3. Соберясь в неведомые дали, захвати с собой...

...солёный помидор!

Помидор был большим, красным, налитым. К весне все соленья почти закончились, но он чудом сохранился на дне кадки. Мы разобрали над ним ряд пилюстки – капусты, заквашенной вилками, осторожно, словно саперы, отгребли от помидора капустное же крошево и извлекли «синьора» на свет.

Мы уходили в поход, а без провианта туда не отправляются. То был наш первый выход из Шубино.

По очереди неся помидор в сомкнутых ладонях, дотопали до конца улицы, до архипенковского колодца. Повернули на плотину. 

Плотина была освоена нами прежде. Здесь мы каждый вечер испытывали «машину». Ее сделал Саша, старший Сережкин брат. К длинной ручке возка, громоздкого, дребезжащего, годного лишь для транспортировки навоза и глины, он приделал два колеса от малышкового «Ветерка». А управлялась «машина» вожжами. Мы взволакивали «авто» на холм, прыгали в кузов и, яростно теребя вожжи, неслись вниз, к плотине. Слева колыхались в воде нестаявшие льдины, справа темнел овраг, вымытый половодьем. От этого острота ощущений лишь обострялась.

Какая-то часть территории за прудом была нам тоже известна. Там, между совхозных ферм, раскинулись курганы перепревшего навоза, куда мы ходили собирать шампиньоны
А вот дальше – земля неизведанная.

Среди распаханных холмов, изумрудных от озими, виднелись жирные росчерки лесополос. Они походили на театральные декорации: одна поближе, у подошвы холма, вторая подальше, прочертила самую вершину, третья – за холмом, видны лишь верхушки низкорослых кленов и дубов. И петляющая дорога, уползающая в щель между небом и землей...

Всякий однажды покидал родное гнездо впервые. И трудно сказать об этом что-то новое. Защитой от повтора могут служить лишь какие-то крохотные мелочи, присущие только нашему с Сережкой исходу, да описание того самого родного гнезда, из которого непоседливым «птенцам» явилась нужда выпорхнуть, пусть пока ненадолго.

Мелочи есть: соленый помидор... Он вырос на шубинской земле, вобрал в себя озеро солнца, энергию, неотличимую от той, что обласкала все живое и неживое рядом. Впитал родниковую воду, а потом – и соль родной земли. Сами того не подозревая, мы уносили из Шубино нечто большее, чем тонкокожую литую помидорину с обсыхающими на ветру боками...

Теперь о «гнезде»... Я готов сколь угодно выписывать две растянутые улочки, повторяющие изгибы ледяного ручья с омутами, с вербами по берегам. Но отдадим почтение объективности, и без того редкой гостье в этих заметках. Передадим слово другим...

Писали о Шубино мало – каким «Несторам» нужна захолустная деревушка? Но все же... Как-то районная газета разразилась фотообвинением. Под снимком кузницы и прилегающего пустыря было напечатано: «Землетрясение или бесхозяйственность руководителей четвертого отделения совхоза «Высотный»? Такой вопрос напрашивается, когда проезжаешь по центральной улице села Шубино».

В отличие от заезжего фотокора, у нас никаких вопросов не напрашивалось. Конечно, золу из кузницы лучше бы и на задворки, но какая, в конце концов, разница, откуда разнесут ее по степям шальные ураганы, постоянно оглаживающие саринское плато? Конечно, лошадиному станку для подковывания не место на фасадной улице, но к чему его упрятывать, если ничем другим улица не украшена? А так – новизна глазу. Идет кто в магазин или на почту, а в тесную загородку ввели сивку-бурку, вывернули ей ногу, чистят копыто или набивают подкову. Любой остановится! С конюхом пообщается, с моим отцом-кузнецом, советом поможет. Разбитые бочки с солидолом кое-кому тоже глаза мозолят, но вот их-то точно никуда переносить не надо! Иначе нам проблемы: без солидола в мальчишеском хозяйстве не обойтись!

