Формула счастья

Бывает иногда беспричинно плохое настроение. Говорят, встал не с той ноги. Вот она самая простая формула счастья, нужно узнать с какой ноги надо вставать, с правой или левой. Узнал, и считай, жизнь удалась. Я вот не знаю, с какой ноги встаю в хорошие дни, с какой в плохие. Сегодня вот тоже забыл запомнить с какой ноги встал. Но день от этого лучше не становится. Все так же плохо.
Яйцо в мешочек, какое-то резиновое, чрезмерно горячее, а молоко, судя по вкусу, вот-вот должно скиснуть. Мелкий дождик на остановке вместе со мной ждет маршрутку, и вместе с дождиком с плачущего неба капает тоска. Все обещает быть только хуже, и перерасти в нудный день.
И вот посреди нескончаемой утренней поездки, прижатый холодными спинами к серому в потеках стеклу троллебуса, я вижу перетяжку над дорогой. И улыбаюсь. На миг мне весело и светло.
Бейка косая, и два телефона, вот и все что написано. Бейка косая, наверняка это имя отчаянной, одноглазой налетчицы. Вот у нее должна быть жизнь, так жизнь. Там наверняка нет места опостылевшим яйцам в мешочек, и утренней изжоге.
Там с утра льется шампанское, обсуждаются планы шумных ограблений. Много приключений, опасностей, глупых полицейских, сверх края любви и денег. И наверняка у нее много факсов. Стоп, я должно быть подумал баксов. Нет, именно факсов. А зачем этой стремительной леди факсы? Абсолютно незачем.
Как утверждал Вернадский, есть на земле поле, где живут бесхозные мысли. И мысль, что гуляя, заглянула ко мне, мысль не моя, а человека которому нужен факс. А это интересно написать про человека, которому нужен факс. Все решено, я пишу про человека, которому нужен факс.
Я сижу на кухне, за стеклянным экраном монитора мысль компьютера о чистом и белом листе бумаги формата А4. И я начинаю писать свой рассказ о человеке, которому нужен факс.
Итак, надо дать ему имя. Нарекаем его Олег. И сразу возникает маленький толстячок. Нет, такому не нужен факс. Такой вечером накатит пивка, поругает жену за плохие щи, почитает газету, вздохнет и ляжет спать. Поэтому,  точно не Олег. Тогда Иннокентий. Нарисовался человек в дорогом костюме, тонкие пальцы  холено знакомы с дорогими маникюрами, от него исходит аура Бентли, и вершины французских духов. Нет, о таком точно не буду писать. Стоит ему щелкнуть пальцами, и выбирай из прайса любой факс.
Попробую тогда Николай. Вот это в тему. И появляется человек в меру высокий, худощавый, с глазами синими, какие бывают у счастливых и сытых грудничков. Черты лица у него мелкие, стертые как ластик двоечника. Вот все, пол дела сделано. Итак, Николай работает в маленьком полуподвальном помещении, с обязательным крохотным паучьим окошечком под самым потолком. Итак, начинается самое интересное,  смотрю, что с ним такое произошло.
Штендер надо подправить, а то сапожник без сапог. Мысли огибали старенький штендер, брезгливо касались ржавчины и неслись дальше. И  покружившись бестелесной стайкой над потолком, растолкали облако городского смога, и понеслись на юг, к далекому острову посреди океана. Там море делает неторопливую зарядку, и посреди  него, на клочке суши три пальмы скрещенными верхушками,  образуют часть английской буквы W.Тонкие гибкие стволы их, кидают кошачью тень, на раскаленный белый песок, и в общем именно там хорошо. Но одна подлая мысль не полетела с товарками на острова. Она осталась с Николаем, и дождавшись вершины пребывания на далеком острове заявила о себе.
