Земляника 2

Тяжелые поленья, громыхая, свалились на прибитый к полу жестяной лист. Любой шум в притихшем, укутанном тьмой доме, кажется неправдоподобно оглушительным. По стенам нервно заметались испуганные рваные тени. Грохот эхом отозвался в спрятанных за дверками кухонного стола больших алюминиевых кастрюлях.
Венька привычно присел на корточки перед печью и поленом открыл горячую дверцу. В лицо пыхнуло нестерпимым жаром, и он отвернулся, зажмурив сразу заболевшие глаза. Так всегда бывает, когда огонь, закованный в кирпич и металл, получает глоток свежего воздуха. Рвануться к этому глотку в любое место, сжечь все на пути… и умереть, объевшись, но все равно – голодным.
Через пару секунд, не найдя в открывшейся двери пропитания, жар нехотя спрятался снова в печь, и Венька, на всякий случай закрываясь рукой, бросил несколько поленьев в месиво из оранжевых языков и красных углей. Закрыл печную дверь и встал.
Он подошел к столу, на котором стояла горящая керосиновая лампа, выкрутил побольше фитиль и с величайшей осторожностью водрузил на лампу стекло. На кухне стало заметно светлее, ну и само собой, теплее, в том числе и от появившегося света.
Со стеклом от керосиновой ламы следовало обращаться не просто аккуратно, а буквально не дышать на него. Оно осталось единственным. И не каждый вечер Венька позволял себе одевать его на лампу. Сегодня почему-то хотелось, чтобы света было много.
 На прошлой неделе точно такое же стекло треснуло у него  руках. Трещина серебряной ниткой пробежала от широкой части к узкой. И ему даже показалось, что он видел этот бег. А когда бег закончился, стекло распалось на две половинки. А без стекла лампа уже не лампа, а так, керосинка. Чадит, смолит и воняет. Да и света от нее не густо, и свет – он какой-то рыхлый получается, невзрачный, будто весенний снег. Не снег, а каша. Недоразумение, одним словом.
Вот и осталось оно последнее, другое уже вряд ли раздобудешь по нынешней жизни. Венька думать боялся о том, что будет, если вдруг и это последнее стекло расколется. Лампочки обычные в магазине сотнями продают, да еще разных форм и расцветок. Любую можно найти, если захотеть. А вот стекол для керосиновых ламп нет. Он нарочно летом ездил в город, хотел про запас купить. Нет стекол, и не будет! Так ему в магазине сказали. Типа, не пользуется никто, спроса нет.
Да что стекло, в конце лета еле-еле бидон керосина раздобыл. Как чувствовал, что пригодится. Да и то, по случаю все. Заезжий водитель на бензовозе предложил за три вяленых щуки, что у Веньки на крыльце висели. Щук Венька бы и так отдал, потому что соленую рыбу с детства не любил, но шофер оказался честный, и приказав отыскать какую-нибудь посудину, щедро отлил светлой пахучей жидкости целый бидон. Венька и отнекивался, и отговаривался. Ну не удобно ведь за три щуренка… Да и зачем ему керосин? А вот теперь почти каждый вечер вспоминает честного водителя.
Между делом он поставил на раскаленную докрасна плиту кастрюльку с водой, в которой плавали пяток неочищенных мытых картошек. Не понимал он, зачем люди чистят картошку перед варкой? Ведь в шкурке-то самый сок и есть, настоящий вкус только и можно почувствовать. Она же такая целая, такая вкусная получается в «мундире». Ну разве сравнишь с чищенной, или того хуже – мятой? А эту ведь разломишь, чтобы еще «паровала», да крупной солюшкой присыплешь – она и тает во рту. Каждое зернышко языком чувствуешь. А если еще чаем липовым, да с сахаром, запивать, то можно себя самым счастливым почувствовать. И он чувствовал себя счастливым каждый вечер.
Венька сел на табурет и засмотрелся на огонек в лампе. Это был ритуал, который он проделывал каждый день. На огонь смотреть было легко и приятно. Глаза не резало. В комнате тьма, и только один этот огонек лампы тьму смело гонит прочь. Но сил у смелого огонька хватает не на много. И вот уже в метре темнота сгущается, а в двух метрах от огонька полностью властвует тьма.
Электричество «отрезали» Веньке еще в апреле. Только-только снег сошел. Председатель пришел лично с электриком перед тем, как «отрезать», посидел, повздыхал тяжело, помолчал да и выдал:
- Не платишь ты, Венька, а все остальные платят! Сигнал вот поступил, что не платишь! Мы тут в Правлении посмотрели, посчитали, и вправду – не платишь. Если завтра долг не погасишь – придется тебе электричество отрезать. Понимаешь? Не положено так! Ты заплати уж завтра, пожалуйста! Ладно?
Венька только неопределенно плечами пожал. Раньше оплатой за землю, за электричество, да и вообще – за всей их жизнью – следила мать. Пенсия у нее была не ахти какая богатая, но хватало на все. Даже ей на выпивку. Да только под Новый год простудилась она. Крепко заболела, да за неделю и убралась.
Похоронили, конечно, по-человечески. Колхоз помог и деньгами, и с гробом, да и машину дали, чтобы до кладбища довезти. Венька потом часто думал, чтобы он делал с умершей матерью, если бы не председатель да сельчане? Как бы все это происходило? Получалось, что если бы не те, с кем он живет вот уже почти тридцать лет бок о бок, то и похоронить мать было бы проблемой? И гроб, и машина, и поминки? Но все прошло, и похороны, и поминки. И девять дней, и сорок, и скоро уже год будет. Снова поминки, и снова деньги.
Вот за всеми за этими делами да и подзабыл Венька о том, что за все – за все! – продолжающим дальше жить и радоваться этой жизни надо платить. Рад бы он, конечно, заплатить, да поистратился. Все, что было у матери да и у него самого отложено – все ушло на похороны да поминки. Хорошо еще не успел новый ватник купить, как собирался, на Новый год – сделать себе подарок. Все деньги и ушли. Ровно столько, сколько осталось их у него после смерти матери.
После ухода председателя посидел он на кухне, посмотрел на лампочку под потолком и решил:  «Ничего страшного-то и нет в том, что электричество «отрежут». На дворе весна, дни теперь ого-го какие длинные да светлые становятся. Ему вот-вот снова в поле со стадом. Ну, разве что телевизор, конечно, не посмотреть? Да и нужен ли он?  На чужую жизнь любоваться? Все равно так не живут, все, о чем показывают – все неправда. Ну и потом, не навсегда ведь отрежут? Вот заработает он в пастухах – подключат, никуда не денутся!»
