Кривулька и малыш

         Кончалась зима. Мороз причудливыми узорами ещё расписывал окна и, когда открывали дверь, клубами пара валил в избу. Однажды солнечным утром в тёплой кухоньке около окна хозяйка поставила пустой улей, дно застелила соломой, старательно вымостила гнездо. Потом она в фартуке принесла гусиные яйца, осторожно положила их в эту незатейливую колыбель и позвала белую молодую гусыню. С боку на бок переваливаясь, та несмело вошла в избу, но, заприметив яйца, ловко прыгнула на кромку улья, потом мягко опустилась в гнездо.

        И откуда взялись у неё такие навыки? Постель гусыня взбивала проворно, тёплый пух из себя выщипывала и любовно гнездо прихорашивала. Сидела потом величавая, как купчиха, напряжённо к чему-то прислушивалась.

        Долгие дни просиживала она в колыбели, согревая свои сокровища. Заботливо прикрывала яйца, тепло их укутывала, когда решалась гнездо покинуть, чтобы зерна поклевать и воды напиться. Иногда её выпускали на улицу. Она с радостным криком бросалась в сени, спрыгивала с крыльца. На улице одиноко прогуливался большой серебристый гусь с оранжевыми, как морковка, лапами и оранжевым клювом. Он не уходил далеко от двора, терпеливо ждал. И теперь, счастливый и возбуждённый, бежал навстречу гусыне. Гоготали они громко, о чём-то по-птичьи переговариваясь. Перед глазами искрился слежавшийся мартовский снег, голубело над ними чистое небо и юной улыбкой светило солнце. Беззаботные гуси ликовали, бок о бок уходили на выгон, заветно уединялись от хозяйского слуха и глаз. Прогулка была сладостной, но недолгой. Инстинкт гнал самку к гнезду, где без её тепла могли захолонуть яйца.

         И снова тянулись дни, наполненные заботой о будущем потомстве. Гусыней овладевала тревога, и она всё чаще настораживалась, когда на кухне появлялись люди. Особенно беспокоил её хозяйкин сынишка. Он подходил к гусыне, говорил ей какие-то слова и нежно гладил по длинной выгнутой шее. Но птица не понимала доброго расположения малыша. Всякий приход обычно пугал её, и в ответ на детские ласки она грозно шипела. Малышу непонятно было поведение гусыни. Недружелюбное шипение его забавляло, и он стал её передразнивать. Приходит малыш на кухню, а гусыня всё за своё: шипит и шипит. Он к ней с лаской, а она в ответ – с грозным предупреждением. И воспротивился малыш пуще прежнего такому не гостеприимству. Пригнётся, бывало, оперевшись руками о колени, сделает язык желобком и дразнит гусыню – лукаво и лихо. А та ещё сильнее злится и клюнуть старается вредного мальчугана.

         Прошло ещё немного времени. Под крышами зазвенела капель, солнце растопило сугробы. Ручьи талой воды весело побежали к оврагу, там слились в бушующий поток и взревели, как голодное стадо животных. В горячих лучах солнца закучерявилась паром земля и к босым ногам удалого Бога весны Ярилы бросила шелковистый ковёр молодой муравы.
Но не разгул языческого божества беспокоил гусыню. Инстинктивно она ощущала, как в нагретых яйцах раздавался хоть и слабый, но настойчивый стук. Крохотные невидимки по очереди просыпались и просились на волю. Поэтому всё усерднее гусыня оберегала своё гнездо. Даже тогда, когда хозяйкин сын подавал ей поесть и попить, она всё равно на него шипела.

         В одно из воскресений хозяйка сидела около окна и любовалась яркой калиной, положенной осенью промежду рам. Словно рубиновые росинки, горели ягоды в солнечном свете, а в палисаднике на голых ветках раскачивались и чирикали воробьи. Пригрелась на солнышке и, подперев ладонью щеку, задремала разморённая мать. Вдруг босые  детские ноги зашлёпали по глиняному полу, – и женщина очнулась. Увидев окровавленный рот сынишки, она окончательно освободилась из плена сна. Её щупленький и растерянный любимец стоит посреди светлой хаты, в его большущих глазах застыла тень испуга, а губы цветут, словно алые маки.

