1. Памяти Сергея Вместо вступления

Эти заметки не появились бы, если б Сергей был жив. Если бы боль, с которой я примирился в реальности, не врывалась бы в сны. В такие, как этот...

Снился Сережкин дом. Я зашел в избу и не сразу заметил, что в ней не топлено. И радиоприемник молчит, не подбадривает обычными утренними маршами. И «кукушка» в часах не бесчинствует... А я-то торопился ровно к семи. Из-за «кукушки», в том числе. Дверцу в ходиках заклеивали лейкопластырем, и едва стрелки смыкались на нужной риске, чугунная птица норовила вырваться из плена. Иногда ей удавалось сорвать пластырь, распахнуть свою темницу – и тогда по комнатам разносилось торжествующее:

 – Ку-ку! Все вставайте! И кому на работу, и кому в школу! А если никуда не надо – тоже поднимайтесь! Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!

Застать миг освобождения «кукушки» мы с Сергеем считали хорошей приметой. Вот я и торопился в соседний дом ко сроку. Надеялся, что в этот-то раз оковы птичьи падут и день начнется с чего-то хорошего.

Но «кукушка» в глубине часов даже не шелохнулась.
Я удивленно обвел взглядом комнаты, проникаясь их необычностью, запущенностью, оставленностью.

Вдруг качнулись бархатные занавески в проеме двери. Синие раньше, они казались теперь чернее угля.

Из горницы вышел Сергей. Его желтоватые волосы были всклокочены. Складки сатиновых трусов, неплотно обтянувшие бедра, слежались – словно спал он в них, скрючившись, целую вечность.

 – Дрыхнешь? – закричал я. – А на улице – первый снег! Все Шубино стало белым! Пойдем в снежки! Успеем перед школой! Но сначала я покажу «божью коровку». Выползла откуда-то – и ничего понять не может. Ворочается на одном месте. Я ее в сени занес, чтобы не замерзла. Пойдем?

Сережка посмотрел на меня невидящим взглядом.

Я спросил что-то, что-то еще...

Мой брат (слово «двоюродный» мы опускали, определяя наше родство) не отвечал. Брат молчал.

И тут откликнулся дядя Митя. Он, оказывается, сидел за столом. В рабочей фуфайке, в стеганых штанах. Ладони в рукавицах тяжело лежали на столешне.

 – Прежде чем тормошить, – горько усмехнулся дядя Митя, – ты бы, Юрка, его сначала разбудил...

...Я проснулся. Долго лежал с открытыми глазами, уставившись в темное окно. В большом городе скупо даже ночное небо: обозначило себя двумя-тремя звездами – и ладно! Неприветливо, словно сосед по перегруженному троллейбусу! Вот и в моем окне светилось лишь несколько звезд. Они двоились, троились, расползались мокрыми пятнами.
Не разбудить мне Сергея. Никогда больше не разбудить. Разве – только в памяти...

Вот и спешу очертить этот памятный островок, заклеить «дверцу» Времени куском лейкопластыря, что ли... И смысла в этом чуть больше, чем личные переживания, чем желание огородить себе таинственный уголок для мысленных встреч с Сережкой.

...С самых ранних лет и до последнего мы с ним ощущали себя единым целым. Этаким двуглавым орлом? – пожалуй, высокопарно. Сиамскими близнецами? – уродливо. Может, планером, незатейливым, но надежно смастеренным, а потому не боящемся ни встречных потоков, ни воздушных ям жизни... Сергей был одним крылом, я – другим. Человеческая эта «конструкция», рожденная обстоятельствами детства, со временем не распалась, как бывает у многих. Наоборот, приобрела дополнительные возможности. В какой-то миг мы почувствовали на себе ответственность за свой род, даже скорее – потребность такой ответственности.

Понятие «род» сейчас не в фаворе. Одни больше говорят, взбеленясь от нахлынувшей вседозволенности, о Личности, о ее праве скользить по любым этическим косогорам. Другие, ожесточаясь в противостоянии, во главу всех отношений ставят Народ, а оценкой порядочности – свое служение ему. Третьи, устав от свар, пытаются замкнуться в семье, справедливо полагая, что основа всего светлого – там...

Но рано отказываться в этих осмыслениях от Рода. Разве не Род, даже в нынешнем его понимании (и состоянии), связывает уровни человеческой соорганизованности? Забудем про него – и зияющая пропасть разверзнется между Семьей и Народом, ибо именно Род, переплетение родственных кругов, союз всяких там племянников, бабушек, троюродных братьев да снох, и является, по сути, той копилкой, куда вкладывается самый ценный опыт отдельных Личностей и отдельных Семей. А отшлифованные временем представления целого Народа, они откуда берутся – разве не из этих же копилок?

Наше с Сергеем желание отвечать за свой родственный круг поначалу было неосознанно эгоистичным. Григория Матвеевича и Аксиньи Тимофеевны, бабушки и дедушки наших, завязки рода, его сердцевинки, не стало. Родители наши уехали из Шубино, едва мы повзрослели. Мои сестры вышли замуж, привлекая в родственную череду новых людей. То же с Сашей – родным братом Сергея. И мы с Сережкой – двоюродные – рисковали быть растащенными этими волнами, миграционными да демографическими. Но воспротивилось что-то в нас (вначале, наверное, обыкновенный эгоизм, а потом – гены? коллективная память?)... И мы не договариваясь, не обговаривая этой темы и, наверное, не осознавая ее в полной мере, стали жить так, будто все еще не покинули родного гнезда, все еще сцеплены родовыми связями. Сергей, мужая, незаметно становился Силой рода, центростремительной энергией, стремящейся соединить разрозненные семейные очаги наши в единое родственное пространство. Я же взял смелость примерить на себя роль родового Голоса...

Вот и получалось, что в последнее время, встречаясь друг с другом и перебрасываясь неизменным «а помнишь?», мы чаще обычного уплывали мыслями туда, где когда-то было тепло, солнечно и беспечно – то есть в детство. Уплывали не только из объяснимой ностальгии, но и из желания услышать ответ: что хорошего было в тех отношениях, которые определялись нашей шубинской жизнью, что из прошлого не грех сохранить и ныне, невзирая на те самоуверенные носы, которые при слове «род» истерично дергают ноздрями, пытаясь отыскать в воздухе запах нафталина... Свое разрозненное существование мы подправляли опытом совместного житья-бытья в большом кругу родных.

Теперь наследство воспоминаний оставлено мне одному. И боясь растерять хоть малую их частицу, спешу довериться бумаге...


Рецензии