Если бы все наши мечты хотя бы на полгода, год жизни сбывались? Кем бы мы сейчас были? Даже страшно представить! Ведь каждый же мечтает о том, что он достигнет за это время. Обязательно исходя из того, что все сложится, все сойдется, и звезды и удача, потому что не может быть по-другому. Потому что это ты, ты, ты! У другого, может быть, и не сложится, а у тебя уж обязательно должно! Ведь ты просишь так мало! Всего-то снова стать пастухом!
Не суждено было Веньке стать пастухом. Лет восемь после школы каждое лето гонял он коров по окрестным полям с каждым годом все меньше и меньше. Пока этой весной, оказалось, что гонять-то больше некого. Осталось на всю деревню пара коров, да и то бабки их возле дворов привязывать приладились. А чего зря деньги платить? Скотина под боком, под присмотром, да и жизнь уже не та. Кому попало свое добро не доверишь просто так.
Правда, без работы он не остался. Поначалу – где кому огород пособить вскопать, потом прополка. Сено опять же потрусить. Да есть чем заняться в деревне, если руки есть и из нужного места растут. В деревне завсегда лишние руки нарасхват.
Платили немного за все Венькины «помощи». В основном старались отдавать продуктами. Ну да он не обижался, не привередничал. Деньги-то – они ведь всем всегда нужны!
А ближе к осени пригласил Веньку предприниматель Григорич скотником к себе на ферму работать. Навоз за коровами подгребать, да за парой лошадей присматривать. Мыть, чистить, поить, кормить. Платить обещал хорошо, только пока третий месяц не платит. Да Венька и не расстраивается – заплатит когда-нибудь, ведь мужик-то свой, деревенский. Родственник председателя. Деньги-то Веньке не особенно и нужны. Картошки он осенью со своего огорода хорошо взял, хлеб на скотном дворе дают без счету. А так, что по мелочи – можно и к Григоричу обратиться. Чай там, соль, спички – он всегда даст. Ну одно слово - свой мужик.
Председатель как-то встретил Веньку на улице да завел разговор, мол, «ты теперь работаешь, можешь оплачивать электричество. Хочешь, завтра электрика пришлю? Если надумаешь, дай знать – договоримся».
Венька по обыкновению улыбнулся да пожал плечами, мол, не знаю. А потом подумал, посидел дома посмотрел на лампу свою, да засомневался. А нужно ли ему это электричество? Нет в нем такой теплоты и ясности, как в лампе. Ну, подключат, ну будет он ходить из комнаты в комнату при свете, да пялиться на голые стены в облезлых обоях. А при лампе вроде как и ни к чему те обои. Лишний раз  в зал да спальню не зайдешь. Да и чего зимой расхаживать-то? Печку истопил, да спать ложись. Нечего разгуливать. Так и не пошел Венька к председателю.
Исхудавший без очередной порции «еды» огонь в печи стал медленно умирать. Венька снова открыл дверцу. На углях появились ленивые голубые языки пламени, но через пару мгновений поняв, что кормить больше ничем не будут - улеглись, спрятались обиженно в глубине. Венька тяжелой кочергой поворошил угли, полюбовался, как заискрились они, и закрыв дверцу, снова подсел к столу. Пора было ужинать.
Он разломил ложкой дымящуюся картошку и прислушался. Никакой живности в доме не было. Кошек да собак мать не любила, а мыши да крысы, видимо, предпочитали дома побогаче. Между тем, кто-то скребся в дверь. Причем не переставая, тихо, но настойчиво.
Он вышел в сенца и открыл дверь. В проеме обозначился силуэт невысокого человека.
- Санька? Ты что ли? – наугад спросил он, не в силах рассмотреть стоящего на пороге.
- Я, дядь Вень, - шмыгнув носом, подтвердил детский голосок.
- Ты чего в такую темень по улице шастаешь? Собак не боишься?
- А чего их боятся? - уверенно отозвался вечерний гость. - Я вон с палкой хожу. Дядь Вень,  можно я у тебя посижу. Я чуть-чуть. А?
- Что за вопрос? Конечно можно. Проходи давай. Я печку истопил.
Венька, притворил за мальчишкой дверь и шаря руками по стенам, зашел следом на кухню.
- Тепло-то у тебя как, - протягивая ладони к печке, похвалил Санька.
- Ага, - согласился мужчина, - я люблю, когда тепло. На дровах не экономлю. Картошку будешь?
- Не, не буду. Я просто посижу.
- Ну, как хочешь, а я съем. Родители-то знаю, где ты? Ты мне обещал в прошлый раз, что говорить будешь им, если в гости надумаешь заходить?
- А некому говорить было, - отозвался доверчиво мальчуган, - папка с работы пришел. Видит, мамки нет, кричать стал. Искать ее. А потом ушел, я так думаю, к Бондарихе. А потом мамка прибежала вся в слезах, от Бондарихи, наверное. А потом папка за ней. Они о чем-то ругались, потом пихать друг друга стали, а потом ушли снова куда-то.
- То есть из дома ты ушел без спроса? – подытожил Венька, - Мы ведь с тобой как договаривались? 
- А чего они? – обиженно насупился Санька, - Бегают друг за другом? Да они и не заметят, что меня нет. Я ведь немножко у тебя посижу и уйду. Ну пожалуйста!
- Дома бы лучше сидел? Включил телевизор бы да сидел. Чего тебе мать с отцом? Пусть бегают, это их дело.
- Угу, - по-взрослому рассудительно выдал Санька, - включишь тут. То мамка подбежит выключит, то  папка. Да еще подзатыльник сунут, чтобы без спроса дорогую вещь не включал. Телевизор-то цветной, а ну как перегорит? Боятся, что я его сожгу. А как я его сожгу? Ну, вот как? Что я, совсем дурак, что ли? Или не понимаю? Вещь-то дорогая.
- Наверное, сломать можешь, - неожиданно встал на защиту родителей Санька Венька, - не знаю, у меня вон черно-белый, да и то не показывает.
- Ну и хорошо, что не показывает. И вообще, дядь Вень, вот если я попрошусь к тебе жить? Как думаешь, меня они отпустят?
