Дневник неизвестной страсти

Хуже всего, когда жизнь начинает быть предсказуемой до затёртых мелочей, до палево-неуловимых оттенков, до вдохов и выдохов, до причудливых и отчётливых звуков, до бесед с самим собой. Иногда, чтобы как-то отключиться от закономерной реальности, приручаешь свои ощущения к тому, чего нет и чего быть не может. Как не может быть дугоподобной радуги на блеклом лице одутловатого неба, когда идёт ватно-мягкий снег. Как не может быть пурпурных, в лимонную полоску кошек, мяукающих любовные серенады голосом морских сирен. Как не может быть синего песка или чёрного снега. Как не может быть памяти на чувства, канувших в Лету неопределённых воспоминаний - было? Не было? И могло ли быть вообще?
Когда Амалия нашла на заброшенном чердаке дачи, на который она добралась с посторонней помощью, свой собственный дневник пятилетней давности, ей стало заметно не по себе и как-то грустно. Почему-то захотелось плакать. Листочки былого дневника рассыпались, пожелтели. Многих не хватало. Чернила расплылись бесформенными рыбами. Медузы сожрали сопливыми пятнами часть текста, но кое-что ещё угадывалось. И не так в тетрадке, как в памяти того странного лета, которое ушло безвозвратно.
Шестое июля. Я полюбила своё тело. Чего раньше не было, и быть не могло. Мне понравились мои прямые плечи - бронзово-абрикосовые, с лёгким пушком, чуть-чуть обгоревшие. Моя шея, по-моему, бесцеремонно по отношению ко мне вытянулась ещё - и теперь торжественно держит голову с пучком золотисто-рыжих волос не так прочно. Моя грудь - белая на фоне загара молодой и гибкой плоти - торчит в разные стороны, подглядывая за теми, кто обратил на неё внимание. Когда она их находит - а это совсем не трудно - два её карих глаза-соска напрягаются, выползая из орбит, готовые отдаться любому, кто бы их обласкал - глазами, руками, языком. Их манит чужая влага.
Мой втянутый живот вибрирует на импульсы желаний, идущих откуда-то изнутри. Лоно стыдливо прячется, уходя в пещеру недоступности. Пока - недоступности. Но уже наливается горячим и сладостным огнём, когда чуют чей-то сдавленный выдох - совсем рядом. Бёдра наконец-то округлились и плавно перемещаются, давая нужный ритм скользящей походке. Танго танцуют двое. Мои два безупречных бедра это знают давно. Они - профессиональные танцоры, чувствующие любой взгляд со стороны - дерзкий, внахлёст или запойно-долгий, как поцелуй. Икры - стройные и вытянутые - ползут ровными, с небольшими изгибами, змейками куда-то далеко-далеко, почти что к шее. И кажутся бесконечными. Как молодость. Как радость от собственной грации.
Восьмое июля. Он обратил на меня внимание - ещё бы! Его зовут Эрик. Какое необычное имя. Он красив, как бог. Как молодой и необъезженный мустанг. Как мужчина, который ищет свою женщину. Достойную его силы и страсти.
Десятое июля. Он познакомился со мной. Мы долго о чём-то трепались. Пустой и милый разговор. Он смеялся, обнажая зубы - ровные и белые. Голливуд! Как прекрасен голос Эрика. Интересно, он сам об этом знает? Или уже есть кто-то, кто ему поведал о его голосе? Я уже начинаю ревновать к тому, с кем ничего не было. Эрик, как ты великолепен. Ты снился мне, представляешь?
Тринадцатое июля. Дождь. Замечательный летний, наверное, куриный дождь. Чудо светящегося, голубого, с оттенками и бликами солнца, неба. Тёплый, как Эрика голос. И странный, как Эрика взгляд. Он догадывается, что я чувствую? Нет, не так. Он догадывается, что я могу чувствовать, когда вижу и слышу его?
Пятнадцатое июля. Он уехал в город, и дачи без него как-то сразу опустели. Дождик таки разогнал многих. Кто-то вспомнил, что нерешённые вопросы и дела ждут в городе - пыльном, жарком, асфальтово- неуютном. Кому-то просто захотелось сменить обстановку. Буду ждать Эрика.
Пятнадцатое июля. Эрик принёс мне букет садовых ромашек - крупных и белых, пушистых. Они были без запаха. Из них выветрился аромат полей. Их окультурили. Но что-то из их сути всё-таки ушло. Нет естественности. И боли. Внутренней боли. У диких цветов она присутствует. У садовых - нет.
Семнадцатое июля. Он читал мне свои стихи. Эрик пишет стихи! Кто бы мог подумать. Глупые, немного детские. Страсть в них отчаянно скачет лихим галопом, не задерживаясь на нюансах. Как у позднего В.Маяковского. Жаль, что он не видит в этой скачке маленьких и прелестных деталей. Они бы украсили его строчки - ещё как! Стихи посвящены одной милой девушке - неужели мне? Или той бледной и вялой моли по имени Алевтина?
Двадцатое июля. Я тоже написала предлинные и монотонно-унылые стихи. Конечно, посвящённые Эрику. Странное ощущение. Я не знаю, люблю ли я его. Мне больше нравится само чувство - щемящее до жжения, тёплое, как парное молоко, и большое, как облако Маяковского. Только не в штанах, а в юбке.
Скорее всего, я люблю свою любовь. Эрик - толчок к этому чувству. И не более. Уверена, что это незабываемое ощущение благости и боли - останется и после встреч с Эриком, когда все разъедутся к осени. И мы - в том числе.
Двадцать пятое июля. Боли стало непомерно больше. Но это - даже хорошо. Эрика не вижу. Он занят Алевтиной. Они уединяются в лесу. На пляже их нет. Аля просила ключи у Сони от её дачи, когда Соня на три дня уезжала в город.
Я люблю свою любовь! И ничто уже не в состоянии изменить это!
Первое августа. Какие-то неразборчивые каракули, кляксы, рисунки. Больше ничего - ни строчки - выудить из текста не удалось.
Амалия громко позвала кого-нибудь из родных, чтобы её инвалидное кресло выкатили с пыльного чердака, где она разгребала свои старые, детские игрушки, воспоминания и сопли-слёзы. Она никогда не ходила, как все дети. Детский церебральный паралич. Этот диагноз ей поставили в три года. Училась она в специализированной школе на отлично. Окончив её с золотой медалью, даже поступила на заочное отделение университета. Филологический факультет. Эрик - сосед по дачам - даже не был с ней знаком. Он увлекался Соней, Алевтиной, Светой и многими другими - пока рос и совершенствовался, как мужчина, которому покоряются любые женские сердца - в придачу к стройным и длинноногим телам. У него всё было в полном порядке - жена, любовница, ещё одна жена и ещё пару любовниц. Он мало в чём себе отказывал. Не имел такой пагубной привычки. Про Амалию он что-то слышал от бабушки, но уже не помнил - что же именно. Гадкий утёнок. Или что-то в этом роде. Эрик даже считал её психически неполноценной. Впрочем, ему было всё равно. Победителей не судят. А он - по жизни - был победителем.