Мы живем на Занзибаре

(рассказ)
 
 
        Иногда Степняку снился конец света.
        Внезапно содрогнувшись всем телом, он с мимолетным облегчением осознавал себя уже наяву, но гулко колотилось сердце, невнятная боль пульсировала в каждом суставе, и ужас, черной мутью взвихренный откуда-то из самых глубин, еще долго и тяжело оседал  по всему телу. Собственно, этот ужас и наводил его на мысль о конце света, поскольку объяснить толком, что именно снилось, Степняк бы не смог.

        Впервые это случилось в детстве, вскоре после смерти отца. С вечера, уснув как обычно, он вдруг  увидел себя в плену вязкой, непроглядной тьмы. Пытаясь выбраться, он все больше утопал в ней, пока нечем стало дышать, твердь из-под ног ушла, вздыбилась, он полетел в душную, беспросветную темноту и проснулся от неистового собственного крика.  Это  повторялось каждую ночь, доводя его  до  изнеможения, до панического страха перед необходимостью ложиться спать. Боясь признаться кому-то и не зная, как избавиться от мучительных видений, Степняк однажды решил перед сном помолиться. Под одеялом, торопливо  осеняя себя мелкими крестами, он шептал лихорадочные, неумелые  просьбы: “Господи, спаси меня! Ну, пожалуйста, прошу тебя. Я не могу больше... Ну что тебе стоит!” И первый раз за долгое время проспал до утра спокойно. Так продолжалось еще недели две. Ночные кошмары прекратились. Страх отступил. Одно только язвило душу: его потайные молитвы никак не сочетались с тем, что он говорил и слышал на уроках, на пионерских сборах.  Он постоянно чувствовал себя клятвопреступником: днем - перед Богом, вечером - перед товарищами, которых, казалось, предавал ради собственного покоя. И тогда,  мучаясь стыдом, опасливо испросив у Господа прощения, он решился лечь спать без молитвы. Бог оказался милостив: страшные сны не вернулись. Со временем они и вовсе забылись. А вот теперь, много лет спустя, почему-то опять стали   посещать Степняка.
“К чему бы это?” -  оформилась первая мысль в его сумеречном, всплывающем из  забытья  сознании.  Рука машинально потянулась к  будильнику, чтобы упредить ненужно раннее пробуждение жены. С полуприкрытыми глазами он  выполз из-под одеяла на стылый пол  и выглянул в окно - проверить, подтвердился ли вечерний прогноз погоды. Снегу, как и обещали, не было. Но густой иней, выбелив кусты и деревья, лег  ворсистым  покрывалом и на дворовый асфальт.

Помотав нечесаной головой, словно вытряхивая из нее остатки дремы,  Степняк  не стал разжигать колонку и умывался ледяной водой до тех пор, пока  лицо не налилось опаляющим  жаром,  тут же затопившим все тело живым, бодрящим теплом.
      Шагнув из подъезда, он почувствовал, что сразу стянуло морозом ноздри. Схалтурили-таки синоптики: было градусов восемнадцать, а не девять-одиннадцать, как с улыбкой уверяла белокурая куколка из телецентра. Степняк давно уже подобрал для зимы собственные температурные  “датчики”: скрипит снег под ногами - значит, не выше десяти, схватывает ноздри - больше пятнадцати, слипаются веки - считай,  за двадцать, обжигает губы - уже двадцать пять, ну, а дальше и мерить нечего: холодина - и все тут.

      Двор еще спал. Только редкие окна, которые он мог бы перечислить не глядя, по памяти, уже теплились мутным желтоватым светом. Следов на запорошенном асфальте не было, если не считать неровной собачьей гирлянды. Степняк прошел до угла своей хрущобы, откуда начинался его участок,   и, вразмашку разметая суховеткой метлой легкий, не слежавшийся еще морозный пух, мерным шагом пошел посреди тротуара. “Мы живем на Занзи-баре, в Кала-хари и Са-харе”, - приговаривал  он про себя в такт  движению, - На далекой Лимпо-по, где гуляет Гиппо-по!” Потом стал прихотливо ломать стих: “Мыжи- вемна- Занзи- баре! В Кала- хари- иСа- харе! Нада- лекой- Лимпо- по!  Гдегу- ляет- Гиппо- по!”

     Разогревшись, он оглянулся. Исполосованный тротуар напоминал теперь елочку с аккуратно подстриженными ветками. В этот момент из-за соседней шестнадцатиэтажной башни послышался знакомый рокот, и, окатив Степняка  двумя потоками света, в торце тротуара, у мусорных контейнеров,  остановился грузовик, похожий   двумя кранами по бокам на шапку-ушанку.
    - Привет, губернатор! - выпрыгнул из нее Славка-шофер.
    - Здравствуйте, здравствуйте, гражданин маршал! - в тон ответил Степняк.
    - Как жизнь? Наследила цивилизация?
    - Сегодня не очень. Вот понедельник - точно, день тяжелый. Только тебя что-то не было.
              - Эт-верно. Чумовоз мой забарахлил, приласкать пришлось, - Славка  сноровисто развернул кран, подцепил один из контейнеров и стал опрокидывать его в    зев  “чумовоза”. - Прав был мой батя, царство ему небесное. Он на свинокомплексе работал. И где-то слыхал, ученые доказали, что самое чистое в мире животное... какое бы ты думал?.. Свинья! Вот люди друг друга свиньями  обзывают... А свинья, между прочим, в грязи  для гигиены валяется - после этого никаких на ней паразитов. Не то что люди: где живут, там и гадят. Крыс вокруг себя разводят, тараканов разных... Ты как считаешь?
             - Чего тут считать! Мы и живем в свинарниках. Глянь вон на китайскую стену...
             Степняк кивнул в сторону длинного, на четырнадцать подъездов, грязно-серого панельного дома. Балконы его бесконечных двенадцати этажей выходили на одну сторону, во двор, и  представляли собой сплошное месиво клеток,  захламленных, уставленных ящиками и досками,  увешанных бельем и какой-то замшелой утварью, закрытых разнокалиберными, слепыми от грязи и жира стеклами или разверзших напоказ свои  бесстыжие недра.
             - И ты хочешь, чтоб люди тут оставались людьми? - Степняк достал из-за пазухи сигареты, в сердцах чиркнул спичкой.
             - Дай-ка  мне, - Славка закончил погрузку и подошел.
             - Ты ж бросил!
             - Пятый раз уже... А у тебя что,  “Прима”?  Ладно, не буду... Но зря ты их защищаешь. Когда вселялись - все радовались. И дом был как дом - чистый, покрашенный. И стекла блестели! Кто ж виноват, что гадюшник развели?.. Ладно, поехал я. Пока. Да! - крикнул он уже с подножки. - Там за башней кто-то бумагу раскидал - не видал еще?
“Ну вот, и настроение испортил!” -  подосадовал Степняк ему вслед.