Венька, перестав жевать, выплюнул на газету горячую картошку и серьезно ответил:
- Нет, скорее всего, Санька. Родители должны жить со своими детьми. Ну, а дети значит со своими родителями. Их же никто не выбирает, так уж получается, что и дети и родители живут с теми, с кем приходиться. Других не будет. Кабы совсем у тебя родителей не было, тогда наверное можно. Да и то вряд ли.
- Я тоже думаю, не отпустят, - печально вздохнул Санька.
- А что? Неужто пошел бы? – удивился Венька, - у меня ж телевизора нет. Да и вон лампа керосиновая, и то одна, последнее стекло осталось. А тебе уроки делать надо. Ослепнешь с лампой-то?
- Ну да. Ты прав, - задумавшись ненадолго, согласился мальчишка, и разморившись от тепла, сладко зевнул.
Живой жар, идущий от печи, по-матерински нежно обнимал. Чуть слышное потрескивание углей убаюкивало. Пока Венька доедал картошку да наводил чаю себе и Саньке, парнишка задремал. Мужчина, стараясь не шуметь, присел на табуретку и стал смотреть на уснувшего Саньку.
«Вроде бы такой же пацаненок как и те, что бегают по улице, - думал Венька, - ан нет. Есть что-то в нем необычное. Вот и в гости наладился ходить к нему. Никто к Веньке не ходит в гости. Ну, разве что начальство или те, кому руки лишние понадобились срочно. А вот просто так, чтобы зайти, поговорить – не ходят. Ни дети, ни взрослые. А этот приспособился».
Гнать бы надо этого постреленыша от себя, не дай Бог, Степан узнает. Подумает что. А как его гнать? За что? Потому как взглянет Венька украдкой на Санька – и вспоминает улыбку Надежды. Такую добру, такую милую. Ну, в общем, самую родную, самую дорогую.
После свадьбы-то Степана сразу в армию забрали. Чужие дети быстро растут, да чужая служба с работой скоро делается. Когда он вернулся в деревню, Саньку уже второй год проклюнулся. Вовсю бегал по комнатам да колотил деревянной ложкой по кастрюлям.
Не заладилось с Надеждой у них сразу. Как только насытился солдат, так сразу и на сторону потянуло. Да и что не потянуть? «При бригадирской-то должности, да с бабами в бригаде – это ж кем надо быть, чтобы верность жене блюсти?» – вынесли деревенские бабки вердикт Степановым похождениям.
Но просто так гулять вскоре ему наскучило, захотелось гулять с размахом. Ох, и пожил же Степан пару лет! Есть что вспомнить, есть о чем рассказать. Водки да самогонки в деревне всегда с избытком было. А если учесть, что у тебя в бригаде три машины да пять тракторов? Пронеслись эти пара лет как день один, веселый, бесконечный и достойный, чтобы быть Степановой жизнью. А потом – упадок! Колхоз стал медленно идти ко дну, утаскивая за собой почти всех жителей деревни.
Бежать, спасаться с тонущего корабля во все времена считалось предательством. Так и плыли обреченно колхознички, осознавая в редкие минуты, когда бывали трезвы, что катиться все в пропасть. И как выбираться из этой пропасти, никто не знает. Но уже то, что катились вместе, всем колхозом, придавало оптимизма. «Не я один такой! Значит, уже не страшно и не совестно!»
От воспоминаний Веньку оторвал настойчивый стук в дверь. Он тяжело встал, и убедившись, что Саньку этот стук не потревожил, пошел открывать.
- У тебя сказали, мой-то? – проходя на кухню к свету, не здороваясь спросила, будто пропела, Надежда, и заметив прикорнувшего возле печки сына, сев на табуретку, осуждающе продолжила, - так без света и живешь до сих пор? Ты бы хоть подключил электричество. Что? Ай, частник твой денег не дает? Не скучно тебе? Вот бирюк! Как был бирюком, так и остался! Эх ты! Метелкин, Метелкин!
Венька не смел отвести взгляда от неожиданной посетительницы. Сколько раз он себе представлял, что вот раздаться стук в дверь. Он пойдет открывать, а там она – Надя. Стоит такая маленькая, замерзшая, дрожит и смотрит на него жалостливо с надеждой снизу вверх. И пришла она к нему просто потому, что ей некуда идти. Ведь должна, должна она понимать, догадываться, что не было и нет у нее во всей их деревне человека, который бы ей был более близок. Так вот стоит она и смотрит. И слов нет ни у него, ни у нее. Да и зачем слова? Слова в такие минуты не нужны, слова могут только все испортить. В такие минуты надо молчать и молчать. Слушать стук сердца того, кто рядом с тобой. Не испугать бы того, что возникает между ними. И потом она в дом к нему проходит. И потом….
Потом… Венька не знал, что будет потом. Да и зачем? Достаточно того, что есть. А будет все прекрасно, потому что она поймет, что есть Венька. На которого всегда можно положиться, который всегда поможет, утешит, защитит.
- Знаешь, - смущаясь, развел руками он, - а я привык уже без света-то. Шума хватает и на коровнике. Как зашел туда утром, так все и гудит, и гудит, до самого до вечера. Вентиляторы, элеваторы, доилки. Дома вот отдыхаю. Привык. Правда, привык.
- Эх, Венька, Венька, - вытаскивая из-под телогрейки  бутылку с пробкой из газеты и ставя ее на стол, шутливо повторила Надежда, - давай что ли выпьем?
Мутной самогонки в бутылке бултыхалось на треть.
- Да я не пью, - извиняясь, улыбнулся он, поедая взглядом Надежду.
- И что? Никогда не пил? – искренне удивилась она, - да не поверю, чтобы в вашей занюханной деревне жил человек, который ни разу не пробовал самогонку? Сознавайся, пил ведь? А?
В интонации Надежды мелькнул охотничий азарт, уличить врунишку, вывести на чистую воду. И какая собственно разница, пил Венька или не пил хотя бы раз в своей жизни? Но ведь не это главное, главное знать, что ты проницательна, что ты видишь людей насквозь. И не даром ешь свой хлеб педагога - инженера человеческих душ.
- Ну, пил когда-то, - не стало отпираться Венька, - сразу после школы, когда в мастерских работал. Там так положено было, после первой зарплаты проставиться. Чтобы, значит, работалось в коллективе лучше, чтобы отношения наладить.
- А-а-а, - вытаскивая пробку из бутылки, заликовал Надежда, - вот ты и попался! В мастерских значит пил, а со мной не желаешь? Так что ли? Брезгуешь?