С автором заметки мы могли бы поспорить, но еще с большим старанием взялись бы благодарить его. Надо же, хоть что-то о Шубино написал, вывел из череды безвестных захолустных уголков, неприкаянных провинциальных крапинок. Тогда мы еще не знали, что Шубино и без всеядных местных газетчиков уже выделено из сонма себе подобных. Отмечено. Согрето. В Шубино жил Писатель. Яркий представитель разночинной России. Присутствие в селе Интеллигента, пусть давнее, историческое для нас – везение особое.

В начале века в Шубино переехала семья священника Правдухина. Тринадцатилетний «попив сын» Валериан, один из шестерых сестер и братьев Правдухиных, взахлеб обживался на новом месте. Первая в жизни охота в шубинских окрестьях... Первая любовь к хохлушке Насте... Первое самостоятельное «плавание», пока еще в Оренбург, в духовную семинарию... Пройдут годы, и парубок, шагающий по шубинской улице с берданкой «уточницей» за плечом и ирландским сеттером Цезарем у ноги, станет писателем, чье имя для знатоков отечественной литературы звук не пустой. Он напишет роман «Яик уходит в море», плотный по языку, этнографическим частностям, человеческим страданиям и возвышениям. Он будет увязать в литературной «поденке» – критике, ссориться с современными ему «Зоилами», с «ястребами», метящими своими клювами в око русской классики... Будет путаться и запутываться в своих взглядах... Будет дружить с Сергеем Есениным, Алексеем Толстым... Вместе с будущей женой Лидией Сейфуллиной напишет несколько пьес и создаст в Челябинске первый детский театр... Встанет у истоков журнала «Сибирские огни»... Попытается влиять на литературное действо со страниц столичной «Красной нови»... А в 39-м будет расстрелян. Но прежде успеет создать самую честную и самую трогательную свою книгу «Годы, тропы, ружье». Книгу о детстве и юности. Из нее-то я и хочу взять несколько «картинок» того «гнезда», из которого мелкими малышковыми шагами выбирались мы с Сергеем, унося с собой соленый помидор. Но прежде хочу поделиться некоторыми соображениями.

Если любая человеческая мысль, действительно, не исчезает бесследно, а пристает в неведомые нам порты, ноосферой ли называемые, всеобщим разумом ли, то вряд ли она утешится вековечностью своей прописки. Нет, нет, да и ускользнет оттуда мысль эта, письменным ли, устным словом когда-то обозначенная... И возвращаясь в мир земной, подыщет, уж будьте уверены, то место, где ей приемлемее, где родилась, где мужала. А то и проще: объект своей сути разыщет... И то из духовного, что родилось в Шубино и было ему посвящено, над ним же, словно кучевое облако, и зависнет – плод иных «испарений»: игры ума, человеческих поисков, метаний, пересиливания своей животной натуры.
Очень хочу верить, что правдухинские «облака» до сих пор парят над Шубино.

О чем спорили, о чем думали в правдухинском доме, стоящем в самом начале улицы, шагах в пятидесяти от дороги Канифы (именем башкирской девушки, замерзшей в степи, называлась многоколейка, она бежала из Башкирии, огибала Шубино и снова исчезала в степях)? Наверное, о Боге... Судя по всему, священник Павел Правдухин служил своему делу честно и понимал его намного шире, чем просто отправление церковных обрядов. В это служение он вовлек своих детей. Валериан, как я уже сказал, окончил духовную семинарию. Сестра Валериана, Екатерина, преподавала в шубинской школе. Через эту школу прошла моя бабушка. К тому времени, когда мы подросли, бабушка была единственной на всю округу, кто худо-бедно знал христианские обряды. В разрушенном и переделанном мире они сводились чаще всего к одному: к отпеванию. За Аксютой Тимофеевной приезжали из соседних сел. Она завязывала в платок «Книгу» и уезжала «читать». Теперь я понимаю, что ее негромкое участие в сохранении крупиц христианских традиций – это наследие Правдухиных. О роли священника в жизни моих односельчан известно мало. Слишком поздно я спохватился, пытаясь что-то разузнать об ушедших временах. Но даже немногочисленные истории ложатся «в строку».