          Действительно, все пространство за башней было усеяно листами писчей бумаги:  газон под окнами, и тротуар, и детская площадка. Как будто  с верхних этажей расшвыривали листовки. Пацаны, что ли, резвились? Да ведь надо ж было где-то найти такую прорву бумаги! Может, на помойку кто выбросил, а они от нечего делать  и рассеяли с крыши? Спасибо, хоть  не подожгли...
Ему показалось, что за кустами, опоясавшими детскую площадку,  чернеет что-то похожее на мешок. Вблизи мешок оказался фигурой, сгорбленной над листками.
 - Извините, - пытаясь выпрямиться,  прохрипела фигура,  -  вы наш дворник, кажется?..  Я... Я уберу!  Постепенно... Так получилось...
          Степняк оглядел пространство, усыпанное листками.
- Что-то нужное? - глупо спросил он.
          - Да уж и  не знаю, - подпрыгнули плечи у фигуры. 
Это был старик, одетый в черную куртку с капюшоном. Шапки под капюшоном не было, отчего седые волосы клубились бесформенными клочьями. Шарф толстым жгутом выбился наружу. А  у ног старика  полулежал  большой криворотый портфель,  уже распухший от бумаги.
Степняк стал было подгребать к нему близлежащие листки, но старик запротестовал:
          - Что вы!  Метлой не надо!... Я сам... Я соберу, не беспокойтесь.
Степняк посмотрел на него с насмешливой жалостью и  ушел: ему  бы со своей работой управиться, пока ходынка не началась. Cоскребай потом утоптанный наст с асфальта! 

Пока Степняк закончил убирать участок, совсем рассвело. Проголодавшись, он  заспешил домой, но у подъезда увидел Мулика.
- Ты что, только вышел?
- Башка, блин!.. Нарочно оставил  полстакана, чтоб по утрянке похмелиться...ой, черт!.. так моя з-зараза  вылила... Я, га-арит, думала!.. Чай, га-арит, не из чего было пить! Ну не сволочь, а?.. У тебя ничего нет ?
- Я ж не пью, ты знаешь.
- Ну, хоть червонец дай. Пива куплю.
- И червонцев нет. Что было, тебе давно отдал.
- Зануда ты все ж, Вася! Я как к человеку... У меня счас халтура подвернулась, получу бабки - отдам.
- Мулик! - Степняк сочувственно глянул на страдальческую физиономию соседа и хмыкнул: - Ну и рожа у тебя!
- Ладно... Красавчик выискался! Не дашь червонец?
- Пойдем лучше чайку крепкого налью.
- Да пошел ты!..
Расстроенный Мулик направился искать счастья в сторону магазина.
На самом деле имя у него было музыкальное -  Галимзян. Но все его звали кличкой, производной от фамилии,  потому что фамилия была длинная - Муллахметов, а сам  ростом невелик: Мулик - Мулик и есть. Жилистый, мастеровитый, когда-то на  Тихом служил  (“на флотах российских!” - любил он щегольнуть  после рюмки). Оставаться бы ему на сверхсрочную - был бы в порядке, но не лежала строптивая душа к уставной жизни. “Нам, татарам, все равно - что тюрьма, что кутерьма,” -  приговаривал он, не вдаваясь в объяснения. Вернулся в Казань, устроился  на завод, женился, квартиру получил. Но опять заскучал от размеренного существования, и ничего нового не придумал - пить взялся. С завода  выгнали. Да там, по правде говоря, и делать стало нечего - простои пошли через день на месяц. Попытал удачи челноком - грабанули  где-то по пути, за долги чуть головой не расплатился. Хорошо, родня московская помогла - в дворники устроила, с квартирой в придачу...
- Не выгонишь, Андревна? - вернулся он с двумя банками пива, когда Степняк уже допивал чай. - Ты женщина чуткая, не то что моя чумичка... - истекал Мулик  лестью, торопливо стягивая коричневую, местами до подкладки   стертую куртку.
- Эх ты! - оборвала его жена Степняка Лида. - Баба с тобой свету не видит, наверно, и с метлой сейчас за тебя горбатится, а ты ей за глаза лепишь что зря...
- Ну ладно,  не гуди. Уйду скоро. Дай только пивка в тепле попить... Будешь? - предложил он Степняку, усаживаясь  рядом за стол. Выхлебав с полбанки, блаженно отвалился  к спинке стула. - Ты вот говоришь - “горбатится”, - потянуло его  от физического облегчения на философию. - Правильно говоришь! Но вывод делаешь какой?  Беспринципный! Внесоциальный!
- Ты чего? - удивилась Лида. - Пеной пошел, что ли?
- Обижаешь! Я, может, из чувства протеста не хочу с метлой ишачить.
- Ага, протест... Это как в девяносто первом: что ни пьяница или взяточник, которого из партии поперли, то, значит,  пострадавший от режима. А теперь у каждого лодыря протест обнаруживается... Болтать научились - вот и весь протест!
- А что? Шахтеры могут за себя постоять, а мы? Во Франции, слыхала, мусорщики забастовали - так у них через месяц весь Париж   отходами завалило.  А мы? Да  у нас, если дворники забастуют,  за неделю все в дерьме утонут! Скажи, Вась?
- Кончай трепаться, - оборвал диспут Степняк. - Пойдем лучше человеку поможем.
- Какому человеку?.. Я на халяву не работаю, - предупредил Мулик на всякий случай.
Старик в капюшоне собрал часть своих листков и стоял, привалившись к дереву - отдыхал.
- А, это вы... - тяжело дыша, глянул он на Степняка.  - Пожалуйста, не ругайтесь, я быстро...
- Поможем, - коротко пояснил Степняк и вместе с удивленным, но притихшим Муликом принялся подбирать бумагу.
- Мне бы,  главное, с тротуара  поскорее... -  виновато зачастил старик. - Топчут...
Кривобокий портфель скоро снова наполнился.
- Куда нести-то? - спросил Степняк.
- Я провожу, - благодарно засуетился капюшон, - это на десятом этаже.
Лифт однако  не вызывался.
- Там  наверху мастера... Профилактика! - пояснила  какая-то проходившая мимо жиличка.
- Только что работал, - растерянно бормотал старик. - Что же делать?  Я без лифта не смогу... сердчишко... да и ноги тоже...
- Сейчас! - коротко бросил Степняк и зашагал к своему дому. Через несколько минут он вышел с пустым портфелем. Работа продолжалась.
Василий  помнил этого старика. Было время, он выглядел осанистым и  строгим.  Спозаранок его увозила сияющая черная “волга”, но когда привозила обратно - Степняк  ни разу не видел. Однажды - это было в самом конце памятного тревогами  лета - Степняк проснулся заполночь от небывалого шума за окном. Оказалось, дождь. Но какой! Вода  билась в  стекла яростными залпами,  в промежутках между ними  можно было ухватить взглядом мутно-желтый от фонарей, залитый водой двор, по которому  взбесившийся ветер хлестал, казалось,  огромными водяными  метлами, и  поникшие деревья  бессильно,  словно  избитые женщины, раскачивали из стороны в сторону длинные, почерневшие свои ветви.
И тут Степняк увидел, что к  шестнадцатиэтажной башне подъехала легковая машина. “Кому-то охота пуще неволи,“ - подумалось ему. Из машины вышли мужчина и женщина, начали  перетаскивать в подъезд какие-то тюки, ящики, коробки. Много было всего - удивительно, как оно поместилось в   машине. И странно, что водитель не вышел  помочь. Потом переносить вещи остался один мужчина. Вымокший и неумелый, он  поднимал тяжелые тюки, упакованные, видимо, на скорую руку, потому что веревки,  их опоясывающие, то и дело рвались, и  мужчина  толкал тюки к подъезду, упираясь в них обеими руками, опять возвращался к машине, чтобы вытащить из нее  новый груз. Тут-то  Степняк  и признал в нем  осанистого старика. А спустя месяц были похороны: жена его умерла...
; - Как вас зовут? - спросил Степняка старик, когда, подобрав последнюю бумажку и осмотрев каждый куст, они вернулись к уже работающему лифту.
- Я - Василий Михайлович, а вот он...
- Мулик! - опередил  Степняка  напарник.
- Вы не согласились бы  зайти ко мне вечерком?.. Посидели бы... У меня восьмидесятая квартира, - старик устало улыбнулся. - Ох, извините: Константин Аркадьевич! - представился он поспешно.
- Спасибо,  -  неопределенно сказал Степняк.
- Будьте так добры, - почему-то жалобно попросил старик, - я был бы очень рад...
И двери лифта за ним закрылись.