- Нет, я не это имел ввиду. Я хотел сказать…
- А ты не говори, - не стала она его слушать, - ты стаканы давай, раз не брезгуешь. Жизнь-то и наладиться.
О том, что Надежда стала частенько захаживать к Бондарихе за самогонкой, Венька тоже слышал. Только не вязалось у него в голове, что Надежда могла бы вот так запросто выставить бутылку на стол. Что-то было не так, где-то был обман. Ложь. Фальшь.  Примерно такая же фальшь, как если бы усатый актер, фотография которого в самодельной деревянной рамочке висящая на стене, вдруг однажды постучался бы в дверь в дом к Веньке, и подтверждая рассказы матери, восторженно произнес бы: «Здравствуй, сын, это я - твой отец». Венька почти верил, что человек, изображенный на фотографии, и есть его отец. Верить было приятнее, разговаривать с фотографией было приятнее, хотя и знал наверняка, что актер никакого отношения ни к нему, ни к матери не имеет. Мечтать и верить всегда приятнее, чем понимать и знать.
Так и сейчас, он не верил шедшим по деревне слухам, что «учителка-то, Надька-то, выпивать стала!?», но, не решаясь сделать хоть что-то против ее желания, все же достал стаканы и поставил один перед собой, другой перед женщиной.
- Ну, вот это другое дело! А то «я не пью, я не пью», - одобрила она и разлила поровну остатки из бутылки, - давай что ли? За что пьем? Ну, скажи что-нибудь?
- Что? – не понял он и глупо заулыбался, - я не знаю, что говорить.
- Ох, - осуждающе посмотрела на него, скрывая презрительную улыбку, Надежда, - ну, тогда давай за погоду. Чтобы зима не была студеной. А то ведь не натопишься. Поехали?
Они чокнулись и выпили. Молча поставили стаканы на стол. Надежда уже заученным жестом рукавом провела по губам.
Венька сидел и терпеливо ждал, когда пройдет во рту жжение.
«Ну и что, что она пьет, - поглядывая на Надежду, думал он, - что в этом такого? Просто она замерзла. Ну или у нее плохое настроение. Мужики говорили, что когда настроение поганое, нужно выпить – все как рукой снимет».
До тех пор, пока мы сами не участвуем в событиях, события кажутся нам нелепыми, смешными, иногда жестокими и не достойными нас, и окружающих нас людей. Сколько раз Венька наблюдал со стороны, как пьют самогонку мужики? Да не счесть! Нет, он их не осуждал, он просто не понимал, зачем они это делают? Он всегда был по другую сторону от них. Они пили – он смотрел. И вот сейчас он стал таким же, как они. И не было у него ни к себе, ни к Надежде никаких таких чувств, которые случались в мужской компании. Все было просто и естественно, будто они сидели и пили чай. И стало хорошо Веньке, и с каждой минутой становилось все лучше и лучше.
- Как живешь-то, Метелкин? – развеселившись и сдернув с головы шаль, поинтересовалась Надежда, - как живешь, говорю? Без бабы-то сколько лет? Да ладно, не смущайся. Это твое дело. Эх, Метелкин, Метелкин! Чего уставился-то?
Надежда потерла ладонью левую щеку, на которой с монету в пять рублей темнел синяк. Пока она была в шали, его не было видно. 
- Да, - гордо разворачиваясь, чтобы Венька получше рассмотрел кровоподтек, подтвердила она, - вот такая она любовь-то Степана! Дура я, дура! И чего я, Метелкин, тогда такой дурой была? Ведь как чувствовала, что гнилой Степан. Над тобой вон посмеялись. А знаешь, ты тогда ну очень смешной был. В сапогах да при сабле. Неужели всерьез надеялся, что я за тебя такого замуж пойду?
Венька плохо улавливал, о чем говорит Надежда. Слова долетали до него, но смысла не имели. Он слушал ее голос. Все такой же, как раньше, мягкий, податливый, как весенняя трава. Хочется гладить ее, чувствовать весеннее тепло и жизненную силу.
- Не пошла бы я за тебя тогда замуж. Потому что молодая была, да дурная. Мне ж тогда подавай, чтобы и красивый был, и сильный. Чтобы косточки трещали, когда он обнимает. Вот теперь и трещат косточки, только уже от кулаков его. А знаешь, вот кабы вернуть все назад, да чтобы голова на плечах была сегодняшняя, то я бы не раздумывая за тебя пошла. Ты ведь добрый!
Женщина взяла в руки пустую бутылку, посмотрела с сожалением сквозь нее на свет и снова, поставив на стол, без особой надежды спросила:
- У тебя, ничего нет? –  и не став дожидаться ответа, тут же засмеялась глупому вопросу, махнув рукой, встала, - да откуда у тебя, блаженного? Ох, Венька, Венька, вот видит Бог, если бы не Степан, пошла бы к тебе жить. Хорошо у тебя тут, тепло. И мой вон пригрелся. Все рассказывает мне дома про то, как вы тут с ним печку топите, да разговоры говорите. Я ведь знаю, откуда тогда на подоконнике земляника-то летом появлялась. Думаешь, не догадывалась? А я про все, про все знаю. А про что не знаю, про то догадываюсь.
- А если бы вдруг Степана не стало? – неожиданно спросил Венька.
- Как это? Не стало бы? – не поняла она.
- Ну, вот, вдруг так получиться, что, ну, не станет Степана. Умрет он, например.
- Ой, Венька, - догадалась женщина, и прерывисто задышав, наклоняясь к самому его лицу и обдавая сивушной вонью, зашептала, заторопилась, - да что ж ты такое говоришь-то? Да если бы вдруг только такое случилось, ни минуточки бы в их доме не осталось. Ведь бьет он меня, сам видел. Если бы только это, так ты еще не видел, что на руках да спине делается? Ревнует ко всем. Сам шляется по бабам, на деревню выйти стыдно. А меня ревнует и бьет. Венечка, сил моих больше не осталось, вот только благодаря Сашке и живу. А так бы давно руки на себя наложила. Не могу я так больше, не могу…
Женщина заплакала и принялась пьяным голосом будить сына.
- Саньк, а Саньк, пошли, сынок. К извергу нашему пошли. Пойдем, сынок. Спасибо тебе, Венька, только ты не слушай меня, глупости я тебе наговорила. Сама виновата, думать надо было, когда за Степана шла. А теперь – что ж жаловаться? Пустое все, Метелкин. Знаешь, как мужики говорят – пьяный треп. Завтра и ты и я проспимся и забудем про этот треп. Ну да? Зачем тебе все это нужно? Ты ведь самый счастливый в деревне. Тебе даже вон телевизор не нужен. Сидишь на огонь смотришь, мечтаешь о чем-то своем и счастлив. Это нам все чего-то надо, а у тебя все есть. Пошли, Саньк! Дверь прикрой, Метелка, избу выстудишь.
