И тут услышал звуки...

Я выздоравливал… Язва уже не давала о себе знать, однако все время казалось, что она прорвется через  швы и вновь рубящим клинком вонзится в живот. Я сильно истощал за время болезни, вдобавок иногда мучили боли, но каждый день я прогуливался во дворе больницы…

Больница была встроена в целый квартал яблоневого сада, и любимым моим занятием стало теперь сидеть под яблонями на солнце. За время болезни я разучился читать, смотреть телевизор и… думать. Болезнь была страшна вовсе не истощением физических сил, а постоянным изматыванием души…  Это стало невыносимым, приводящим в бешенство – сутками лежать и прислушиваться к переливам боли в животе. Я уже не мог отделаться от постоянной заботы о собственном теле, ибо слишком многое зависело от его благополучия. Тело теперь жило по своим, особым законам, властно командуя сознанием, а сознание превратилось в огромное внутреннее ухо, чутко прислушивающееся к малейшим капризам прихотливой плоти…

Рядом со мной в палате лежали люди, которые мучились, как и я, но давно были в болезни, и потому намеренно выпячивали свои муки, приукрашивая каждый симптом, оттенок своей немочи, отчего все их мученичество выглядело маскарадом, в котором сами  разговоры на тему страданий приносили удовольствие…  Я и сам замечал, что понемногу втягиваюсь в эти бесконечные пересуды, оттого в последнее время предпочитал одиночество в саду.

Я садился под старой яблоней на высохшую траву и замирал….   Уходящий сентябрь дарил мне последнее свое тепло, его ненавязчивое солнце грело мою пожелтевшую в болезни кожу.

Моя яблоня росла на самом краю больничного участка, откуда не видно внутреннего двора больницы. Место было выбрано мною намеренно: сюда редко кто заходил из пациентов, а, тем более, из персонала; здесь я мог сидеть часами, порой пропуская процедуры или даже время беспокойного полуденного тихого часа. И отсюда было легко не видеть суетливый распорядок больничного дня.

Было приятно иметь свой уголок  в этом старом яблоневом саду, который устал от летнего плодоношения и предавал последние листья земле…  Я сидел, опершись на толстый, весь в рубцах, ствол, и ни о чем не думал. Лишь легкие, согретые солнцем, воспоминания проносились в голове, и не было в моей жизни времени лучше, чем эти минуты единения со старым садом, мягким сентябрьским солнцем и прозрачным осенним небом…

Так проходили дни, похожие один на другой, и лишь однажды мне привелось увидеть  и услышать нечто  необыкновенное…

В тот день утром выпала роса, было холодно и сыро, однако к полудню подсохло, и я опять сидел на своем обычном месте, хотя легкая прохлада еще ощущалась  в звенящем, прозрачном воздухе. Тишина, стоявшая вокруг, лишь изредка прерывалась тоскливым жужжанием невесть откуда взявшейся ополоумевшей осенней мухи….  Я ненадолго уснул, и очнулся от полудремы, когда меня пощекотала липкая паутинка, присевшая на лицо. Я открыл глаза. Ничто вокруг не изменилось, только солнце перекатилось на верхушку соседнего дерева, намереваясь спрятаться от меня за его ветвями.

И тут услышал звуки. Это было стройное, многоголосое пение, раздававшееся где-то поблизости. Начало мелодии выстраивал чистый, сильный женский голос, к которому постепенно присоединялись другие женские голоса и девичьи подголоски, и мелодия лилась, и весомо подхватывалась бархатистыми мужскими баритонами и густыми басами…. Пел хор – строй хорошо слаженных людских душ. Ни слов, ни, тем более, смысла песни  уловить я не мог, да и сама мелодия была мне незнакома, однако что-то непреодолимо притягивало в ней. Я встал и пошел по направлению к песне. Звуки доносились из внутреннего двора больницы, и я впервые если не с радостью, то с любопытством торопился приблизиться к опостылевшим больничным стенам.

Внезапно пение застыло на самой высокой ноте, зазвенело в пронзительном сентябрьском воздухе и оборвалось…. Все замерло вокруг на  несколько мгновений, а потом я услышал аплодисменты и понял, что аплодировали больные.

Я подошел к арке, соединяющей внутренний двор больницы с садом, и в каком-нибудь  десятке метров от себя увидел хор. Это были обычные люди, вовсе без фраков и белоснежных платьев, как еще только что представлялось моему полусонному сознанию, это была даже не группа, а разношерстная стайка людей, состоявшая в основном из женщин разных возрастов и подростков. Стояли они безо всякого плана на дорожке, идущей от центрального входа, и улыбались. В них не было важности и церемонности честно отработавших свое артистов, они просто стояли и улыбались больным, высыпавшим из палат на улицу…. Тут кто-то крикнул: «Пожалуйста, спойте еще!», и стайка людей пришла в движение. Они как-то заколыхались, зашевелились, и вроде бы сразу очутились ближе друг к другу. И неудержимым потоком полилось пение, подхваченное неполными двумя дюжинами голосов, и песня, усиленная эхом двора-колодца, понеслась, казалось к самому небу…. Поющие как будто сплотились в некий единый организм, отколоть от которого одну частицу безболезненно для остальных стало невозможно…

Я, пораженный, смотрел на поющих людей, и вдруг заметил, что многие из них стояли как-то странно, повернувшись в разные стороны, незряче уставившись в самые малолюдные уголки двора. Больше всего меня поразила  слепая девчушка, прильнувшая к полной женщине, видимо, к своей матери. Ее лицо выражало такой восторг, такую безмерную радость, что я невольно содрогнулся в мысли  о неизведанности души человеческой…

Пение закончилось.  Люди, радостно переговариваясь, а некоторые, взяв друг друга за руки, выходили из двора больницы. Они прошли мимо меня, ни на кого не оглядываясь, еще во власти звучавшей в них мелодии мало что замечая вокруг. С какой- то щемящей душу завистью провожал я их взглядом  до самых больничных ворот: я никогда еще не видел разом столько безмятежных и счастливых лиц…

- Кто это? – спросил стоявшего рядом мужчину в больничной пижаме, с коробкой домино в руках.

- Братья во Христе, - смешливо прищурился мужчина, - баптисты.… У них малого одного на улице избили, здесь лежит. А они – чтоб поддержать, значит…

В ту ночь я впервые не спал не от боли. Моя вечная воинствующая пренебрежительность к верующим рассыпалась на глазах….. Очень хотелось, как обычно, увидеть хоть какую-то наигранность, противоестественность в их вере, но я ее не находил. А они светились верой…

Я больше не видел этих людей – через три дня меня выписали, но слышал, что они приходили в больницу каждую субботу и воскресенье, до тех пор, пока под ноябрьские праздники подраненного парня-баптиста не отвезли на каталке в больничный морг…

Я часто вспоминаю этот день, но к моему восторгу и удивлению примешивается непременная досада.

Наверное, я давно бы уверовал в чувство общего плана, - что это – раздраженность нашим неустроенным миром, если бы в нем так не сквозила личная обида…

Может быть, оттого, что в больницу ко мне никто, кроме матери, не приходил…