           Башня, в которой жил старик, возвышалась единственной кирпичной скалой среди унылого бетонного сухостоя. Первое время Степняка даже возбуждала  четкая упорядоченность окружающего пространства,  геометрическая ясность  и взаимозависимость соседних домов, их неодушевленная, но разумно организованная гармония. Он с любопытством вглядывался в лица обитателей этих людских общежитий, пытаясь разгадать их заботы, мысли, разговоры, обычно скрытые непроницаемыми завесами стен и окон.  Звуки  музыки, споров, скандалов, застолий,  случайными сгустками выбивавшиеся из-за бетонных слитков,  приоткрывали щелочку в этот многонаселенный мир.  И работа, на которую Степняк  нанялся вынужденно, ради пресловутого “своего угла”,  приобретала  какой-то полумистический, высший смысл: ему оказывалось доступно созерцание  человеческих страстей и судеб.
Но длилось это патетическое состояние недолго. Люди примелькались. Дома, тронутые блеклой краской, повыцвели. Музыку протекающей там жизни постепенно затмили бесконечные лавы мусора, безостановочно производимого этим вечнодвижущимся, многочревным и многочленистым конвейером.  Они исторгались грязными, урчащими мусоропроводами, наползали шевелящимися потоками коробок, банок, очисток, огрызков, тряпок, ошметков, заполняли сначала подвальные боксы, потом привозные контейнеры, выплескивались в дворовые пространства, на тротуары, детские площадки. Люди свыкались с ними, ступали  через них,  отдыхали на лавочках и играли с детьми в их окружении, морщились, осознавая иногда их мерзостное соседство, было время - пытались хотя бы раз в год, по весне, противостоять сообща этой нечистой силе, но в конце концов  отступали под ее напором в свои утлые квартирки, такие же замусоренные и загаженные.

      Однажды Степняк поймал себя на мысли, что и самих жителей окрестных домов стал воспринимать через мусор. Что они ели, что пили, чем заполняли жилища в неукротимом инстинкте жизнеустройства - все отражалось на помойках, этих уродливых, но безжалостно точных зеркалах их  повседневного бытия. Особенно экзотическим выглядел мусор по понедельникам - “мусор выходного дня”, называл его Степняк. Выбрасывались бутылки - одна другой щеголеватее. Вываливались вперемешку надкусанные бутерброды и крашенные помадой сигареты, статные рыбьи хребты и обглоданные  куриные грудки, роскошные коробки из-под конфет и беспощадно смятые торты  с янтарными и малиновыми наполнителями.
Подбирая вокруг контейнеров остатки чужих воскресных пиршеств,  сознавая, что не способен ни разу устроить что-либо подобное даже для собственной жены - не то что для друзей, которых давно уже растерял в кромешной круговерти будней,   Степняк чувствовал себя обманутым, ограбленным и тоже выброшенным на помойку. В его сырой служебной квартиренке, спеленутые в тугой рулон и втиснутые куда-то за скрипучий платяной шкаф, лежали  чертежи его изобретений, каждое из которых - он был уверен! - способно было при иных обстоятельствах озолотить автора, принести ему известность, славу, вернуть достоинство в глазах окружающих. Но никому - он убедился в этом за время долгих  скитаний по  банкам, фирмам, депутатским приемным и редакциям газет - никому не было дела до его изобретений.  Всех интересовали деньги. И не просто деньги, а деньги быстрые, поэтому ждать отдачи, пусть и верной, но не сиюминутной, никто не хотел. И он, физик Божьей милостью, как называл его когда-то суровый школьный учитель по прозвищу Козырек, глядел снизу вверх из своей каморки на светившиеся за полночь окна, где праздник жизни проходил без него.
     Он ни с кем не говорил об этом - ни с Лидой, ни с Муликом - ни с кем, боясь быть уличенным в зависти. Но это была не зависть. Ведь обладателей этого мусорного благополучия удача ничуть не возвышала. Их жены так же примитивно сплетничали друг о друге - только еще заносчивее и глупее, чем раньше. Их дети по-прежнему гадили вокруг себя - оплевывая подъезды и лестничные площадки, забрасывая места своих тусовок окурками, пивными банками и презервативами. Их автомобили - как правило, немытые, вонючие, уснастившие все свободное пространство вокруг серо-бурыми прыщами “ракушек”, - тоже выглядели жалкими отбросами посреди бетонных обиталищ своих чванливых владельцев.