Женщина хмыкнула и хлопнула на прощание в сердцах входной дверью. Венька послушно закрыл дверь и не раздеваясь лег на кухне, на лавке поближе к печке. Он уже привык здесь спать. В комнате конечно мягче на постели-то, но здесь возле печки теплее.
Пьяные откровения любимой женщины действительно на утро стали обыкновенным пьяным трепом. Вспоминать об этих откровениях Веньке не хотелось. Но помимо воли, каждое слово случившегося разговора отпечатались в памяти. И теперь он днями и вечерами вел нескончаемые мысленные разговоры с Надеждой. Фантазия его летела по всем направлениям. И мысль, что если бы не стало Степана, все могло бы измениться, накрепко засела у него в голове.
К тому же Санек несколько раз прибегал к нему в гости в слезах, скупо рассказывая о бесчинствах пьяного отца. О том, как все сейчас плохо, и как могло бы быть хорошо, если бы… Ох, это «если бы», скольким оно помогает жить, а скольких губит? Желание стать лучше, и кажущаяся легкость этого становления «если бы…» Кому не бывает жаль упущенных возможностей? Особенно если человек любит. «Если бы я тогда промолчал!... Если бы я тогда сказал то-то и то-то!... Если бы я не опоздал!...» У каждого оно свое «если бы». У Веньки этим «если бы…» стал Степан.
Приближался Новый Год. Это в городе, где живут бездельники и тунеядцы, праздник начинается чувствоваться аж за месяц. Там елку поставят, здесь гирлянды вывесят, плакаты поздравительные.
В деревне все проще, ближе к земле. Внешние атрибуты не очень-то жалуемы деревенскими жителями. «Праздник должен быть в душе!» Должно стать основным правилом для каждого человека, ждущего Новый год. А для того, чтобы создать праздник в душе, нужно обязательно хорошо выпить в доброй компании.
Такие душевные праздники начинаются в деревне с середины декабря и продолжатся почти до февраля. Для хорошего праздника ни сил, ни здоровья, ни времени не жалко.
Венька снова превратился в незаменимого человека, только теперь уже на ферме. Потому как другие сотрудники, включая прекрасную половину работающих на фермера, принялись праздновать и не жалели в этом святом деле ни денег, ни водки. Деревня, разве что исключая древних стариков да юнцов до двенадцати лет, жила в предчувствии праздника. Ждала очередного ежегодного обязательного чудесного благополучия для всех и для каждого жителя в отдельности, обещаемого начальниками всех мастей, ну и конечно богатырского здоровья.
За два дня до самого праздника доярки да помощники на ферме решили серьезно, по-настоящему отметить с коллегами по работе, чтобы затем уже отмечать только исключительно в семейном кругу. Пили много и долго.
Степан трижды мотался на тракторе в деревню через лесок к Бондарихе. Почувствовав сильную усталость, приятная компания разбрелась в основном парами по подсобным помещениям в коровнике в поиске теплых мест. Где можно было бы отдохнуть, набраться сил после изнуряющее тяжелого трудового дня, да что там дня - года. И как не уговаривали оставшиеся две бывшие одноклассницы Венькины подвыпившего Степана остаться да передохнуть, тот оказался непреклонен.
- Чтобы я здесь, в этом дерьме с коровами вместе спал? – категорично заявил бригадир механизаторов, едва держась на ногах, - да ни в жизнь! Я нормальный человек, и должен спать в своем доме, в своей постели. У меня дом есть, в нем АГВ и жена с сыном ждут. Правда, Метелка? Он знает!
Степан обнял Веньку и попытался зажать рукой Веньке шею. Тот безвольно улыбаясь, пытался безуспешно вырваться.
- Не дергайся, - хохотнул Степан, - слабак ты против меня. Хотя и дурак, бабу хотел мою увезти. Дурак дураком, а ум есть. Знаешь, что я тебе скажу? Жалею часто, что Надьку замуж взял. Жила бы она сейчас с тобой, да руки мне б развязала. Эх, если б ты только знал, какие бабы мне на шею вешались? Да!
Степан многозначительно поднял указательный палец и с сожалением махнул рукой.
- Да чего говорить-то с тобой об этом, ведь ни черта не понимаешь. «Шкуринку» эту все вспоминаешь? Да вон улыбаешься блаженно. Будь я на твоем месте, да чтобы со мной такое сотворили? Вот честно тебе скажу - голову бы оторвал. А ты только лыбишься. Дурак – он и есть дурак! Ладно, поеду я. А вы оставайтесь в своем хлеву. Уроды.
Степан презрительно посмотрел на Веньку и полупьяных Любку с Машкой.
- Да куда он поедет-то, - заголосила вскакивая Любка, не замечая, будто невзначай расстегнутого халата, так, чтобы Степан смог по достоинству оценить тяжелую спелую грудь в кружевном лифчике. - метет на улице, да и мороз. Он еле на ногах стоит, а туда же – поеду. Оставайся, Степка, мы тебя согреем не хуже твоей Надьки.
- Не, - подхватила Машка, завистливо глядя на грудь упитанной подруги и игриво подвертывая полы своего халата все выше и выше, – он не к Надьке, он к Бондарихе сейчас поедет. Она ведь фермой не воняет. Разве он с нами останется? Правда, Степка?
- Дуры! - крикнул Степан, и едва не падая по стенке, пошел к выходу, - дуры и шалавы.
Венька непонимающе посмотрел ему вслед, а затем на расхристанных доярок.
- Чего уставился-то? – закричала, запахивая халат, - куда он поедет-то? Заглохнет щас где-нибуь да замерзнет! Знамо дело, пьяный. До деревни-то километр.
- Да чего ему будет, - заваливаясь на солому, захохотала Машка, засучив ногами, - доедет, тут пять минут езды-то, и прищурившись, плотоядно посмотрев на Метелкина, заблеяла, - Вееее-нееечка, а Веенеечка, поди сюда, солнышко мое. Я тебя пригрею, приласкаю. А хочешь, мы вдвоем с Любкой? По старой дружбе, как одноклассницы?