В один из церковных праздников священник двинулся по селу (что это был за праздник, с какой целью свершался обход – мне, не верящему, а лишь уверяющемуся и обрядные традиции знающему слабо, теперь не восстановить; придумывать же, а тем более лезть в словари и конструировать возможное не хочется). Жители выносили священнику дары – яйца, сметану, молоко. А из одного дома хозяин вытащил огромное деревянное ведро, наполненное пшеницей. Это произошло у избы Телегиных. Федор Телегин нес ведро с натугой, кривляясь, как первоклассный мим. Сопровождающие священника приняли дарение. Но ведро оказалось на удивление легким: оно было перевернуто, зерно насыпано лишь сверху дна, вровень с обечайкой. Чтобы почувствовать глубину этой стычки, нужно знать, кто шутил... Федора Телегина позже называли «комиссаром». В подоспевшую революцию он бросился с восторженным отчаянием. Взялся участвовать в переделе собственности, не пожалев даже отца своего и братьев. Не хочу всуе трогать эту тень, тем более, что кончил «комиссар» трагически: его убили братья и вместе с навозом, которым бутовали речные омуты, сбросили в воду. Во что-то Федор Телегин верил, пытаясь разрушить старый уклад, и личностью, вероятно, был не вровень с остальными... То, что своим противником он выбрал священника Правдухина, говорит о многом. Один разрушал построенное прадедами, надеясь, что правнуки заживут достойнее. Второй эти «постройки» охранял, заботясь о том же достоинстве правнуков.

Сохранение и разрушение. Думаю, об этом тоже много спорили в домике у дороги Канифы. Каждый раз возвращаясь в Шубино, Валериан Правдухин поверял на своих родных идеи, чутко выловленные из атмосферы межреволюционных и околореволюционных годов. И не только на родных... Оренбургский краевед М. Чумаков показал мне как-то письмо бывшего шубинца Д.Т. Пшеченко, который жил в селе до 1912 года. Он пишет: «В это время, якобы на кумыс, наезжало много студентов, особенно мне и сейчас памятны пламенные речи Зыбияна-Кобылянского... Не уступали ему братья Правдухины Василий и Валериан, которые в то время открыто призывали к вооруженному восстанию, и очень сильно они обрабатывали молодежь, которая шла в армию.»

Этот задор молодости не мог остаться без раскаяния в зрелые годы. Видя, во что вылилось собственное соучастие в разрушении, многие российские интеллигенты ужаснулись содеянному. Не об этом ли щемяще-самообнажающие «Времена» Михаила Осоргина? Но Осоргин творил в Париже. А Правдухин – в изъязвленной подслушивающими устройствами России. Облечь свое покаяние в слова можно было лишь вдали от столицы, у какого-нибудь охотничьего костерка.

В Шубино Валериан Правдухин наведывался вплоть до своего ареста. Еще в 1935 году двоюродный племянник моего деда Александр Сергеевич Шинкаренко ходил с братьями Правдухиными на охоту. «О чем говорили? – расспрашивал я Александра Сергеевича. – Что удивило?» «На привале Валериан смазывал своим собакам лапы вазелином, – рассказывал он. – Нам это казалось забавным. А от серьезных разговоров они уходили. Позже, пытаясь понять причину ареста Валериана, я встречался в Оренбурге с его братом Николаем, врачом, ездил в Москву к Лидии Сейфуллиной. Они уверены, что аукнулось родство с репрессированным А.И. Рыковым, тогдашним председателем Совнаркома СССР. Брат Валериана Борис был женат на его дочери. Сталинская «коса» задела и нашего писателя. Все же его взгляды – в статьях, в книгах...»

И в шубинском небе, хочется добавить мне. Потому что были они, эти покаянно-обличительные разговоры. Где-нибудь в степи, среди ковылей и березовых колков. Наедине с братом. Возникали, обжигали сердце и уносились ввысь, чтобы когда-нибудь вернуться к нам, терзающимся догадками, и быть услышанными. А в творчестве осталась книга «Годы, тропы, ружье», вылепливающая образ детства, шубинских окрестьев и, главное, островков сохраненного, неразрушенного... Это ли не покаяние? Это ли не итог давних споров с проницательным отцом священником? Это ли не завещание новым поколениям шубинцев?
А Шубино Правдухин видел таким: «Приехал на хутор я рано утром и не узнал селения. Все оно было занесено снегом. Вместо белых мазанок виднелся длинный ряд пухлых сугробов, сверкавших прозрачной синью. Розоватый дымок мягко вился над ними, как над северными юртами. Во все стороны, синея, убегало белое ровное поле, по нему играли красноватые острые лучи зимнего солнца. Заячьи следы узорами бежали по снегу от гумен к избяным сугробам».