- Интер-р-ресные шляпки носила буржуазия!
            Мулик как остолбенел на пороге гостиной, так и стоял озираясь, словно забыв сделать следующий шаг.  Комната и вправду выглядела диковинно. У главной, капитальной стены, где по общепризнанным стандартам было законное место универсальной “стенки”, царило высокое, похожее на трон кресло. Степняк, которому за годы учебы доводилось бывать и в профессорских квартирах, сразу оценил его особенности: жесткое сиденье, обитые кожей подлокотники и спинка  располагали не к сибаритству, а к работе, позволяя время от времени расслабляться и  отдыхать, не отвлекаясь  на это ни плотью, ни мыслью. Кресло возвышало сидящего над массивным дубовым столом с круглыми резными ножками - столом, который выступал далеко на середину комнаты, утверждая свое главенствующее положение в ней. Остальное пространство  занимали книжные шкафы - тоже внушительные, казалось даже - ссутулившиеся под тяжестью собственных лет, самим видом своим не допускавшие  легкомысленного с собой обращения, а только степенное, уважительное, вдумчивое. Тем не менее, на их полках были не только книги, но и  всякие мелочи непонятного смысла и назначения - как загадочные талисманы других времен и народов: плетеные шкатулки из шоколадного цвета лозы, причудливые танцующие божества  из черного металла, крашеные деревянные драконы, куклы, обряженные в пестротканые одежды, свечи разных форм и калибров, тарелки - от гигантских расписных блюд до мельчайших, кукольных,  похожих на  пуговицы, вазы, фигурки слонов,  коров, волков и еще  невесть каких животных. Но все это музейное собрание, таинственно застывшее, как в заколдованном царстве, не закрывало, однако, доступа к книгам, которые , по всему видно, жили другой - активной и напряженной жизнью. Они стояли и лежали на полках, на столе, на этажерке, что была в изголовье приютившейся у окна небольшой, прикрытой пледом тахты, на двух врозь стоявших стульях с полукруглыми дырчатыми спинками.
- Ну что же вы, проходите! - подтолкнул их легонько хозяин. - Хлам этот можно и на пол, - быстро  освободил он стулья от их привычной поклажи. Тем более что на полу вдоль книжных шкафов уже высились рыхлые, разновысокие пачки собранных утром листков.
- Интересные шляпки носила буржуазия! - повторил Мулик, продолжая озираться уже усевшись.
- Это я-то - буржуазия? - засмеялся хозяин. - Это все  от отца. Он непоседа был, путешественник. Ходил с экспедициями  на Тибет,  в Индию,  Бразилию. В домашнем уюте так и не успел пожить. Хорошо, матушка сохранила как память... Да, видно, зря старалась, - закончил он неожиданно печально.
- Почему - зря? - спросил Степняк, стараясь преодолеть охватившую и его музейную скованность.
- Долгий разговор! - вздохнул старик.
Сейчас он, впрочем, не выглядел стариком. Волосы были аккуратно причесаны, выглаженная джинсовая рубашка, заправленная в такие же брюки, придавала его сухопарому телу вполне спортивный, подтянутый  вид.
- Может, мы на кухню пройдем? Я там чаек поставил, посидим... Не обессудьте,  быт у меня теперь холостяцкий...
На кухне и вправду все было подготовлено к чаепитию: печенье, мед, тартинки с ветчиной и сыром, нарезанный лимон.
- А скажите, глубокомноюуважаемый ... м-м-м...-  витиевато начал Мулик.
- Константин Андреевич! - подсказал Степняк.
- Да! - подтвердил Мулик. - Могу я спросить у вас несколько вопросов?
- Вполне, - усмехнулся хозяин, - постараюсь ответить вам несколько  ответов.
- Мы, конечно, не так образованы... - понял Мулик иронию.
- Ну что вы! - поспешил загладить неловкость старик.
- Ничего, ничего! - не дал ему, однако, оправдаться Мулик. - Каждому овощу - своя грядка. Все правильно. Не в том суть. Но непонятно, почему вы решили пригласить в гости  плебеев. А? Подумать только: дворники - в тридевятом царстве!
- Что ты несешь?! - окоротил его Степняк.
- Почему же, Василий Михайлович, вопрос резонный, - хозяин погрустнел, но старался не обидеться.
; Мулик от такой поддержки приободрился:
; - Я бы понял, глубокомноюуважаемый, если б вы решили нам бутылку поставить - как-никак,   помогли. Тогда все ясно и законно. Или халтуру какую  подбросили - сантехнику, например, починить, еще что... А тут... - он с болезненной гримасой оглядел стол. - Я понимаю: наше высшее общество давно оторвалось от простого народа. Подтвердилась правота Ленина: партия, которая зазналась, - погибла! Но разве там, в ваших кругах, люди - если они, конечно, уважают друг друга! - Мулик подчеркнул эти слова особо, - разве они чай гостям предлагают?
; - Бредятина какая-то! - мрачно прокомментировал Степняк. - Тебя за стол, а ты - ноги на стол...
; - Ты меня не стыди! - вдруг озлившись, повысил голос Мулик. - Я понять хочу, почему меня сто лет в упор не видели, а теперь - здрасте пожалста, “милости просим в гости!” Подумаешь - три бумажки подобрал!
; Хозяин медленно положил на стол керамическую подставку, так же основательно установил на нее чайник и, убедившись в его устойчивости, сел  сам. Степняк  смог наконец разглядеть его как следует. Кожа на лице, хотя и расчерченная естественными морщинами, нигде не нависала складками,  оставаясь живой, не тронутой  ни мертвенной серостью долгого  затворничества, ни возрастной пигментацией.  Залысины были небольшими и не блестящими. А карие глаза смотрели  умно, грустно и с мягкой, едва заметной усмешкой.
; - Наверное, вы правы - мое приглашение и вправду выглядит несколько странным, - негромко начал он.
; - Н-ну! - торжествующе констатировал Мулик.
; - Но “три бумажки”,  по вашему определению, - это восемь лет моей работы, которые могли бы погибнуть. А они, смею надеяться, интересны не только современникам, но и   завтрашним читателям.
; - Мемуары, что ли? - насмешливо спросил Мулик. - Я тоже   про себя роман могу написать. Зачитаешься!
; - Конечно, - согласился хозяин. -  Но я-то уже написал! И не совсем мемуары...
; - А что ж вы их выбросили?  Или уронили? -  включился в разговор Степняк.
; - Давайте все же чайку выпьем! - Константин Андреевич взялся за чашки. - Ей-Богу, он у меня вкусный. Правда, жена-покойница особая была мастерица заваривать, но и я кое-чему у нее  научился...
; Из комнаты раздался мелодичный телефонный звонок. Хозяин поднял трубку с аппарата, висевшего на кухне, но тут же положил на рычаг.
; - Сорвалось, - пояснил он. - А может, ошибся кто... Берите, пожалуйста, печенье - покупное, правда. Зато мед - с моей родины, из Казацкой степи... Есть такой заповедник  под Старым Осколом... Травы там удивительные!..
; Снова прозвучал звонок,  теперь уже - в дверь. Старик не двинулся с места, но глаза его тревожно заморгали, а пальцы выбили по столу мелкую дробь. Степняк недоуменно взглянул на него.
; - Открыть?
; - Знаете... Я не успел вам рассказать... В общем... мне бы не хотелось видеть этих людей.
; - Ну так я скажу, что вас нет!
; - Подождите! - всполошился старик, останавливая его. - Они  не будут у вас ничего спрашивать - войдут и все . Это...
; Звонок загремел снова, требовательно и бесцеремонно, после чего в дверь застучали кулаками.
  - Надо открывать, - вздохнул хозяин, похоже,  не в силах заставить себя встать.
  Степняк решительно поднялся, готовя себя, однако, к возможным неожиданностям. И не зря - потому что пришедшие не стали долго ждать, а при первых же звуках открываемого замка распахнули дверь сильным ударом ноги. На пороге выросло три амбала в черных, натянутых по брови вязаных шапках.
  - Ты кто? - удивился  первый,  самый амбалистый.
  - А ты? - в тон ему ответил Степняк.
  Предводитель хмыкнул и пошел прямо на него:
  - Не тебя - человека надо!
  - Мулик! - позвал Степняк.
  Тот вынырнул из-за спины, чем поверг посетителей в хохот:
  - Это еще что за обезьяна?
  Мулик покосился на Степняка, резким движением двинул ногой в голень предводителя, тот охнул и отступил к порогу.
  - Ах ты гнида! - один из соратников выдвинулся  было на его место, но на всякий случай оглянулся:
  - Мож-ж, мы этажом ошиблись,  Фрося?
  - Убью, гад! - невесть кому промычал “Фрося”. - Хозяина зови!
  - Кого надо-то? - сочувственно усмехнулся Степняк.
  - Ладно! - превозмогая боль, выпрямился вожак. - Эй, сопля серая! - крикнул он в глубину квартиры. - Думаешь, спрятался? Крышу нашел? Достану все равно, трупом буду!  Жди в гости! - и добавил уже тише: - А с  вами, кореша, пораньше  встретимся... 

