7. Глушитель для смешливых

Как-то мы в очередной раз собрались все вместе: дядя Митя, отец, мои сестры с мужьями, Саша, старший Сережкин брат... Было весело, сумбурно, и возбуждающее ощущение праздника не покидало нас даже после отбоя. Дольше всех не мог успокоиться Саша. Он ворочался у нас под боком, на полу, где постелили постель. Перебирая в памяти дневные разговоры, застольные шутки, то и дело чмыхал, всхлипывал от смеха.

 – Успокойся, – словно к неразумному дитяти взывал к нему Сергей. – Всю деревню разбудишь.

Предостережение действовало на Сашу обратным образом. Он уже не чмыхал, а повизгивал.

 – Хоть бы мать пожалел, – невозмутимо продолжал Сергей. – Прислушивается сейчас и думает, зачем они поросенка из сарая приволокли да с собой положили?
 
С Сашей, да и с нами, начиналась легкая истерика.

Сергей ставил точку:

 – Саша, замолчи! Принесу глушитель от мотороллера, приделаю тебе под нос – и чмыхай хоть всю ночь.

Я думаю, глушитель мог бы пригодиться не только Саше. Каждый, кто хоть немного общался с Сергеем, успевал заразиться его улыбчивым отношением к миру. Это был скорее юмор, чем остроумие: умение подмечать и комментировать смешное в неприхотливых житейских ситуациях. Это была, скорее, не расчетливая игра ума, а способ наслаждения жизнью.

 – Ну, что смешного? – спрашивал он, когда мы в очередной раз встречались. И не дожидаясь ответа, рассказывал:

 – А у нас мать опять «натворила». Поехала в больницу вырвать зуб. Возле кабинета – очередь. Все дрожат, нервничают... Вызвали мамку. Врач вытянул ей зуб и протянул стакан с каким-то раствором. «Возьмите, – говорит, – прополощите во рту и сплюньте вон в ту урну!» Мать не расслышала. И в стакан смачно так: «Тьфу!» Врач рассвирепел: «Из этого стакана люди рот полощут, а вы!..» Мамку в смех! Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Из кабинета выходит – и еще громче: «Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!» Представляешь, что с очередью было?

Как и во всякой семье, во всяком родовом округе, подобных анекдотических ситуаций накопилось много. Одни служили просто дежурными смешилками. Другие впитывали в себя едва уловимые оттенки отношений между всеми нами и были – для тех, кто слышит – копилкой родового опыта.

Вот еще несколько историй, увиденных глазами Сергея и «отшлифованных» его языком.
Как-то баба Аксюта, тетя Катя, Нина (Сережина жена) взялись лепить пельмени. Делалось это всегда с размахом. Разделочные доски, противни и подносы с готовой «продукцией» стояли на столе, на подоконнике, на табуретках. На плите кипела вода в огромной кастрюле. Шумел электрический самовар. Все домочадцы уже стягивались в просторную кухню. Тетя Катя, чувствуя приподнятость, беспричинную праздничность вечера, не умолкала. Ловко распластывая тесто, рассказывала забавные случаи из жизни. И вдруг замерла. От былого благодушия не осталось и следа.

 – Кто сел на пельмени? – поджав губы, спросила тетя Катя и склонилась над табуреткой с подносом. Чья-то злодейская задница широко размазала по подносу любовно вылепленные пельмешки.

 – Цэ нэ я! – торопливо открестилась баба Аксюта, одергивая юбку.

 – Да как же не ты! На свой подол посмотри!

С бабушкиной юбки свисали ошметки фарша вперемешку с тестом. Перетянув подол, скосив шею и оглядев предательские следы на одежде, бабушка сообразила, что запираться бесполезно. Нужен был другой ход, восстанавливающий семейное миролюбие. Сильный и точный. И бабушка его нашла. Она указала на то, что когда-то было пельменями, и самопожертвованно заявила:

 – Я их сама зъим!
 
– Как же! «Зъишь» ты их! – вспыхнул дядя Митя. – Целый поднос, что ли, «зъишь»? Уж молчала бы...

(В дальнейшем бабушка часто следовала этому совету. Она чувствовала, что ее и деда, Григория Матвеевича, властность уже позади. Всем распоряжается дядя Митя, все решает, все определяет. Именно к нему обращаются все из нашей родни, если нужно посоветоваться, попросить помощи, да и просто хоть на миг почувствовать себя под опытным «крылом». Для бабушки эта «передача власти» была болезненной. Что творилось в ее душе – теперь скрыто навсегда. Но отголоски внутренних терзаний можно восстановить по маленьким житейским эпизодам, памятным нам в силу анекдотичности, но сохранившим, как оказалось, намеки на более глубинные вещи: на перераспределение родовых ролей, в частности...