Вот уже год на рынке рекламы, а толку? Эта громкая заголовочность, сьела драматизм вопроса. Мысль стала как чужой громкий заголовок в газете. Год на рынке рекламы, ищем новые горизонты развития. Что-что, а горизонтов не наблюдалось. Наблюдалось вялое шевеление около пузатой и звонкой цифры ноль.  Покатый беленый потолок, старенький стол, и компьютер, соединенный с плоттером, и мотки яркой ленты. Вот и все, что было после года на рынке рекламы. Николай откинулся на заскрипевшую под его тяжестью спинку стула, закинул ноги на  пошарканный корпус компьютера и позвал загулявшие на стороне мысли.
Мысли с большой неохотой вернулись и стали озлобленно жужжать. Надо объявление дать в газету и непременно в траурной рамке. Режем на плоттере. Нет ужас какой. ВЫРЕЗАЕМ все. Тоже не лучше. Артель пионеров с лобзиками какая-то.
Как плохо, и скучно выдумывать названия и рекламу для магазина в маленьком городке. От тупой сосредоточенности возникает только коллапс всего тела и обильное слюноотделение. Идеи что получаются, все сплошь мелки и крутятся около слова Мир того, что продаем, и Огромный выбор. Слово Огромный выбор всегда вызывало в Николае образ слона с раздувшимся круглым животом и поднятым в истошном вое хоботе.
Надо дать объявление простое и неотягощенное ничем ненужным,  Простое и доходчивое. Например, РЕКЛАМА. И номер факса, да непременно факса, это впечатляет: это сказала самая  большая и важная  мысль, та, что первая прилетала на всякие острова, или первая думала о чем-то, что вот-вот должно было случится в скучной жизни Николая.
Тут же другие мысли услужливо подхватили эту идею. И додумали витки хрустящей ленты, рывками появляющиеся из черной плоской коробочки, сплошь покрытие сухими деловыми цифрами заказов. Плюгавое помещение преобразилось в белоснежный офис, он наполнился полупрозрачными фигурами работников, чей пот на недорогих белых рубашках, приносил в душу Николая приятное чувство обладания, и дарил кисловатый запах денег.
Ах, как не хотелось ему покидать тот офис. Там уже появилась длинноногая блондинка, подобострастно изгибающаяся, как будто в области талии, не было у нее костей, и все тело змеино-гибкое, обещало выжать максимум из любых любовных утех. Появился в том мире и черный автомобиль, обладающий большой приятной на ощупь торпедой, и небольшим телевизором на потолке. В мире том все было просто и хорошо. Факс выплевывал мотки заказов, а  дымчатые работники живота не жалея, ковали Николаю доход, и красивую секретаршу на кожаном кресле.
Побыв в том мире минут около десяти, Николай твердо решил, что отсутствие этого офиса лишает его состояния счастья. Поэтому нужно было давать объявление, и покупать факс.
Николай с огромным расстройством, аккуратно закрыв за собой бестелесную дверь, покинул дымчатый офис, и решил начать день с покупки необходимого факса.
Опрокинув маленькую коробку служащую ему кассой, Николай сгреб несколько сотенных купюр,  застиранный полтишок, сложил все в карман, покружил по офису, ища вывеску с надписью переучет,  нашел, и закрыв за собой дверь вышел в город.
На дворе стоял жаркий май. Солнце играло на черных капотах автомобилей, рисовало для всех  желтым мелом на асфальте хорошее настроение, беззаботные студенты запойно целовались, город готовился вплыть в жар июня, и купаться в неге лета.
Но ничто не трогало Николая. Ни красивое небо, ни стройные ножки продавщиц мороженного, все было отодвинуто в глубь черным пластиком факса. Денег не хватало на первый взнос, настроение портилось. Магазины сменялись магазинами, пальцы, еще помнящие холодные кнопки факсимильного аппарата, не хотели расставаться с  тактильной памятью, чем еще более расстраивали своего обладателя. Мир без факса перестал радовать и интересовать Николая.
К середине дня стало ясно, что денег решительно не хватает, и факс шестеренчато ворча, уходит из его планов. И за ним сдувается дымчатый офис, рассеивается полногрудая красотка секретарша, и беззвучно лопаются фигурки наемных рабочих.