И таким: «До сих пор помню я каждый шубинский овражек, лесок, каждую березку в степи. А сколько красных, алых, розовых утренних зорь видал я в шубинских полях! Сколько багровых, бирюзовых, сиреневых закатов погасло на моих глазах! Какие острые, яркие молнии и огневые сполохи прорезывали ночное небо! Зори тогда мне казались рассветом собственной жизни. День в степи всегда напоминает человеческую жизнь: он так же прекрасен и долог, он так же мгновенно уходит в прошлое. До сих пор я не смог отыскать ничего в мире глубже и шире синеющих полевых далей, слаще запахов степного увяданья, чудеснее буйного весною разнотравья, пахнущего на зорях, как материнское молоко. В эти мгновенья человек ощущает себя частью земли, а не отдельным существом. Живые, мягкие запахи вечеров, острые чистые ароматы утр, пряные соки дневного зноя полей – как рассказать о них людям, никогда не ощущавшим их?»

Если гипотетическое облако былых дум и чувств и впрямь колышется над Шубино, в нем обязательно растворены эти строчки. Есть там наверняка и представления о Шубино Лидии Сейфуллиной. Правдухин немало рассказывал своей жене о хуторе юности и писал о том же в письмах... Есть там наверняка шубинский «образ» Алексея Толстого... Есть, возможно, «картинка», которую представлял Сергей Есенин, когда в Москве Правдухин рассказывал ему о далеком степном уголке. Что это случалось, я почти не сомневаюсь. Тоска по родине почти всегда проявляется одинаково. Приехав в Екатеринбург, я изливал эту тоску тем, что отыскивал в мегаполисе светлые кленовые аллеи, похожие на шубинский парк, и выводил прутиком по сугробу: «ШУБИНО, ШУБИНО, ШУ...» Потом шел к поезду номер двести, к оренбургскому, слушал с замиранием акающую речь земляков, вылавливая знакомые названия «Кувандык», «Сара», «Орск». А самым близким приятелям доверял романтизированный мною образ Шубино. Мой Сережка, несходный со мной по темпераменту, маялся той же ностальгией, когда начал работать участковым в Челябинской области. Завидя машину с оренбургскими номерами, вскидывал милицейский жезл. И напряженный водитель долго не мог понять, что нужны от него не права, не маршрутный лист, а всего лишь – новости из Оренбуржья, всего лишь короткий разговор, в котором прозвучало бы: «А, знаю Шубино... Это недалеко от Сары, когда с оренбургского тракта повернешь на Башкирию! Стоит, стоит твое Шубино. Дымит дымами!» Так, наверное, было и у Правдухина. Будучи с Есениным студентами народного университета имени Шанявского и организовывая передачи политзаключенным в Бутырку, они, объединенные высоким делом, наверняка не раз говорили по душам и не раз перебивали друг друга: «Шубино... Константиново... Шубино... Константиново...»

И еще одно упоминание о селе хочется мне вставить в эти заметки, еще один его «портрет».

Когда мне исполнилось четырнадцать, родители из Шубино уехали. Вслед за ними засобирался и дядя Митя – в Челябинскую область. Он вел бурную переписку, оформляя паспорта дедушке и бабушке, снимаясь со всевозможных учетов, погружаясь в тысячи хлопот переезда. Наособицу стояли его письма, где он пытался убедить своих родственников, что не совершает ошибки, покидая Шубино. Пора, мол, трогать... Все старожилы разъехались. Больницы нет. От школы осталось лишь три класса. Оправдываясь перед адресатами, он, конечно, в первую очередь пытался убедить сам себя, что пора перерезать пуповину. Для человека, который всю жизнь прожил в одном доме, лишь молоденьким лейтенантом покинув его на четыре года войны, это было почти непосильно. И дядя Митя мысленно готовился к решительному шагу. Устно и письменно крыл Шубино на чем свет стоит, чтобы легче было переступить его околицу. Но нет-нет, да и прорывалось в тех письмах его истинное отношение к родине:

« ... Пыли много. По улице если машина проедет, то в хате закрывай глаза. Пыли предостаточно!