Как-то бабушка с размаху села на балалайку. Та раскололась. Поймав дядин взгляд из-под очков, бабушка всплеснула руками:

 – А... Убыйте мэнэ за цю балалайку!

Фраза как фраза. В меру отчаянная, в меру актерская... Заполошная. Но выкрикнула-то ее бабушка, которая еще на моей памяти «давала жару» и дяде Мите, и отцу, которая учила жить и мать, и тетю Катю, и многих других, которая последовательно внедряла в быт свое унаследованное понимание жизни.

В отличие от некоторых других народов, у нас всевластность стариков, их непогрешимость в суждениях в какой-то миг ставится под сомнение. Заботиться – да, святое... Обеспечить безбедную старость – да, да... Но впустить в процесс принятия каких-то решений – увольте... Может, это определено более динамичным обновлением жизни, где прежние представления будут помехой?.. Впрочем, отметив эту особенность, ее и оставим, ибо некоторыми «такие места даже у Льва Толстого пропускаются».)

Вернемся к маленьким семейным анекдотам, выхваченным из жизни Сережкиным взглядом или родившимся при его участии.

... Потихоньку начал стареть дядя Митя. Все меньше «управы» находил он на Сергея. Когда дело касалось мелочей, дядя Митя пытался уладить все незамысловатыми хитростями. Как-то повез его Сергей на покос. На мотоцикле. Моросил дождик, потому-то и понадобилось съездить на сенокосную делянку, срочно сгрести оставшиеся валки. Срочно так срочно!

Сергей выжал из «ИЖа» предельную скорость и понесся по проселочной дороге, не разбирая ни луж, ни ям. На поворотах мотоцикл кренило, отбрасывало опасным юзом на обочину.

Сергей с каскадерской лихостью выравнивал машину толчком ноги и снова набирал скорость.

Свистящий ветер забивался под куртку, надувал ее пузырем.

 – Не гони! – требовал дядя Митя.

Сережка лишь отмахивался плечом. Сам же велел: срочно!

 – Не гони! – повторял дядя Митя.

 – Что – боишься? – Сергей на миг оборачивался, подмигивал отцу и выкручивал ручку газа до предела. Терпение дяди Мити лопнуло.

Он ухватился за полу пузырящейся Сережкиной куртки, заботливо натянул ее Сергею на грудь и прокричал в самое ухо:

 – Не гони, бля, а то... замерзнешь!

Подобные хитрости помогали не всегда. Было дело, Сергей вздумал развестись с Ниной. Это опрометчивое и несозревшее решение родители восприняли в штыки. Дядя Митя попытался, как в детстве, цыкнуть на Сергея. Не подействовало: коса нашла на камень. Тогда за дело принялась Сережкина мать.

Она купила пачку конвертов и села писать письма многочисленной родне. После ритуальных сообщений о состоянии погоды, после неизменного «привет вашим деткам» тетя Катя приступала к главному, к собственному «детке»: «Сережа вздумал разводиться. Ты бы приехала к нам, Шура (Петя, Вася, Капа, Володя, Таня и т. д. – в зависимости от того, какое по счету письмо)! Да сняла бы с Сергея стружку! Нам-то другой снохи не надо. И красивая, и работящая, и к нам с уважением относится. С жиру Сергей бесится! И про детей не думает! А их ведь у него трое...»

Письма неторопливо полетели по городам и весям. Пока они прибыли в дали дальние и не очень, пока их там внимательно изучали – Сергей помирился с Нинулей. Про развод и думать забыл. Но не забыли встревоженные родственники.

Первой примчалась тетя Шура.

 – Ну-ка, племянник, пойдем посекретничаем, – сказала она и отвела Сергея в сторонку. – Сереж, нам-то другой снохи и не надо. И красивая, и работящая, и с уважением ко всем относится. С жиру ты бесишься! Про детей не думаешь! Их ведь у тебя трое. Ты давай не шали! К пасхе дядя Петя приедет. Он с тобой построже поговорит.

К пасхе приехал дядя Петя:

 – Простите, что сразу не смог. Не на кого было хозяйство оставить. Ну, как у вас? Сергей?! Ты не шали! Нам другую сноху не нужно. Работящая, красивая, к нам с уважением относится. Ты кончай, Сергей!

Попытки Сергея объяснить, что семейная жизнь безоблачна и счастлива, оказались бесплодными.

 – Мне-то ты и соврешь, – пригрозил «вразумитель» дядя Петя, – а другие приедут да насядут? Разве вывернешься?

Родственники приезжали по мере освобождения от собственных забот. Кто свинью заколол, продал – да и сделал паузу в череде сельского труда. Кто взял очередной отпуск – и вспомнил про тревожное письмо. А кто и просто плюнул на личные заботы и попросил отгулы, понимая, что дальше тянуть нельзя... Можно и сноху потерять. А сноха-то работящая, заботливая – другой не надо!