         – Боже ты мой, что с тобою случилось?
         – Ма, посмотри, – язык мой цел или кончика нету!
         – Значит, гусыня тяпнула! Ах, сатана ты – сорвиголовушка. Вечно с тобой какие-нибудь приключения случаются. Кому говорила: доиграешься?! Ну, ничего – до свадьбы как-нибудь заживёт.

         Малыш не трогал больше гусыню, – не потому что боялся. Он понял: птица не просто шипит, а по-настоящему сердится. Даже уважать по-особому стал её.

         – Ма, я, наверное, очень насолил ей. Если бы раз или два подразнил, она б не клюнула, правда?

         На следующий день мальчуган проснулся от ярких лучей солнца и слабого писка на кухне. Гусыня стояла в гнезде на одной ноге и, чтоб не примять птенцов, не решалась ступить на другую. Мать левой рукой приподняла её, а правой вынимала из гнезда маленькие тельца новорождённых гусят вместе со скорлупой. Эти живые комочки она бережно положила в картонную коробку и отправила на тёплую печь. Там они быстро высохли и стали пушистыми. Нежных и почти невесомых гусят малыш брал в руки, их носики – себе в рот. «Пейте, маленькие, пейте», – приговаривал. А мать приносила всё новых и новых их братиков и сестричек. Те же, что успели окрепнуть, залазили друг дружке на спины, громко тикали, настойчиво требуя пищи. Когда же малыш раскрошил варёное яйцо, они не знали, как с ним поступить. Тогда он постучал ногтём по коробку: «Ешьте, мол, глупенькие, попробуйте, как это вкусно». И в доказательство положил себе в рот крохотные кусочки. Поняли его пушистые, – не поняли, кто его знает. Главное: и они начали брать ломтики себе в клювы. И после бывало: наступит какой-либо из них на ломтик и, упираясь, тянет  его настойчиво из-под лапушки. Ой, и трудно ж ему бороться с голодом! Вытащит лакомство, покачнётся и еле удержится на слабых лапках.

         Вскоре гусят выпустили на двор. Врыли для них в землю деревянное корыто и наполнили его водой. Купайтесь, мол, и плескайтесь вдоволь, маленькие! Но вволю плескаться «маленьким» никак нельзя: вода разбрызгивается, мельчает посудина, и оттуда купальщикам без помощи хозяев теперь не выбраться. А не вылез вовремя на тёплую мураву, промочил до пушинки свой, пока ещё не защищённый жиром покров, продрогнешь так, что  и зубом на зуб уже не попадёшь. Тогда считай, – пропал не за грешную душу. Если, конечно, в беде тебя не заметят, не высушат и не отогреют заботливые хозяева.

         И гусята задорно купались, ныряли, на дне что-то выискивая клювиками, а над водой болтая розовыми, почти прозрачными лапками. Потом щипали во дворе нежную и сочную траву, гонялись за бабочками и комашнёй. Только один из них не мог радоваться и наслаждаться свободой вместе с братишками. Он сидел в стороне от корыта и, не поднимаясь, клювом тянул на себя и не мог оторвать кусочек травинки. Когда он пробовал стать на лапки, невидимая сила или немощь его тут же заваливала на бок. Тогда он садился и издавал писк огорчения. У него с рождения было серьёзное увечье ступни, поэтому его ожидало нерадостное будущее.

         Впрочем, гусёнок был не самым обиженным в мире птенцом. Ему повезло на доброго и преданного друга. Того самого, которого тяпнула за язык родная гусёнкова мама. Малыш проводил с инвалидом-кривулькой немало времени, подкармливал его из руки и всячески подбадривал.

         Но однажды гусыня, видя, что дети её окрепли, решила вывести их на верхний луг к весёлым цветам и травам. Она созвала гусят, выстроила их в цепочку, потом шла то впереди, то сбоку, впервые указывая им в густой травушке дорогу. Поднимался на прогулку и гусёнок-калека, но уйти со двора так никуда и не мог: падал, путался в траве, снова вставал и вновь отчаянно падал. Гусыня хлопотала вокруг него, настойчиво звала за собой, но ничем помочь несчастному не могла. И тогда, окинув сынишку печальным взглядом, она спешила догнать здоровое потомство, оставив кривульку на попечение малыша.