И Николай пал духом, выбрал скамеечку, стоящую под невысоким тополем, чьи ветви приятно ослабляли  прямые солнечные лучи. Купив холодную бутылку пива, моментально запотевшую на жаре, Николай сел на лавочку, слушая  гул крови в уставших ногах, и наслаждаясь кисловатыми ежиками, плавающими в желтой глубине холодного напитка, стал горевать о несостоявшемся факсе.
Большие толстые голуби, надсадно бормоча о синем небе и  конском навозе, топтались около лавочки. Молодая женщина выгуливала  сына на трехколесном велосипеде. Парк жил размеренной жизнью  провинциального сквера, холодно смотрел на горе Николая, оставаясь  при своем мнении, что факсы, и иные чудеса западной техники есть вещи в высшей степени ненужные, а поэтому нет смысла горевать об их отсутствии.
Ребенок, наехав на невысокий, выкрашенный белой краской бордюр, не смог преодолеть его и потеряв скорость и равновесие, медленно упал вместе с велосипедом.
Мать, схватив его за руку, рывком подняла его с асфальта, так что ножки его в красных ботинках замотались в воздухе. И то ли от падения, то ли от грубого рывка, малыш гнусавым басом заплакал. Женщина, по инерции хлопнув его по попе, стала утешать, говоря банальные вещи про кота котовича, про бабушку, и еще пару сомнительных волшебных героев.
Внимание Николая целиком переключилось на рядовое это падение, и в массе басовитых звуков выхватило  нездешнюю ноту. Замаскированный хныканьем, на заднем фоне был еще один звук, изрядно ослабленный расстоянием и шелестом приятного ветра.
Казалось что далеко, невидимый за деревьями в молодой листве, страстно говорит металлический титан, отлитый из легкого, блестящего алюминия. Звук его голоса вперемежку с подвывающей какофонией  уверенно поманил Николая.
Пройдя метров сто по тенистой аллее, Николай увидел приличное скопление шустрых пенсионеров. На невысокой трибуне сменялись ораторы, ветер путался в красных шароварах над головами митингующих. На трибуну забрался человек с лицом до странности напоминающим морду довольного фокстерьера.
Николай рывком допил пиво, поставил сизую бутылку на поребрик, подошел к митингующим.
Оратор, наклонив голову на бок,  ежесекундно давая петуха, неуверенно говорил о большом мире, который был, и которого не стало. По реакции политизированных бабушек было видно, что это они слышали тысячи раз, и песня эта, в политическом хит-параде пенсионеров занимает отнюдь не первые строки.
Пиво впитывалось в кровь, принося приятное чувство незаметного опьянения. Все стало казаться чуть ярче, чуть дружелюбнее. И так  стало легко и свободно от этого, что даже сумбурная фокстерерная речь приносила приятное чувство почти забытой пионерской линейки. Не так надо, не так. Вот я бы, все по другому сделал, расслабленно подумал Николай.
В голове его на тонкой спиртовой пене заскользили образы, людей лезущих на маленькие ворота, стреляющего из носового орудия металлического корабля, и посреди этих черно-белых картинок рефреном шло приятое и длинное слово, экспроприация. В этом слове Николай дальновидно разглядел факсы,  компьютеры, и массу мутной воды.
Далее подхватил Николая бурный политический поток, лишил его воли, и потащил к великим свершениям.
Став навершием политического решения, Николай мягко пронзил толпу митингующих, складно запрыгнув на трибуну, оттеснил растерянного оратора, расправил плечи и размеренно и громко сказал в черную мякоть дешевого микрофона, Доколе.
Так начал он речь, которая в корне изменила его жизнь. И вознесла столь высоко, что и мечтать не мог. Он говорил. Говорил о том, что его волновало. Выплевывал душу в толпу, он вещал. О долге перед одной шестой, о темных людях, и о поступке. Говорить абсолютно не хотелось. Хотелось яростно и коротко лаять. Люди очарованные простотой и логичностью, оловянно застыли ловя каждое слово.