Последний десант высадился в Сережкином доме спустя год после того, как были разосланы письма. Дерябнувший в поезде да и на автобусных пересадках ни одну рюмку водки, дядя Егор блаженно улыбался:

 – Ты, Сережка...

 – Не шали! – подхватил Сергей.

 – Ага. Сноха-то...

 – Нам другую не надо! – моментально согласился Сергей.

 – Детей-то...

 – Трое-трое! А я все с жиру бешусь! На сторону заглядываю! Все за чужими юбками бегаю!

 – Ну и молодец! – подытожил дядя Егор. – Наливай чего-нибудь похмелиться...

...Думаю, как обойден сейчас тот из родственного круга, над кем Сережка ни разу не пошутил, о ком не оставил для семейных вечеров хотя бы крошечного анекдота. Хотя, мало таких!

Незадолго до пенсии мой отец устроился помощником бурильщика в геолого-разведочную партию. Как-то в Калиновку, в поселок геологов – новое пристанище моих родителей, приехал Сергей. Сбросил на веранде мешок яблок. Вошел в комнату. Отец собирался в ночную смену. Неторопливо укладывал сумку с нехитрой снедью. Явление Сергея вывело отца из привычного равновесия.

Изредка выбираясь на своей машине в Оренбуржье, Сергей не пропускал ни одного поселка, ни одного города, где наша фамилия что-то бы значила. Он врывался в родные степи, как метеор. Он был вестником, он был связным между всеми нами. Он первым узнавал новости и щедро разносил по самым глухим степным закуткам. В короткие ночевки свои он брался помогать хозяевам, а еще чаще организовывал все так, что после его отъезда родственный народ вспоминал призабытые маршруты и сам тянулся друг к другу: где баньку подлатать, кому перекрыть крышу. Он брался перевезти немудреные гостинцы от одних к другим, тем более, что свои успевал раздать уже на первых километрах пути.

При виде Сергея отец расстроился. Ему не терпелось услышать про здоровье дяди Мити, про его обвыкание на новом месте, про... про все! А тут – работа!

 – Может, отпроситься? – спросил он Сергея.

 – Да не надо, дядь Вась! Я вас дождусь. Поговорим.

Отец с расстроенным видом завернул в клочок газеты спичечный коробок с солью, сунул его в пакет с яйцами. Подсев к печи, достал папиросы.

 – Ну, хоть в двух словах... Как там отец?

 – Вас в гости ждет. Скучает. Постарел...

Отец торопливо начал прикуривать. Но в коробке оказалась соль.

 – Фу, ты! А что же я в газету завернул?

Сергей захохотал.

 – С отцом, дядь Вась, недавно и не такой конфуз приключился! Отдежурите, расскажу!

Ну, не хотелось отцу дежурить! Вернее, не хотелось откладывать разговора, неторопливого и обстоятельного. И он затормошил Сергея: поехали на буровую. Сергей отказался, сославшись на ночь, проведенную за рулем. Но отец наседал: как, мол так! Племянник, а ни разу у дядьки на работе не был! Обязательно нужно посмотреть, как тут оренбуржцы копаются в земле, медь ищут! В степи побудешь, а то, наверное, забыл, как ковыль на штаны цепляется! Фуфайку я тебе найду, но лучше, если ты в своей форме!.. Давай собирайся! Посмотришь, как дядька работает!

Сергей еще несколько раз попытался отложить «экскурсию» до более подходящего случая, но дрогнуло сердце племянника! Сергей оделся, и они по ночной калиновской улице двинулись к конторе. Там, у дежурного «Урала», случилось то, благодаря чему Сергей ни разу не пожалел о своем согласии поехать на буровую, а круг наших анекдотов слегка раздвинулся.
Отец вдруг подтолкнул Сергея к заднему борту «Урала», подтянувшись, рывком открыл дверцу будки и, озирая подремывающих буровиков-геологов, с придыханием, но горделиво молвил:

 – Вот, мужики! Знакомьтесь! Мой племянник! Пристал, чертяка: «Покажи, дядька, где работаешь, да покажи!» Придется показывать... Иначе не отвяжешься!

...Эта глава могла бы неимоверно расползтись, но я сознательно опускаю многочисленные шутки самого Сергея, его авторские, так сказать, все розыгрыши, организатором которых он был и неистощимая тяга к которым меня всегда удивляла. Я оставляю «за кадром» все смешное, подмеченное им у людей малознакомых мне или вовсе незнакомых. Я взял лишь несколько ситуаций из «нашего», из того, что в любом пересказе, даже самом гипертрофированном, в любом комментировании, даже самом заумном, было и будет согрето теплом родственных отношений.