- И так -  каждый вечер, - обессилено рассказывал старик. Словно проколотый воздушный шар, он вдруг потускнел и сморщился. - Приходят и сидят до утра. Пьют пиво, включают телевизор. А недавно стали приносить порнофильмы. Вместе с видеоплеером. И меня заставляют смотреть - говорят: “Наслаждайся жизнью, на том свете отоспишься!” Утром уходят,  вечером  - другие им на смену...
- А чего им надо-то? - с Мулика уже явно слетел кураж социальных амбиций.
- Квартиру, милый мой. Квартиру... Не по карману она мне стала по нынешним временам. Да и на что одному старику четыре комнаты? Дай, думаю, поменяю на две. Опять же,  доплата - к пенсии прибавка... Сходил в жэк, попросил подыскать  желающих - чтоб из этого района не уезжать... Ну, а через пару недель началось...
- Милиция, конечно, пас? - вслух подумал Степняк.
- Там говорят: “Вы же сами их впускаете - на что тогда жалуетесь?” А как не впустишь? Они в первый же вечер нашли вторую пару ключей - ту, что от жены осталась... Ну, а замок поменять  - не соберусь никак... И говорят: “Зачем тебе двухкомнатная? Книжки расставлять? Сейчас людям жить негде! Хватит  и однокомнатной - мы тебе в Люблино очень уютненькую подобрали. И подниматься  невысоко - на первом этаже!”  Ты, мол, не бойся, мы тебя убивать не станем - наоборот, по ночам будем охранять, пока не поумнеешь. Вот и охраняют...
  - А! - догадался Степняк. - Значит, листки - тоже их работа?
  - Уже под утро... Один открыл окно -  накурили они сильно... Ну, а другой увидел рукопись и сначала по листку, потом веером стал швырять... Мы, говорит, если будешь нам долго голову морочить, всю твою недвижимость-неслышимость отсюда спустим.
  После долгой паузы старик поднял глаза на Степняка:
  - Теперь житья все равно не будет. Я и подумал: не поможете ли мне подыскать подходящий вариант? Вы тут людей лучше знаете... Может, у кого семья большая...
  - Семья побольше - денег поменьше, - откликнулся Степняк. - От них особой доплаты  не жди. Да и бойцы эти, - он кивнул в сторону двери, - быстренько им новоселье испортят...
  - Пожалуй, - беспомощно поник хозяин.