         Кто-то из домашних предложил отнести больного гусёнка за село и там оставить его на съедение лисе, чтоб он не мучился. Малышу от такого совета стало не по себе. Но он не расплакался, а, подумав, решил долить корыто тёплой водой и посадить туда своего подопечного. Пушистый кривулька, который не мог по земле сделать и двух шагов, в корыте поплыл, и никто из несведущих не сказал бы, что этот птенец является инвалидом. Кривульке, может быть, показалось, что он, наконец-то, здоров, а поэтому приободрился и, видно, забыл о своей неуклюжести. Он превосходно чувствовал себя на воде и старался плыть туда, где склонился над посудиной его заботливый друг. Он успел признать и полюбить малыша и тоже радовал его своей преданностью. Тогда мальчик, ободрённый нежданной удачей, задумал новое предприятие. Он сошёл под бугор к молодой вербе, из-под которой струился ручей, и стал прудить пруд.

         Когда-то здесь была вырыта копанка. Женщины замачивали в ней коноплю и стирали бельё, а теперь от неё остались лишь мул да по сторонам жёсткая осока. Грязь и песок со дна малыш теперь брал пригоршнями и переносил их в ещё не окрепшее русло ручья. Долго он чистил копанку и долго делал плотину. Работа ему показалась несладкой, зато обещала и радость. Малыш вымыл руки, смахнул с лица пот и сел на бугорок смотреть, как прибывает вода. А она была мутной и наполнять водоём не очень спешила. Мальчик наблюдал за плотиной, которая быстро высыхала на солнце и, чуть погодя, трескалась. Он ещё и ещё брал грязь и гладко замазывал трещины.

         К вечеру вода очистилась и отражала вербу, осоку и плывущие облака. Мальчик пригнал домой с луга гусей и на утро пообещал им купанье в собственном озере. На следующий день раньше обычного он встал и посмотрел в окно. Пруда ему видно не было, потому что его прикрывал бугор. Гусак и гусыня с выводком паслись на верхнем лугу поодаль.

         – Уже накупались, – решил мальчуган. – Сейчас отнесу туда и моего друга.

         Он спустился к запруде и – глазам своим не поверил: недавнее озерцо было переполнено соседскими гусями. Воды в нём как вовсе и не бывало, лишь на дне стояла небольшая мутная лужа, сплошь покрытая пухом и травой. Старые гуси щекотали, раздалбливали носами остатки плотины, добывая оттуда земляных червей. А оперившиеся и чубатые гусята, которые уже были взрослее мальчишкиных, грелись на солнцепёке.
– Паразиты, татаро-монголы бессовестные… Вот я вам сейчас покажу! – с обидой и гневом выругался мальчуган, выгнал из ручья старых гусей и турнул их, горланящих и хлопающих крыльями, в овраг аж на нижний луг. Старый чубастый выводок поковылял за ними.
А малыш вернулся домой, взял лопату, нашёл на лугу полянку с густой высокой травой и стал заготавливать дёрн. Достаточно нарезав, перенёс его к месту вчерашнего разгрома и снова принялся гатить пруд. Дёрн укладывал травяным покровом к воде, плотно его утрамбовывал, а когда плотина выше, шире и прочнее прежней была готова, побегал по ней, попрыгал, шлёпнул в неё с размаху фуражкой и торжествующе крикнул: «Ну, чубастые, теперь она вам не по зубам!»

         Только к сумеркам наполнилась глубокая запруда. Малыш хотел было сам покупаться в ней, но холодная, как в колодце, вода обожгла его ноги, и он ушёл спать. А на следующее утро снова застал в пруду чубастых гостей, снова увидел раздолбанной и развороченной плотину, сквозь которую к нижнему лугу вытекал остаток воды. Малыш с упрёком посмотрел на назойливых гусей: чубастых – старых и маленьких – с чубчиками птенцов. Лишь они в птичьем царстве села были с такими большими «шевелюрами», и ему показалось, что они, покачивая головами, над ним насмехаются.

