твои глупые никому не нужные, ЕМУ не нужные, думы. У тебя впереди десять ТВОИХ часов ТВОЕЙ головной боли о ЧУЖИХ проблемах!!! ».
  Убеждать себя с каждым днем было все труднее. Усталости уже было слишком много для НЕЕ одной, и хотелось с кем-то ею поделиться. Рассказать, что нести эту ношу невыносимо тяжело, что сил почти не осталось. Но позволить себе подобную роскошь ОНА не могла. Стойкий оловянный солдатик – называли ЕЕ. ОНА им и останется.

«Доброго всем утра!», - крикнуло ОНА как-то слишком бодро и весело. Сама себе удивилась.
Из-за разномастных дверей раздались такие же разномастные голоса, с такими же разномастными ответными приветствиями.
«Ломтева, - повел бровью Боречка (всем сотрудникам давали всякие смешные прозвища. Бориса Петровича Цветовского, от природы красивого, и потому беспредельно самолюбивого, называли просто Боречка),  заигрывающее, через плечо, заглядывая ЕЙ в лицо, и поглаживая тыльной стороной ладони по лопатке, - у тебя то точно есть пара новеньких дискет. Поделись с несчастненьким бедненьким программистом», - и состроил слезливую гримасу, выставив перед НЕЙ по-женски ухоженную руку. Это была выверенная Боречкой тактика ухаживания. В многочисленных ящиках, ящичках шкафчиков и шкафов Боречкиного кабинета в беспорядочном разноцветии «маялся бездельем»  не один десяток дискет. И ОНА это знала.
Никогда не пасуя перед хамством и наглостью, ОНА решила подыграть, тем более Боречка этого за недавний срыв работы компьютерной системы заслуживал. Резко повернулась, подалась к нему всем телом, прижала к стене, томно, у самого уха, вздохнула, и начала расстегивать верхние пуговицы свежей, пахнущей арбузными корочками, блузки. Боречкины, оберегаемые и лелеемые всем женским коллективом «неотразимость, загадочность и неповторимость», от неожиданного оборота событий растворилась в воздухе, и он шарахнулся от НЕЕ, беспорядочно шаря по кабинету своими, еще пять минут назад с поволокой, глазами в поисках чьей-нибудь помощи.
«Вот! - ОНА ткнула ему в грудь пачкой самых лучших дискет, - и я тебя попрошу свою неотразимость и новый пиджак демонстрируй где-нибудь в другом месте». Ничего больше объяснять было не нужно. Многие знали, как ОНА может смотреть – своими большими серыми глазами. От этого взгляда некуда было деться, ни спрятаться, ни  убежать, он настигал словно взрывная волна, «оставляя после себя груду пепла». Но Боречка, убежденный, что все женщины -  от восемнадцати до пятидесяти пяти должны непременно падать в обморок при его появлении и умолять о взаимности с ним, не верил, провожая ее при каждой встрече в длинных коридорах своими прищуренными прикрытыми новомодными очками глазками, и ощупывая этими же глазками с ног до головы.
Ни на следующий день, ни  через неделю Боречка в ЕЕ кабинете больше не появлялся, только однажды позвонил по внутренней связи и еле слышно расшаркался в извинениях.

Чайник, кипя от нетерпения, обдал ЕЕ паром. Вскрикнув от внезапно настигнувшей боли, - Вот черт!, - выругалась ОНА. И тут вошел ОН. В эту минуту, задумавшись над включенным чайником о миллионе (ну пусть меньше) предстоящих в этот день дел, ОНА совсем не ждала ЕГО.
- Это не черт. Это всего лишь Я, - как будто равнодушно, но, одновременно демонстрируя остроту СВОЕГО ума (чего ЕЙ, по ЕГО мнению, не хватало), сказал ОН, и, не  сняв, куртку сел в такое же, как и ОН сам, надменно равнодушное и красивое кресло, которое, приветствуя ЕГО, протяжно скрипнуло, но, опомнившись, замолчало.
- Я руку обожгла, - парировала она, - мог бы и поздороваться для начала. А про себя подумала, обращаясь и к нему и к его креслу одновременно: «Если ты сейчас еще что-нибудь скажешь, я запущу в тебя миской с лимонами».
Так получилось (чего ОНА с присущим только ЕЙ обостренным чувством справедливости понять не могла), что ОН все пять лет был ЕЕ начальником. Приучить ЕЕ «жить по Уставу» с того самого дня как ОНА впервые вошла в кабинет с надписью «Начальник отдела Морозов Б.Г.»,   ОН не смог (воспоминания о службе в Рядах Советской Армии, так это тогда называлось, были бесконечными и самыми яркими и впечатлительными,  будто в этой самой Армии ОН провел не два года, а всю жизнь), а ОНА, не чувствуя себя ничуть не виноватой, нарушая все мыслимые и не мыслимые нормы субординации, называла ЕГО на «ты» и  рассказывала, даже не думая заменять нецензурную брань на более вразумительное «ПИ», анекдоты о мужской тупости.
- Хочешь спою песню про «кота»? - спросил ОН ни то у НЕЕ, ни то сам у себя.
Она обернулась и посмотрела на НЕГО.
- Не смотри на меня ТАК!!!
- Как так? Я вообще не буду смотреть на тебя! А все песни про котов я знаю, а про «кота меня ты позовешь» наизусть.
Оба заулыбались. Только не друг другу, а как будто сами себе, своим мыслям. ОНА, глядя на чайный пакетик, тонущий в кружке с надписью «БОСС» на боку, ОН, рассматривая, идущую по улице длинноногую девицу.