- Вася, Васенька! - Лида горячо задышала ему в ухо. - Ты что кричишь?
Степняк поднялся, побрел с мутной головой на кухню, налил компоту из холодильника, залпом выпил. Опять, наверное, кошмары снились. А какие  - сразу и не вспомнишь.
Он  приподнял занавеску, взглянул на темнеющую в небе башню. Кухня стариковской квартиры выходила во двор, и они с Муликом, оставшимся там ночевать, договорились оставить включенной  настольную лампу: погаснет -  значит, сигнал тревоги. Смешно, конечно, но старику спокойнее. Похоже, не на шутку влип мужик.
- Вот з-зараза! - Степняк наткнулся в темноте на стул, больно ударившись  мизинцем ноги.
- Ты с кем воюешь? - опять пробудилась  жена.
- С барабашкой, - прихромал и улегся Степняк. - Спи давай!
Китайская стена высилась напротив темно-серой глыбой. Лишь три окна вразброс светились на ней, то ли не угасшие с вечера, то ли уже пробудившиеся к новому дню. Никому нет покоя,  подумал Степняк.   Зверью бездомному - и то легче, потому что принимает жизнь как есть. Голодно ли, сыто,  обласкано ли, бито, к добру молчком, к недобру - бочком... А человек? Возомнил когда-то, что он - гомо сапиенс, что сам свою жизнь устроить может. И что?  А то, что каждый по-своему эту жизнь понимает и никто никому уступать не хочет. Один - умный, другой - еще умней, третий - хоть  не умный, так хитрый, а у кого уж ни ума ни хитрости - тот умного да хитрого обойти норовит. Всем  наверху жить хочется, к солнышку поближе.
Сумрачная стена вдруг вспыхнула всеми окнами разом и надвинулась на Степняка вплотную, так что ему стало видно и слышно людей за стеклами. Они  суетились, бегали полуодетые, лихорадочно собирали вещи, хватали на руки детей и,  протягивая их Степняку,  кричали: “Господи, спаси нас!”  “Я не Господь!” - шарахался от них Степняк, заглядывал в другое окно, но и там творилось то же самое, стоял такой же крик, сквозь который иногда  можно было разобрать: “Конец света! Конец света!”  “Почему конец?” - удивился Степняк. Но оглянувшись, понял. Двор, еще недавно укрытый где асфальтом, бетонными плитами, а где газонной травой, теперь вздыбился рваными глыбами искореженной земли. Глыбы эти тяжело ворочались, проваливались в бездну, сдвигались в уродливые грязно-коричневые столбы - и все это в мертвой, давящей тишине, как будто миру вдруг наглухо заткнули уши. Люди, которых он только что видел в квартирах,  неожиданно полезли из окон сразу со всех этажей, но не падали наземь, а безостановочно приближались к нему. Они прыгали с глыбы на глыбу, проваливались, снова карабкались по ним, потом под ногами у них оказывались уже не земляные груды, а коробки мусора - банки, огрызки, ошметки... Люди тонули в них, скользили по ним, кричали -  и крики, несмотря на  тампоны в ушах Степняка, доносились до него все громче: “Конец света! Конец света!”

“Ну, почему конец?” - чуть не заплакал он в отчаянии.  Откуда они взяли?  В онце концов, никто не видел и не знает, каким он будет. Может, вовсе и не страшным, а тихим и спокойным, как смерть во сне.  Начало мира - вот что, пожалуй, было действительно жутким: когда извергались вулканы, вздымались материки, ревели, отступая, морские волны, с грохотом раскалывались наступавшие ледники.  И, может быть, наш страх перед концом света - это просто генетическая память о его начале? Тогда, может, и сегодня - не конец, а начало чего-то нового, чего мы не знаем и что страшит нас своей неизвестностью?

“Остановитесь!” - закричал он окружавшим его людям. Но никто его не услышал. Он понял, что надо возвыситься над ними - иначе кричать бесполезно. И только тут запоздало удивился: а почему он не тонет и не проваливается, как все?  И сразу  догадался: под ним было кресло - то самое, с высокой прочной спинкой и обитыми кожей подлокотниками. Оно парило теперь над толпой, Степняк готов был говорить, уверенный, что наконец будет услышан, но люди уже не смотрели в его сторону. Они копошились внизу вместе со своими детьми, вещами, одеждами,  копошились, никуда не проваливаясь и не исчезая, словно само  копошение и составляло смысл этого безостановочного движения.