У Николая  стремительно заканчивался политический запал, он понял что нужно закруглятся, не то  мечта о  экспроприации так и останется мечтой.
Там сидят тираны, кровопийцы, истязатели земли нашей: Николай, эффектно повернувшись,  указал на видневшееся в вдалеке здание мэрии. И мы обязаны, очистить город, многие из нас не увидят плодов наших трудов, но память о нас будет жить в сердцах истинных патриотов. Нескладно закончил Коля.
Перегретая солнцем и словоблудием толпа взревела, в воздух полетели легкие летние кепки, и дружное: Урра.
Николай затянув, и как один умрем в борьбе за это, решительно пошел к мэрии.
Шел, громко печатая шаг, оря во всю силу легких про борьбу за это, он вел своих адептов под красными перетяжками, за бесплатным факсом и еще за массой интересных вещей. Толпа забыла о мирных целях пустой демонстрации, забыла о ошарашенном своем предводителе, она хотела шума сражений и крови угнетателей, хотела славы в веках.
Бунт против власти абсолютно не произвел на Николая  впечатления.
Перед зданием врагов, Николай умно затерялся в островке нападающих, покинув первые ряды, он как-то серо и незаметно наблюдал, за штурмом. Скоро легкие заграничные двери взорвались под натиском толпы, обдав  плиточный пол водопадом осколков стекла, Старые хозяева в спешке покидали обжитое здание с черного выхода. Экспроприация началась.
Ошеломленный скоростью процесса Николай прохаживался по пустынному вестибюлю, давил толстой подошвой, неприятно хрустящее стекло. Самому себе он казался  древним гунном, что попрал Рим. Эта мысль приносила тягучее чувство восторга, и предчувствие скорого факса.
Поднявшись на гиперсовременном лифте, Николай прошелся по коридору, рассматривая однотипные двери, за которыми решались важнейшие вопросы, и заседало опытное руководство города.
Нужная дверь моментально привлекла его внимание, он толкнул полированное дерево, и вошел в кабинет в котором обязан был находиться факс. В большой приемной, лучи вечернего солнца  золотили черный бок огромного факса. Ничего себе сходил за факсом, гулко раздалось у него в голове. Сходил за факсом, сходил за факсом, ошеломленно металось под сводами черепной коробки.
Николай минутно замешкавшись, глубоко как перед прыжком вздохнул, и отключил провода от факса. Приятная тяжесть обладания оттянула руки, принеся забытое чувство подарка, и свершения чего-то большого. Внизу шумели оглушенные пенсионеры, вдалеке гудели машинки, шумел и жил простой жизнью город.
Осмотрев в последний раз помещение, он обратил внимание на огромное кожаное кресло, было ясно, что забрать его отсюда нет никакой возможности, но так оно манило его своей кожей и солидностью, что Николай не удержавшись, поставил свою драгоценную ношу на желтую столешницу,  утонул в приятной глубине кресла.
Гидравлическое основание, холодная кожа вмиг поправили ему осанку, добавили чувства собственного достоинства. На миг ему показалось, что это его кабинет, и он поднимает трубку у старинного вида телефона цвета берега слоновой кости, с гербом несуществующей страны, и уверенно говорит с голосом известным каждому жителю страны. Они говорят о надоях, о налогах, и нерадивых чиновниках.
Маленькие веселые абесинцы маленькими и нежными пальчиками, весело смеясь, стали щекотать ему шею, и я проснулся. Я уснул прямо за компьютером. Ну и ерунду ты написал: Она нагнувшись надо мной, смеясь читает написанное. Длинные черные волосы, щекочут мне щеку и шею. На ней легкий халатик, и в руках надкусанное яблоко.
Ах, ерунду, ерунду, ну держись Радка!
падаем на старенький узкий клетчатый диванчик, и я щекочу ее, и смеясь требую: Говори не ерунду, говори!
Да конечно ерунду, Счастье вставать не с левой или правой ноги, счастье вставать влюбленным! Радка вырывается, отбивается от меня надкушенным яблоком, и смеется, смеется, смеется.