«Я смотрю на тебя, как смотрю, ничего особенного. А ты возомнил, что я хочу выставить тебя дураком. Ты и есть дурак, - думала она, - Дурак! Я люблю тебя, люблю с самого первого, того самого дня, когда ехала на собеседование  к тогда еще будущему начальнику, и не видела тебя раньше, и не знала, как тебя зовут, но знала, что ты точно будешь там – в новом неведомом офисном мире. Я люблю тебя. Вместе с невыносимым характером, кепкой примостившейся на папках с моими, между прочим, документами и песнями про «кота».»
- Налить тебе чаю? – притворно заботливо спросила, не отрываясь от созирцания гибели чайного пакетика.
- Нет!
- Извините, Ваше сиятельство!.. – съязвила ОНА (нахамить тоже хотелось ужасно), - А я вот хочу чаю!
- Ну все, я поехал, - сказал ОН как-то невпопад, вставая из-за своего большого заваленного предложениями к сотрудничеству и журналами стола.
«Можешь делать все, что угодно. Можешь ехать хоть на все четыре стороны. И чаю я тебе больше не предложу и складывать «стопочкой» журналы на твоем столе не буду, и если позвонит твоя очередная пассия, отвечу, что «женский день» у нас, то есть у тебя, только по четвергам, – обида разлилась по всему телу, подкатила к самому горлу, невыносимо жалко стало себя, и от того ОНА еще больше злилась, - Глупая. ЕМУ же все равно. Равнодушие – его конек. ЕМУ наплевать, что ты ЕГО ждешь, и на чай твой наплевать, и кепка будет еще сто лет лежать на папках, а то, что ты каждый день усердненько тряпочкой протираешь ЕГО стол, ОН даже не заметил. И не жди великодушного «Спасибо» и поздравлений к восьмому марта.».
- Так, ну ладно, приступим, - отставив в сторону кружку, отвернулась ОНА к монитору компьютера, чтобы больше никогда (почти никогда) не смотреть на НЕГО. Действительно, пусть катиться.

Миллион дел оказался вовсе не миллионом, и справилась ОНА с ним привычно быстро – «оперативно» (это словечко ОНА переняла от отставного майора Иванова – начальника их службы безопасности).
Посреди рабочего дня позвонила давнишняя еще с горшочного детсадовского соседства подруга Люська, и, задыхаясь, глотая слова, стала выкрикивать что-то невразумительное, как показалось в первые секунды.
- Люся, ты умрешь от недостатка кислорода, если не остановишься, и я не узнаю очередную интересную интересность, - попыталась ОНА вразумить бушующую на другом конце провода подругу.
- Ничего я не умру. Скажи своему Ромашову, чтобы он перестал меня преследовать.
- Люсь, меня муж бросил пять лет назад. Обратись к госпоже Ромашовой, она, кажется, в клинике для душевно больных работает.
Но Люся, не слушая, неслась дальше.
- Вот гад. Подкараулил меня возле подъезда, и так ласково, расскажи, говорит, как там она, то есть ты, ждет меня - небось, не дождется. А я ему – сволочь, не приходи сюда больше, вали к своей психиаторше, а то клизма простывает. Так он, сволочь такая, на следующий день подкрался ко мне сзади, я только новую прическу сделала, и хвать меня за рукав. Я себя потом в зеркале не узнала.
ОНА, прижав плечом к уху трубку, листала очередное не разрешаемое никем другим, но подвластное только ей, дело. Неугомонная Люся продолжала:
- Подкараулил меня, и все прощение просил у тебя.
- Так это Ромашов мне цветы каждый день на стол подкладывает? Ты скажи ему, Люсь, чтобы больше не подкладывал, а то у меня не кабинет, а цветочный салон, причем торгующий исключительно ромашками. Морозов скоро не выдержит и отправит меня преподавать ботанику.
Люськины телефонные звонки прямо посреди рабочего дня становились привычным делом, но ОНА совсем не злилась на подругу и не запрещала звонить, а наоборот ждала звонкого Люськиного голоса в телефонной трубке. От Люсиных звонков ЕЙ становилось весело и спокойно.
- Ты чего там расчувствовалась, что ли? Ромашки от Ромашова! Катастрофа! Вызывай СЭС! Он же вечно притаскивал тебе их прямо с поля, прямо с корнями, с пауками и паутиной.
- Люся, что ты несешь? - ОНА рассмеялась, - сейчас зима.
- Короче, если эта гадина еще раз попытается передать тебе привет, принеся в жертву мою нервную систему, я за себя не ручаюсь! – почти прокричала Люся, и уже спокойно добавила, - Какая сволочь!
В трубке что-то противно затрещало и связь прервалась.