  Под утро у Степняка разболелась голова. “Не иначе - к оттепели”, - подумал он, изнывая от колотья в висках, и поспешил, спасаясь, во двор. Шел густой снег. Земля, словно вспотев под его плотным покрывалом, источала сквозь невидимые снаружи поры тонкие зябкие ручейки. Их засыпало новыми и новыми  порциями влажной небесной муки, с которой они смешивались  в рыхлое, тяжелое тесто,  а спустя час-другой люди, скользя и чертыхаясь, будут  взбивать его своими торопливыми шагами в грязное вязкое месиво. Оценив ситуацию, Степняк вернулся в баталерку (с легкой руки Мулика, этим словом на флотский манер они величали свою кладовку под лестницей) и вооружился скребком, собственноручно выкроенным однажды из тонкого листа нержавейки. После чего двор стал нехотя просыпаться под мерное его шарканье, громкое и неотвязное, как перестук настенных часов в предрассветной тишине. А для Степняка эти звуки, как всегда бывало во время работы,  стали складываться в  привычный стихотворный ритм: “Мы живем на Занзи-баре, в Кала-хари и Са-харе...”  Странно, но и головная боль постепенно утихла.
  Разогнувшись, чтобы передохнуть, он заметил у мусорных контейнеров темную бесформенную фигуру. Он  часто видел такие по утрам.  Жильцы окрестных домов, те, что побогаче, подчас устраивали на помойке своеобразные барахолки из старых вещей: сдать их в комиссионки не было никакой надежды, а выбрасывать жалко - вдруг кому сгодятся. И, увы, эти дары “с барского плеча” на помойке не залеживались. “Старьевщик” - вспомнилось Степняку словечко из давней детской книжки про мальчишку-барабанщика, отдавшего уличному сборщику макулатуры, когда понадобились деньги,  что-то из домашних вещей.  Что ж, все в мире взаимосвязано: где “новые русские” - там и “новые старьевщики”. Поначалу они пугливо озирались - как бы кто не увидел, потом лишь отступали на шаг-другой от контейнеров с приближением кого-нибудь из жильцов - нарочито отстраненно, будто и сами подошли сюда только чтоб выбросить мусор,  но со временем вовсе перестали смущаться чужого взгляда, исполняя свои помойные “изыскания”  как поденную и неизбежную работу, до которой никому из посторонних не должно быть никакого дела...
  Из-за угла вырулил светоглазый Славкин “чумовоз”,  и фигура, как летучая мышь, все же скользнула куда-то  в спасительную темноту.
  - Привет, губернатор!
  - Здорово, - коротко ответил Степняк.
  - Уж больно ты грозен, как я погляжу, - не поддался Славка его мрачному настрою. - А знаешь, - он ловко развернул кран над контейнерами и, пока машина, урча, работала по заученной программе, пустился в рассуждения: - До революции дворники, оказывается, были уважаемыми, авторитетными людьми... У них и форма своя была, и нагрудный знак... Они знали о жильцах все... И детей их держали в строгости... Попробовал бы кто где напакостить или слово грязное на стене написать... Дворник был как домоправитель... С ним даже городовой...
  - Да знаю, знаю! - перебил Степняк. - Дворники и на “подозрительных” доносили... Чекисты тоже потом их услугами не брезговали, когда людей  по ночам хватали...
  - Ну, ты скажешь! - удрученно протянул Славка. - Я не о том... Все-таки меньше стало уважения к человеку - что к дворнику, что к вождю. Вспомни Сталина. Не человеком его считали - Богом! А сейчас? Что ни прыщ - в президенты лезет. А почему? Да потому что поняли: любой  может... Главное -  в стаю попасть. Будет своя стая - не пропадешь.
  - А может, наоборот? Себя люди стали выше ценить, меньше  по сторонам кланяться...
  - Хо-хо! - развеселился Славка. - “Выше ценить”? Поэтому гадят, где живут? А на помойках шмотки подбирают?
  Он уже опрокинул контейнеры, поставил их на место и,  хлопнув дверцей кабины, салютовал рукой Степняку:
  - Ищи стаю - президентом станешь!
  Степняк проводил глазами его машину и почувствовал жгучий приступ тоски. Чтобы не поддаться ему, с удвоенным усердием  налег на скребок, но мозги не отступали перед механическим, бессмысленным его  ритмом. В президенты - это, конечно, чушь собачья, но и дворником быть - тоже ведь не голубая мечта  детства.  А как вырваться? Куда податься? Эта чертова свалка, вязкое скопище  отбросов чужой жизни, как гнилое болото, засасывала его, обессиливала, лишала надежды. Гроши, называемые зарплатой (“Я в этом слове букву “р” не выговариваю”, -  мрачно иронизировал он, приходя в бухгалтерию), не только уничижали его самого, служа,  казалось,  мерой  его человеческой сути - они лишали жизни и света самых дорогих ему людей - жену и пятилетнего сына. В их двухкомнатном пристанище на первом этаже (“дворницкой”, по его собственному определению, родившемуся еще  в радостные дни долгожданного новоселья) Степняку иногда становилось страшно, что его сыну, сыну неудачника,  только и достанутся в наследство эти две раковые клетки да метла в придачу...
  - Совсем, что ли,  заработался? Живых людей не замечаешь... - услыхал он за спиной знакомый хрипловатый голос.
  Мулик, чуть не по локти засунув руки в карманы старого ”в рубчик” пальто, стоял, жалобно наклонив голову. Это было редкое в его жизни утро без похмельного синдрома, и на лице застыло некое подобие спокойной ухмылки.
  - Как профессор? - спросил Степняк, заканчивая отскребать край тротуара.
  - А! - вздернул плечами Мулик. - Кошка бросила котят - пусть скребутся как хотят...
  - Не понял! - покосился  на него Степняк.
  - Думаешь, я так и буду с тобой в очередь  вахту нести? Моя чумичка еще вчера сказала: вы, говорит, с Васькой,  чем весь мир согревать, лучше бы  сперва нас с Лидой обогрели.
  - А ему-то что делать?
  - “Что делать”! Раздеть штаны да бегать!.. Он тебе кто?  Ни сват, ни брат, ни в печи ухват...  Когда он сладко ел да мягко спал -  он хоть раз подумал: а что тебе, Ваське Степняку,  делать?.. И не хрен мне теперь на жалость давить! У каждого в святцах свои именины.
  - Ты-то, мусульманин, откуда про святцы знаешь? - засмеялся Степняк.
  - А я - православный мусульманин, - снова успокаиваясь, пояснил Мулик.

  Вечером старик говорил Степняку почти то же самое:
  - Вы ведь не можете быть приходящей нянькой. Надо бы найти выход. Только какой?
  - Придумаем... - ушел от тупикового вопроса Степняк. - А про что ваша книжка, профессор? Если не секрет, конечно....
-  Ну какой же секрет? - оживился  старик. - А почему вы решили, что я профессор? Просто доктор наук. Историк.  Мне бы и заниматься  пылью веков. Так нет - дернула нелегкая “писать историю современности”, как говаривал  классик. Теперь вот зачислен в трубадуры тоталитарной системы...
- А вы не трубадур?
Старик засмеялся и от смеха закашлялся. 
- Я, Василий Михайлович,  пытаюсь составить летопись наших дней. Люди, как легко заметить, воспринимают их через призму своих обыденных забот, в спектре личных политических симпатий и страстей, под влиянием телевидения и прессы... И то, что нам представляется, на самом деле может иметь совершенно иные, скрытые  от нашего сознания  причины и следствия. Ученые будущего, конечно, изучат и выведут невидимые нам  закономерности сегодняшних событий. Но их выводы, лишенные непосредственных впечатлений, будут умозрительны, а значит, тоже в чем-то неточны. Я же хочу разглядеть закономерности уже сейчас, исходя из фактов, а не чьих бы то ни было деклараций и комментариев, пусть даже  самых авторитетных. Понимаете?
- Не очень, - признался Степняк.
Он лежал на тахте в кабинете, голос старика в темноте доносился из соседней спальни.
- Ну, вот вам пример. Сегодня все твердят: культура гибнет.  И  называют причину - нет денег.  С виду все так и  есть, примеров уйма. Правительство денег не дает - боится инфляции, спонсоры  не дают - налоги задавили, ну и так далее... не хочу банальности повторять. Но главная-то беда в другом - в невостребованности самой культуры! В войну - вы, разумеется, можете знать только понаслышке -  страна была отнюдь не богаче. Однако же и песни рождались прекрасные - по сей день живут! И кинофильмы  в тылу снимались, и спектакли ставились, и люди... люди в массе своей не зверели... А почему?
- Был вдохновитель и организатор всех наших побед?
- Ну зачем вы?.. Я совсем не о том... Потребность у людей была! Они знали, что война, кровь, грязь - все временно. И культура, жажда прекрасного жила в каждом и во всех,  вместе взятых. А что произошло потом? Годы ожиданий сменились годами апатии,  безверие и цинизм сформировали мораль хищничества, девальвировалось слово, а следом - и остальные  духовные ценности...
- И что же, ничего нельзя сделать?
- Не знаю. Я ведь не берусь предугадывать ход событий.  Но что бы нас ни ждало, долгий мрак избывания социальных хворей или вакханалия террора,  -  все  есть игра закономерностей.
- Но любого человека интересует самый простой вопрос: ему-то как жить?
- Как? Да по совести!.. Оставаться самим собой. Не пытаться угадать исход и подстроиться под него, да еще  выгадать на этом... Нельзя  выжить любой ценой - в войну люди это хорошо понимали. Помните, у поэта - “лучше прийти с пустым рукавом, чем с пустой душой”... Это ведь не только о фронтовиках...
Разговор прервался от телефонного звонка.
- Опять? - грустно не то спросил, не то констатировал старик.
Степняк встал, ушел на кухню и только там взял трубку.
- Алло! - пьяно прорычало с другого конца. - Чего молчишь?
- Тебя слушаю. Может, чего умного скажешь. А милиция как раз  запеленгует...
- Запеленх...! - выругался собеседник и повесил трубку.