Венька смутился, и подхватив вилами солому, под дружный хохот подружек побежал в дальний конец фермы.
Через полчаса, когда он вернулся, хохотушек уже за столом не было. Из соседней комнаты доносился смех и возня. Венька не стал заходить туда, поставил вилы в угол и отправился домой. Дел на ферме больше до утра не было.
До деревни было ходу не больше пятнадцати минут. Это если по хорошей дороге, но в зимнюю ночь да с пургой, да с морозом? Он продирался по колено в снегу, ориентируясь на мерцавшие вдали огни деревни.
Трактор Степана съехал с дороги, и утонул в снегу по самые оси. Видимо, Степан не справившись с дорогой или заснув за рулем, съехал в поле и уже выбраться назад не смог. Венька отошел от трактора и собирался шагать дальше, как до него вдруг донесся пьяный крик Степана.
- Не буду я спать в вашем хлеву! Я вот лучше здесь, в тракторе переночую! А с вами, с уродами, не буду!
Пьяному мороз не страшен. Ему жарко и хорошо, до тех пор, пока он не замерзает. А как выглядят замерзшие, Венька видел. Слишком много самонадеянных мужиков жило в их деревне, которые точно знали, что их ждут дома в любую погоду и в любом виде.
Он уже хотел было схватиться за ручку двери в тракторе, чтобы окликнуть Степана, но вдруг передумал. Вот оно - «если бы…»! И главное – делать-то ничего не надо. Ведь мог он пройти и не услышать Степановой ругани? Мог! И трактор, если не присматриваться с дороги, не больно-то и заметен. А как заметишь, когда пурга в лицо, да мороз щеки жжет так, что только под ноги себе и смотри. Спрячь лицо по самые глаза в шарф, да смотри. Тут не до того, чтобы по сторонам головой крутить. Быстрее бы до дома добраться. А там печка теплая! А Степана он не видел! Да и вообще, не по этой дороге шел. Кто знает? Никто и не вспомнит, что они пили вечером, и когда ушел Венька, а когда Степан.
Он, выбравшись на дорогу вначале нерешительно, а затем все быстрее и быстрее зашагал в сторону деревни. Через несколько минут, уже у самой деревни он не удержался и все-таки обернулся. Не было видно ни трактора, съехавшего с дороги, ни даже огней фермы.
Тепло начинаешь ценить только тогда, когда промерзший на уличном холоде заходишь в теплый дом. В доме может быть не прибрано, может не быть еды, и вообще этот дом может быть чужим. Но если в нем тепло, то все остальное не важно. А дом был родной, Венькин дом. Доставшийся по наследству от матери. И истопил он печь заблаговременно еще днем, и сейчас блаженно разлегся возле печи и впитывал это тепло всем телом. Замершие мысли не тревожили ни память, ни другие эфемерные вещи, которые придумал человек для того, что б жилось ему сложнее на этом свете.
Однако через полчаса, когда он отогрелся, нагрянуло беспокойство. Беспричинное. Будто что-то недоделано важное. Будто кто-то упрекает его в том, что недоделал, схитрил. Минут десять лежал так Венька, пытаясь выбросить из головы мысли и уснуть. Сон, он все прощает и всех уравнивает. И совестливых и бессовестных, и праведников и грешников. Но спасительный сон в этот вечер не шел.
Венька встал и заметался по кухне. Мысли, как свирепые муравьи набрасываются на бедную гусеницу, набросились на него и стали жалить. Он сел на табурет и прибавил света в лампе. Пламя радостно заиграло, танцуя на фитиле. Он поднес руки к стеклу и почувствовал нестерпимый жар. И ему представилось, что Степан, наверное, сейчас тоже чувствует такой же жар. Все горит снаружи от холода, а внутри медленно стынет.
Как-то в детстве Венька разбил стекло в школе, и учительница страшными красными чернилами, ровным беспристрастным почерком написала в его дневнике «Уважаемые родители, просьба явиться завтра в школу на предмет беседы о поведении вашего сына».
Он наверное раз двадцать прочитал это послание, и чем чаще читал, тем страшнее ему становилось. Это хулиганам и дебоширам, которым в неделю пишут по пять таких замечаний ничего не страшно, а ему, впервые получившему такое в дневник, было страшно.
- Вырви лист, и все дела, - посоветовал, сжалившись над ним, тогда Степан, - ты думаешь, она помнит кому что написала? А стекла эти каждую неделю кто-нибудь бьет.
Вот так вот просто – вырви – и ничего не будет? Но ведь учительница может прийти домой? Но ведь она может увидеть мать в магазине? У колодца? Нет, невозможно, просто невозможно! Ведь есть они, учителя, и мать, которые знают точно, что и как делать. А есть он, Венька, который разбил стекло, совершил ужасный проступок и неизвестно, как отреагирует мать на эту запись в дневнике. Нет, он не может. Если виноват он, то он и должен быть наказан.
Он не пошел в тот вечер домой. Он пошел на сеновал в соседский сарай, решив, пусть пройдет время, учительница все расскажет матери, та захочет его отругать. Спохватиться, а его нет. Тогда они начнут искать, испугаются. Вот и пусть поволнуются, а он потом придет домой, и тогда его уже ругать не станут, потому что все будут рады - он вернулся и он жив. Не до наказаний тогда будет. Ведь рассказывали пацаны, как сбегали из дома и их потом искали несколько дней. И ничего никому не было. Главное, чтобы сразу на сеновале не нашли.
Венка выбрал самый неудачный день для побега. Мороз в тот вечер, особенно был злым. Вначале ему на сене было хорошо. Ветер не дует, снег в лицо не сыплет и можно просто валяться. Потом начали мерзнуть ноги. Он поджал их под себя и попытался укрыться полами пальто. А потом вдруг стало холодно всему телу и сразу. Он начала дрожать, но страх перед учительницей и матерью все равно не позволял пойти домой. И вдруг наступило мгновение, когда холодно не стало, стало все равно. Нет, холод он чувствовал, но перестал обращать на него внимание. Он закрыл глаза, и представилось ему, что сидит у печки, а мать подкладывает и подкладывает в нее огромные поленья, приговаривая:
- Чтобы тебе тепло было, ишь, удумал чего?
Если бы сосед в тот вечер не решил подкинуть овцам побольше сена, так бы и замерз Венька на сеновале. Но сосед решил, и Веньку успели спасти. Успели принести в дом, и растереть вонючей самогонкой. А мать действительно, все подбрасывала и подбрасывала поленьев в печку, пока Венька лежал на лавке и непонимающе улыбался. Замерзать было не страшно. Страшно было смотреть в глаза матери, полные слез.