На огороде сделал журавль и арыки. Вода бежит вокруг грядок. Помидоры цветут. Тыквы взошли.

Пока работаю на стогомете, вчера заскирдовал на току 300 центнеров за один день. Сена очень много – особенно, сеяные травы: житняк, костер, донник, люцерна; хлеба особенно хороши. Да вообще, в этом году все хорошее: картошка взошла, уже пропололи, и всходы дружные, густые, так что картошки будет очень много. А цветы у нас – перед окном и до «скубаковской» плотины, до водокачки. Такие цветы! И синие, и желтые, и белые... Я сколько здесь живу, а такого чуда не видел. В поле, куда ни поедешь, везде одни цветы!»

На этом «простеньком», под стать Нико Пиросмани, эскизе я и поставлю точку. Родное «гнездо» обозначено.

... А мы с Сергеем шли все дальше и дальше. Проехала мимо водовозка.

 – Здравствуйте, дядь Соп, – сказал Сергей кучеру. А старик не ответил. Опять на что-то обижается. Он все время казался нам обиженным. До тех пор, пока мы не догадались, что «Сопкой» водовоза называют за глаза, переиначивая фамилию Сопко. А зовут его Павел.

 – Опять дядя Сопка как сыч, – пожал плечами Сергей и протянул мне помидор. Я подставил ладони, но, занятый мыслями о водовозе, сплоховал. Помидор выскользнул из рук, кувыркнулся в воздухе, дохнув на нас запахом укропа и чеснока, и шмякнулся на дорогу. Мы остолбенели. Красавиц-синьор валялся в пыли с лопнувшим брюхом.

 – Может, без него пойдем? – дрожащим голосом спросил я.

 – Без него в поход не ходят! – авторитетно заявил Сергей и присел над помидорной лужей. Отобрал щепотью несколько клоков незапыленной мякоти, протянул мне:

 – Держи! Да крепче! Все из твоих дырявых рук валится!

Я сжал в кулаке соленую мякоть. Подождал, пока Сергей и себе наковыряет помидорной плоти. И мы двинулись дальше.

Вскоре мы переступим невидимую границу села. Добредем без спешки до первой лесопосадки. Попинаем ногами сухие кленовые крылатки и заглянем в грачиные гнезда. Потом одолеем еще несколько сотен метров. Поднимемся на холм, откуда видно все Шубино. Долго будем рассматривать непривычную со стороны графику его улиц. Отыщем среди крохотных домиков две своих избы, прижавшиеся друг к дружке.

Мы съедим то, что называлось помидором, слижем со своих ладоней соленые семена. Покувыркаемся, попрыгаем от избытка чувств. Но едва начнет темнеть, заторопимся домой. Нам покажется, что в деревенских окнах уже зажглись ночники- «лилии» и зовут-зовут нас...

Так оно и будет, когда вернемся на родную улицу. Во многих окнах шторы окажутся незадернутыми, и на дорогу просочится свет этих «лилий», однажды скопом завезенных в сельский магазин и мигом раскупленных. Лепестки «под хрусталь» будут робко освещать нам путь – зеленоватыми, розовыми или сиреневыми пятнами – и передавать от дома к дому.
Такого обилия лилий, наверное, не знала даже королевская Франция! Наконец один из светильников подмигнет нам чуть сильнее: «Сюда, чумазые царевичи-королевичи! Ваш трон здесь и лилейный герб ваш здесь! Виляя хвостом и улыбаясь, ждет вас преданный пес-паж Валет! Сюда...» И мы царственно войдем во двор, в мой или Сережкин, нисколь не удивляясь, что Шубино ко всем малышам относится как к отпрыскам родовитых кровей.