              ...А примерно через месяц хозяин квартиры исчез.
              После удачно придуманной “пеленгации” телефонные звонки  прекратились, и Константин Андреевич, встретив Степняка с Лидой на пути в булочную, стал перед ней извиняться:
- Не сердитесь на меня, голубушка... Сначала мне просто боязно было одному, а потом... привыкать стал... Муж  ваш настолько великодушен... Но, думаю, я не вправе злоупотреблять... Вы уж простите, пожалуйста...
Степняк бурно запротестовал, но жена дома урезонила:
- Ты вроде как навязываешься! А может, он устал от постороннего присутствия - это тебе не пришло в голову? Или решил, что у тебя корысть какая...
Словом, “трудоночи” кончились, хотя днем Василий по-прежнему  заходил к старику, интересуясь, все ли спокойно,  здоров ли и не надо ли чего. Но однажды дверь ему никто не открыл. Сначала Степняк не придал этому значения: мало ли куда может  отлучиться человек  - в магазин, в поликлинику, на работу наконец, чтобы навестить бывших сослуживцев. Но, не застав хозяина и вечером,  заволновался не на шутку. В отделении милиции, куда он прибежал со своей тревогой, молоденький лейтенант-дежурный изобразил на лице усталую насмешку:
- Что теперь всем  ужасы на каждом шагу мерещатся! Газет начитались? Им верить - получится, у нас трупами просто улицы завалены. Ну, уехал старичок к внукам-правнукам...
- Нет у него никого!
- Может, к старому другу... Или на симпозиум... Он что, обязался тебе о своих планах докладывать?

Но когда Степняк напомнил о ночных визитерах, квартиру на всякий случай опечатали. Еще через неделю милиция объявила розыск. Правда, в отделении  позубоскалили на тот счет, что фамилии разыскиваемого Степняк не знал -  пришлось выяснять ее через паспортный стол. Но время шло,  новостей  не было, и все чаще подступало беспомощное сознание того, что розыск скорее всего  окажется бесполезным.

Однажды днем Степняка вдруг так необъяснимо мощно повлекло на знакомый этаж, что в лифте его даже колотило от нетерпения: не вернулся ли? Бумажка с печатью и вправду была сорвана, за дверью слышались голоса. Но после звонка на пороге возник коренастый мужик в комбинезоне.
- Евроремонт, - только и  запомнил из его слов Василий. - Кому надо, тот и заказал...

В милиции над ним попросту посмеялись:

- Тебе бы в зоне цены не было: детективы сочинять мастер!.. Продал твой сосед свои хоромы, по документам проверяли... Вещи? Наверное, перевез, с тобой не поделился...

В те дни работы у него было особенно много. Весна подступала ясная,  солнечная, днем сугробы курчавились испарениями и стаивали  потоками веселой воды, но зато по утрам, снова  безоблачным и чистым, дворовые тротуары отливали стеклянным блеском, отчего жильцы передвигались неуклюже и робко, чертыхаясь по адресу “бездельников-дворников”, которым “за что мы только платим!” Степняку приходилось  ежедневно скалывать лед, сгонять и без того торопливые ручьи, раскапывать взгромоздившиеся за зиму снежные холмы, разбрасывая их под колеса вмиг, кажется, расплодившихся  легковушек. А тут еще заболел Славка, и мусорные контейнеры  в ожидании его спасительного “чумовоза”  быстро обрастали бесформенными, зловонными, подмокавшими снизу горами мусора, которые надо было хотя бы удерживать от расползания по всему двору.

Он так уставал за день, что даже  сны перестал видеть - одни только бестелесные тени, витавшие в прозрачно-сером пространстве, лишенном сторон и ориентиров. Однажды какая-то тень материализовалась и с криком “Смотрите! Смотрите!” отпрянула от мусорного контейнера. Степняк, метнувшись  на крик, увидел среди банок, кульков и картофельных очисток одиноко торчащую человеческую руку в мокром, обвисшем от грязи рукаве. Он застыл на месте от ужасной догадки. Между тем появившиеся невесть откуда санитары в резиновых плащах стали осторожно вытаскивать тело из контейнера.  “Человек в мусоре! Человек в мусоре!” -  перешептывалась собравшаяся вдруг толпа. Степняк чуть не упал, наступив на круглую банку с надписью: “мясо в собственном соку” . “Черт знает что!” - подумал он и, расталкивая людское скопление, протиснулся вперед. Тело уже чем-то накрыли, Степняк успел заметить только, что, судя по одежде, это была женщина. Кто она и почему нашла тут свой страшный конец, предстояло выяснять милиции. Знакомый лейтенант тоже был здесь и, зловеще улыбаясь, наклонился к самому его уху: “Может, ты сам  и убил старика?” Измученный своими страшными ожиданиями и еще больше - увиденной полусгнившей плотью, Степняк бросился на него с кулаками. Но тут же услышал шепот Лиды: “Дурачок мой, это ведь сон! Проснешься -  ничего не будет”.

Тут  он действительно проснулся, открыл глаза, но облегчения, как бывало  после прежних ночных кошмаров, не почувствовал. “Человек... мусор...” -  звучали в ушах обрывки только что слышанных  разговоров. Но Лида спокойно спала рядом. На кухне звучно тикали старые ходики, выкрашенные под рыжую верткоглазую кошку. В окно заглядывала молодая, словно умытая весенними ручьями луна. И бетонные дома,  угловатыми громадами ограждавшие собою большой несуразный двор, словно плыли куда-то, покачиваясь в ее робком свете. Степняк приглушил едва зазвеневший будильник: время было вставать...