- Вот и он сейчас лежит там, и ему хорошо, - попытался в очередной раз успокоить себя Венька. Ему сейчас хорошо, а нам всем будет хорошо потом. Или не будет? Но ведь Надя сказала, что будет, будет, будет. А-а-а!
Венька отдернул руки от лампы. Обжегся. И сорвавшись с места, вбежал в зал. Одним рывком сдернул старое верблюжье одеяло с кровати, и быстро одевшись, выскочил на улицу.
Пурга не стихала, но бежать к трактору Степана было сподручнее. Ветер подгонял в спину.
Когда Венька подбежал, запыхавшись, к трактору, кабина была пуста. Дверь открыта и моталась из стороны в сторону. Мужчина облегченно вздохнул «Видимо ушел, замерз и вернулся на ферму. Только зря волновался».
Он уже собрался возвращаться, как сугроб перед трактором вдруг зашевелился, и донесся пьяный голос Степана.
- Ну, холодно же ведь! Холодно! Холодно…
Венька бросился разгребать сугроб. Степан, видимо, замерзнув в кабине, решил пойти домой пешком, но сил хватило только вывалиться из кабины. Встать в рыхлом глубоком снегу он не смог.
- Степка, - закричал Венька, вытягивая бригадира из-под сугроба, - давай вставай. Замерзнешь ведь! Пошли скорее домой.
- Кто тут? – не узнавая Веньку, зарычал Степан, - Кто ты?
- Да я это, Венька. Ну Венька Метелкин. Иду по дороге, смотрю, трактор твой стоит, дай, думаю проверю. Уж уходить хотел, а тут ты из сугроба орешь.
Минут через десять, приложив максимум усилий, Венька выволок Степана на твердую дорогу. Поставил его на ноги, закутал в одеяло, и обняв медленно побрел с ним к деревне.
- Спасибо тебе, Метелка, - стуча зубами, пьяно бубнил Степан, - если бы не ты… Вот видишь, ты меня тащишь, а я бы тебя тащить не стал! Вот честное слово, не стал бы. Потому что нет от тебя никакой пользы. Живешь ты как растение. Ни бабы у тебя нет, ни детей. Я вот что тебе скажу, ты ведь счастливый человек. Есть ты? Нет тебя? Ничего не поменяется ни в чьей жизни. Потому что у тебя никого нет. Тебе и не страшно умирать. А мне знаешь как страшно? Я ведь в сугробе лежал, всю жизнь свою вспомнил. И Надьку жалко, хоть она конечно сука и не люблю я ее, но ведь жена же? Нет, она баба незлобливая. Но не наша она. Лучше я бы на Бондарихе женился. А ведь кто в этом виноват? Ты виноват, Венька… Жалко мне стало. Что ты вдруг и вправду женишься на ней… Да, нет, чушь все это, она бы за тебя не пошла. Но все равно жалко стало. Всю жизнь ты мне перекосил, Метелка. И сейчас вот тоже косишь. Кто тебя просил вытаскивать меня? Я, может, умереть хочу? Я, может, жить так больше не хочу? А ты меня тащишь. Чего молчишь-то?
- Да, я ничего, Степ. Ты не волнуйся так, - задыхаясь от тяжести и от ветра, бьющего в лицо, прокричал Венька, - щас домой дойдем. Дома тепло. Хочешь ко мне, чтобы не пугать твоих?
- Нееееет! - заорал Степан, - в твою берлогу не хочу. У меня свой дом есть. И жена есть. И сын есть. И вообще есть, кому за мной присмотреть. И в старости будет кому воды подать. А ты сгниешь в своей берлоге. Потому что ты как был Метелка, так и остался. Ничего ты в жизни не умеешь, только за коровами убирать да взглядом своим телковым на людей смотреть.
Так под ругань Степана за час они доковыляли до Степанова дома. Венька позвонил несколько раз, и дождавшись, когда в сенцах загремел засов, оставив Степана, отбежал за угол.
- Кто там? – испуганно донеслось из-за двери.
- Открывай, дурра!! - заорал Степан, - я чуть не замерз. А она еще открывать не хочет!
Венька не стал ждать, чем закончиться препирательство между Надеждой и Степаном, и облегченно вздохнув, отправился домой.
Дома успокоившись, он притушил лампу и прислонившись спиной к теплой лежанке, заснул. Спалось ему в ту ночь удивительно легко и без снов. Толи намаялся за ночь, таская Степана, то ли просто совесть отпустила сознание. Так мы спим, когда сделали что-то хорошее. И пусть не получили благодарности, но сами знаем, потому что нас так научили – мы сделали доброе, нужное дело. И это главное. Главное, чтобы ты знал, что все сделал по совести, по-человечески, по-людски. Остальное не важно, остальное мусор.

Три дня прошло, как увезли Надежду на «скорой» помощи в город. И четыре, как притащил Венька пьяного замерзающего Степана домой.
Ближе к обеду в тот памятный день поползли по деревне слухи, что Степка Самохин прибил жену ночью. И будто бы даже чуть не до смерти. А пацаненок сбежал и где сейчас скрывается - никто не знает. Может и замерз где, мороз-то, глянь, какой ночью страшенный был.
Сашка, пацаненок Степанов, в ту ночь прибежал к Веньке, трясясь не то от холода, не то от испуга. То, что отец его разбушевался, даже спрашивать Венька не стал, и так было видно. Напоил мальчишку горячим чаем да спать уложил возле печки. Парень ночь проспал, а утром ушел, так и не проронив ни слова. И вот – на тебе! К обеду такая новость…
Вилы из Венькиных рук в тот день валились. Несколько раз он бросал их и решительно шагал к выходу. «Черт с ними, с коровами, подождут пару часов, - думал он, - тут делать что-то надо?» Правда, что делать он не представлял. То ему хотелось тут же сейчас же поговорить серьезно со Степаном. Но тот, как назло, на ферме не появился.
То казалось Веньке, что надо обязательно съездить в больницу, навестить Надежду. Что принято так у людей близких. Но разве он ей близкий? И вообще, что будут говорить бабы, когда узнают – Венька к чужой бабе в больницу ездил. Степан, тот наверное изобьет. Но разве это важно? Ведь это будет потом, а сейчас ведь надо съездить?