- Вот  черт! - вскрикнула ОНА.
- Это не черт. Это всего лишь я, - раздался от двери ЕГО голос, и ОНА инстинктивно повернулась, - ты что-то слишком часто засыпаешь над чайником, давай я подышу тебе работенку, а то тебе заняться нечем, я смотрю.
- Спасибо! Ваш вклад в мою трудовую деятельность неоценимо велик, - в который раз съязвила ОНА.
Она опять не ждала ЕГО, а ОН пришел неожиданно уже во второй раз за сегодняшний день. Она знала точно, что приходить ОН должен утром в восемь - пятнадцать, а вечером в шестнадцать – пятнадцать и исчезать через десять минут,  не предложив подвезти до дома и не поинтересовавшись, хотя бы для приличия, ее настроением и состоянием дел. А сегодня ОН приходит «не вовремя» уже во второй раз. Удивительно!
Она выпрямила уставшую за целый день спину, взбила рыжие блестящие волосы на макушке, с чего-то вдруг вспомнила вчерашнее ночное небо за окном, и вся подобралась в ожидании нового ЕГО «нападения».
«Ну давай, поиздевайся надо мной, или спой свою песню про «кота». Почему ты всегда мучаешь меня? Тебе наплевать на то, что я думаю, чувствую, на то, что дрожь в коленях – это единственное «удовольствие»,  достающееся мне в награду к выходным от работы,  что я пишу по вечерам тебе письма, держу в руках твою ручку. Да ты уже и забыл, что мне  ее подарил. Ты все забыл. Ты и имени моего, наверное, не помнишь. Обижать меня – стало твоим излюбленным развлечением. Бесчувственный чурбан. Твое кресло скоро под тобой развалиться. И сейчас ты сидишь и готовишь мне очередную гадость. Слепой, равнодушный, упрямый!».
Слезы полились сами собой, как будто ждали имени этого момента, и давно готовились к нему. ОНА не сдерживала их и не вытирала даже, хотя должна, обязана была удержать, не допустить. ОНА запрещала себе быть слабой, а слезы – это слабость. Никто никогда не должен видеть ее слез и не видел. ОНА научилась быть сильной: сильной, гордой, независимой, острой на язык, ничего не бояться. Чтобы никто никогда не видел ЕЁ слез, ЕЁ уставшей за целый день спины, ЕЁ старой потертой школьной тетрадки.
Слезы лились и лились. ОНА захлебывалась ими. Всхлипывала, хватала ртом воздух. Задыхалась от нахлынувшей обиды, понимания собственной беззащитности, бессилия и одиночества. И вдруг не стало ничего вокруг: ни мира, который так много заставлял ее корчиться от унижения и боли, ни «конторского брюха», от лицемерия и пошлости которого ОНА оборонялась. Только мокрой щекой ОНА прижималась к шершавой мягкой коже черной куртки – ЕГО куртки, цеплялась бледными руками за широкий теплые плечи – ЕГО плечи, чувствовала, как ОН гладит ЕЕ по рыжим коротким волосам, и знала, что ОН никуда не уйдет и не обидит, и будет держать ЕЕ вот так всю оставшуюся жизнь, и даст выплакать все невыплаканные слезы, и защитит и не отдаст на растерзание «конторскому брюху». Ведь ОНА так устала быть сильной, гордой, независимой. А ОН прижимал ЕЕ к себе еще сильнее и тоже знал, что никуда не уйдет, и будет держать ЕЕ вот так всю оставшуюся жизнь.

«Я люблю тебя!», - написала ОНА, и закрыла теперь уже навсегда свою старую потертую школьную тетрадь. А ОН так и не признался ЕЙ, что очень жалеет, что в природе не существует цветов под названием «Морозяшки», ОН дарил бы ЕЙ именно их, а не головастые лохматые ромашковые веники.