         – Ну, держитесь теперь у меня! Сейчас я вам подчекрыжу наглые причёски. Больше не сунетесь не в свои сани, – предупредил их мальчуган и побежал домой. А вернулся с ножницами, поймал трёх гусят и подрезал им чубы, надеясь, что после наказания они сюда больше никогда не придут или их не пустит хозяйка. Но хозяйка не заметила подстриженных макушек гусят  А они, не заботясь о своей красоте, целые и невредимые снова пришли к уже восстановленной запруде и опять её уничтожили.

         Тогда малыш пошёл на развалины старой кузни, натаскал оттуда битых кирпичей, кусков самана, калёных обрезков металла и построил такую греблю, что ни клювом её уже не раздолбить, ни зубилом не разрубить.

         Непрошеные гости по-прежнему хозяйничали в запруде, но особого вреда ей не причиняли. И малыш терпеливо и спокойно выпроваживал их на нижний луг, загонял в воду своих гусей, вместе с которыми купался и его несчастный друг Кривулька. Гусёнок проводил в любимой запруде многие часы, дни и целые недели. Из-за увечья он оставался там и тогда, когда выводок, вдоволь наплескавшись, уходил в луга. С превеликим удовольствием Кривулька гонялся за комашками, залётными мотыльками, нырял, что-то выискивая на дне, а то и просто дремал на воде. Малыш помогал ему добраться на луг и обратно, но, конечно, не всю дорогу нёс его на руках или в подоле майки. Он позволял и заставлял друга двигаться самостоятельно и расхаживать больную ногу. И Кривулька рос, набирался сил и в развитии не уступал никому из собратьев.

         Прошло немало дней, когда малыш вдруг сделал радостное открытие: птенец хоть и с немалым трудом, и мучительно, но наступает на ногу, делает несколько неуверенных шагов, падает, отсиживается и вновь пытается идти. А, добравшись до воды, он снова, как рыба, чувствует себя на приволье, за не выхоженные шаги даёт волю резвости, шалости и полную нагрузку больной лапке.

         В средине лета малыш почистил, привёл в порядок запруду, привёл в порядок запруду, перестал пускать в неё выросших здоровых гусей, и теперь уже сам купался там с другом Кривулькой – чистым, красивым птенцом.

         Малыш давно забыл, когда плакал в последний раз. Он сдержал слёзы, когда гусыня отщипнула ему кожу на языке, не заплакал, когда птенца хотели отдать лисице, не ревел, когда незваные гости громили его запруду. Однако малыш прослезился, когда птенец, наконец, пошёл, сильно хромая, заваливаясь на один бок, но продолжая свой путь. Вместе со стаей он ушёл со двора и вместе с ней без передышки добрался на луг. Чувствительный мальчик плакал от радости. Тихо, со всхлипами, не вытирая глаз. Плакал одновременно и от тоски и от обиды. Оттого, что птенец не остался с ним, а ушёл вслед за выводком. Но и тогда, когда вечером гуси возвращались домой, он брал любимца на колени и прикармливал зерном из ладоней.

         Осенью, когда приблизилась пора дождей, на нижний луг к оврагу спустился мощный бульдозер. Он целую неделю сгребал с противоположных склонов землю и нагорнул большую плотину. Овраг тот питался ручьём и дождями, и вскоре вода поднялась почти до краёв и затопила часть нижнего луга. Так в селе возник большой пруд.

         Однажды, когда утром малыш выпустил из сарая гусей и погнал к гребню бугра, вожак что-то громко крикнул им на своём языке, гуси откликнулись на призыв, разбежались и тяжело взмыли в воздух. Заметно прихрамывая, бежал за ними и кривой гусачок. Он оттолкнулся от крутого склона, – и крепкие крылья понесли его вслед за стаей. Тугой свежий воздух поднимал его всё выше и выше. И, видимо, желая возместить свою неполноценность, Кривулька увеличивал скорость полёта. Он обогнал своих братьев, тёток, родительницу и, наконец,  настиг отца-вожака.

         Ликуя, малыш чуть ли не кубарем полетел с горы за гусями, но угнаться за быстрокрылыми так и не смог. Он видел, как птицы плавно опустились на зеркало пруда, шумно загоготали и величественно поплыли по тихой рассветной воде. Когда мальчуган, запыхавшись, остановился на берегу и возбуждённо позвал друга Кривульку, тот, затерявшийся в стае, не откликнулся на его голос и не обратил на «крёстного» никакого внимания.

                3 июля 1985 г.