Так он колебался три дня, и наконец, решившись, отпросился у Григорича сославшись на то, что де стекло у Веньке на лампе лопнуло. Надо новое искать, а то ведь как без света? Ну невозможно даже чаю попить! Фермер только глумливо ухмыльнулся и бросил.
- До обеда, не дольше, иначе из зарплаты вычту.
Вытащил из кармана пятьсот рублей и протянул Веньке.
- Да я как штык! - обрадовался тот, - только до магазина и назад, - и тут же со всех ног побежал, чтобы успеть на рейсовый автобус, идущий в город. Пока собирался, локтем действительно задел стекло, и то, упав на пол, разлетелось на мелкие части. Но разве это было сейчас важно? Что значит стекло по сравнению с тем, что он увидит Надежду? А стекло? Значит, не соврал Григоричу.
Стекло он решил поискать после того, как увидеться с Надеждой. Подойдя к больнице, робко осведомился у грозного вахтера, где найти ему Надежду Самохину.
- Эх, деревня, - хмыкнул вахтер, седой дед, разглаживая густые усы, - да ты знаешь, сколько здесь больных лежит? Ты что думаешь, мне говорят по фамилиям, кого сюда привезли?
Венька расстроился и понятливо тихонько отошел от окошка. Однако грозный вахтер сменил гнев на милость и участливо поинтересовался:
- Отделение-то какое у нее?
Венька непонимающе посмотрел на деда. Откуда мог он знать, в какое отделение положили Надежду?
- Ну, болезнь-то у нее какая? Воспаление легких? Али по женской части, али…
- Ее муж избил, - догадался Венька.
- Муж? – почесал дед подбородок, - ну это тогда точно травматологическое. Вон, видишь здание двухэтажное, желтое? Вот это оно и есть. Подойдешь там да у дежурных спросишь. Всех, кто с травмами, туда везут.
Венька вошел в небольшую комнату, по стенам которой были развешены плакаты, предупреждающие о последствиях при получение различной тяжести травм. К маленькому окошку в стене выстроилась очередь из нескольких человек. Он покорно встал в конец очереди и принялся терпеливо ждать, наблюдая за тем, что происходило с людьми после того, как они разговаривали с невидимыми собеседниками через окошечко. Одни одевали синие целлофановые носки прямо на обувь и проходили в дверь, находящуюся рядом с окошечком. Другие - просто передавали  в окошко пакеты и выходили на улицу.
- Фамилия? – грозно спросила из окошка тучная женщина, одетая в белый халат, не поднимая взгляда на Веньку и продолжая что-то писать.
- Чья? – оробел он.
- Ну, к кому пришли-то? Ох, деревня. Вот на лице прямо написано – деревня.
- Самохина, – еще больше зажался Венька, - Надежда Самохина.
Баба недовольно замотала головой и принялась одним пальцем стучать по клавиатуре. Через пару минут она отвела взгляд от монитора, и удивленно взглянув на Веньку, спросила.
- А Вы кем ей приходитесь? Муж? Паспорт с собой?
- Нет, нет. Я не муж. А паспорт с собой… Ну, я… это… Мы в одной деревне живем. Я вот в город приехал. Я знаю, что она в больнице. Дай, думаю, зайду, навещу. Ей веселее будет.
- Ну, - засомневалась баба, - мы только родственников пускаем.
- Ну, тогда вот возьмите, - Венька поспешно вытащил замотанную в старую пожелтевшую газету поллитровую банку с вареньем, - это земляника. Еще мамка варила. А Надя очень землянику любит. Я ей раньше всегда набирал и приносил. Но сейчас-то зима. Ну, так вот хоть варенье поест. Возьмите.
Он стал совать банку в окошко.
Баба испугалась и выставила вперед руку.
- Нет, не положено.  Если бы вы родственник были, тогда да. У нее все есть.
- Ну, пожалуйста, возьмите, - не сдавался Венька.
- Не положено, я тебе говорю, - стала злиться баба, - мало ли что у Вас там в банке? Я не имею права.
- Да здесь варенье, вот посмотрите, - Венька с трудом тут же открыл пластмассовую крышку, и что бы убедить неверующую, продолжал совать банку в окошко, - ну смотрите же! Варенье!
- Не положено, я Вам говорю! - перешла на крик баба, - кто следующий? Ну, кто там следующий, быстрее давайте.
- Ну, молодой человек, - испепеляющим взглядом посмотрела на Веньку стоящая за ним в очереди молодая женщина в дубленке и песцовой шапке, - вам же ясно сказали, что не положено! Пусть муж приезжает, ему и передайте. Не задерживайте очередь – отходите.
Венька послушно сгреб газету, и взяв банку, отошел от окошка. Он остановился посреди комнаты и  попытался закрыть банку. Тугая крышка никак не хотела поддаваться. Он стоял и терпеливо пытался закрыть снова и снова.
Из двери рядом с окошком вышла старушка лет семидесяти в синем рабочем халате, со шваброй и с ведром воды в руках. Она принялась мыть полы. Пару раз попросила Веньку отойти в сторону. Когда кафельный пол был вымыт, она воровато оглянулась на окошко. Посетителей, кроме Веньки, уже не было. В окошке не было видно и несговорчивой бабы. Тогда старушка подошла к пыхтящему от натуги Веньке и шепотом спросила.
- Тебя что ль к Самохиной-то не пустили? И передачку не взяли?
- Меня, - ответил он, и спросил - а может, Вы передадите?
Бабуля еще раз покосилась на окошко и убедившись, что за столом по-прежнему пусто, совсем тихо прошептала.
- Ты не ходи больше. Наша-то посмотрела по компьютеру. Я слышала, как они говорили. Померла твоя Самохина. Утром еще померла… Итит твою мать! - неожиданно закричала бабуля, увидев, как банка с вареньем выскользнула из Венькиных рук и с глухим звоном разбилась на кафельном полу.
Буро-красные земляничные ягоды в густом сиропе медленно стали растекаться по только что помытому полу. Венька с интересом наблюдал за этим странным действием. Мыслей не было никаких, и никаких эмоций. Что-то лопнуло в нем, разбилось вместе с банкой варенья.
- Пошел отсюда! - теперь уже далеко не шепотом кричала бабуля, - сказано тебе – не возьмут передачу! Все ходють и ходють! Ведь только-только полы помыла! Господи, и откуда только такие криворукие берутся!
Долгая служба в больнице, разбавленная «мыльными операми», научила ее смотреть на смерть легко и просто и оценивать собственный труд по достоинству.