А последней историей станет эта, о нас с ним...

Я точно знаю, что он вспомнил ее в ту роковую ночь, когда возвращался из Горького, помогая приятелю перегонять «Волгу» . Та ночь была необычной. Она завершала Сережкин праздник – его день рождения. Поэтому всю дорогу он говорил о детстве. Он очень торопился домой. Хотел успеть разделить последние минуты своего праздника с женой, с детьми, с дядей Митей и тетей Катей. И он успел бы... Если бы не добросовестность. На обочине шоссе заметил охотника. Остановил «Волгу», чтобы проверить документы... «Охотничий билет», лицензии – все оказалось в порядке. Сергей козырнул незнакомцу с ружьем, пожелал удачи. Но вернуться в кабину не успел... Летящая навстречу «Нива» с задремавшим водителем резко потеряла управление...

У Алексея, у Сережкиного сослуживца, с которым он ехал и который чудом остался жив, я мог бы расспросить, какой эпизод из детства Сергей вспомнил последним. Алексей это знает. Но я никогда не буду расспрашивать...

Пусть ни одна частичка нашего детства никогда не окажется п о с л е д н е й.
Любое детское воспоминание достойно того, чтобы им закончить главу... Главу повести... Главу жизни... Да и саму жизнь...

Точку «Светлой пряжи» я поставлю на том мгновении, когда мы с Сережкой были вдвоем. Наедине друг с другом... Брат с братом...

По узкому ущельицу между сугробами мы шли в баню. По пояс раздетые: лишь фуфайки на голых плечах – чтобы как следует промерзнуть и с особым счастьем, с особой благодарностью шагнуть в сухой пар поздней бани. Мы шли неторопливо, чтобы декабрьский холод пробрал до костей.

Возле предбанника сугробы просели, и из-под них торчали верхушки репейника. На обледенелых ветках зеленел лунный свет. На покатой крыше бани отпечатался след зайца – что ему, дуралею, было там делать? В небе, среди сонных звезд, надрывно мигал красным огнем самолет – а этому дурню куда?

Впрочем, зрение наше скользило по миру лениво, мимоходом. Мы были заняты разговором. Я рассказывал, что бывают на свете и такие бани – ФИНСКИЕ. Сам недавно по радио слышал.

 – Какие-какие? – настороженно переспрашивал Сергей.

 – Финские. Там из горячего сухого пара наловчились прыгать в ледяной бассейн. Считают, что это продлевает жизнь. У нас с тобой сухого пара завались! Правда, воды маловато: в бочонок же не прыгнешь. Но можно в сугроб. Попробуем?
Сергей согласился.

Мы разделись. Забрались на полок. Долго сидели молча, согреваясь в жаркой березовой сухости и отступаясь мыслями от дневных чувств, хлопот, мелких раздражений и маленьких радостей. Мы были наги и не замечали наготы друг друга. Мы не задумывались, что наша нагота еще не так далеко отстоит от наготы младенцев. Как рождаются люди, мы представляли до безобразия слабо. Слово «чрево» в нашем довольно бойком лексиконе отсутствовало. НО... Но если мы и прервали наше и без того недолгое молчание – то не из-за странного ли и непосильного детским чувствам ощущения? Ощущения этого самого ЧРЕВА. Нет, не материнского... Иного... Всеобъемлющего... Всевмещающего... Из которого, голым голее, вынырнул кто-то, кто-то, кто-то – долгая вереница, в хвосте которой чьей-то волей оказались Хведот, Матвей Федотович, Григорий Матвеевич, дядя Митя, отец... Чувствовали ли мы это пра-чрево, сладкую теплоту его и безжалостную неизбежность? Не знаю... Может, да... Может, нет...

Сергей хлопнул ладонями по своему животу и нарушил тишину:

 – Финская баня, говоришь? Ну, давай! Начинай!

Я сжал зубы, вышиб ногой дверь, оттолкнувшись от крыльца, протаранил сугроб.

Хрустнула тонкая снежная корка, припорошенная золой. Разбросав лунный свет, подпрыгнули вверх шары репейника. Недоуменно гавкнул за забором Валет.

Там, за банным порогом, много еще чего было, интересного, звучного, сочного, тревожного, надрывного, болезненного, щедрого... Много примет, будоражащих память и рождающих надежду...

Но я уже, как ошпаренный, летел обратно.

А Сергей хохотал. Вцепившись ладонями в голые коленки, он то сгибался, то разгибался и все приговаривал:

 – Вот это баня так баня! Вот подсказали тебе по радио! Действительно: СВИНСКАЯ! Выбежал, а дверь открытой оставил. Весь пар выстудил!

Вот и вся история. А кончилась она тем, чем и должна была закончиться. Вскоре мы с Сергеем вновь оказались за захлопнутой дверью.

1996