Глава 1. Валентин Катаев Сокровенные откровения

               В книге воспоминаний “Алмазный мой венец” В.П.Катаев рассказал о своей, совместной с Булгаковым, попытке издавать журнал “Ревизор” (Катаев В.П. Алмазный мой венец. М., 1979. С.67-68). Но можно ли доверять сообщению мемуариста? Ведь именно к этому рассказу относится знаменитое отступление, в котором Катаев формулирует парадоксальные, до сих пор еще остающиеся загадкой принципы соотношения своей книги с исторической действительностью: “Умоляю читателей не воспринимать мою работу как мемуары […] Это свободный полет моей фантазии, основанный на истинных происшествиях, быть может, и не совсем точно сохранившихся в моей памяти […] Недаром же сказано, что мысль изреченная есть ложь. Да, это ложь. Но ложь еще более правдивая, чем сама правда. Правда, рожденная в таинственных извилинах механизма моего воображения. А что такое воображение с научной точки зрения, еще никто не знает. Во всяком случае, ручаюсь, что все здесь написанное чистейшая правда и в то же время чистейшая фантазия…”

               Так “ложь” или “правда” – несостоявшееся издание булгаковского журнала?...

               Читавшие булгаковский очерк начала 1923 года “Столица в блокноте” могли натолкнуться в конце его на упоминание некоего журнала “Корабль”, который неграмотная киоскерша подает рассказчику вместо требуемого журнала “Россия” – где у Булгакова печатались “Записки на манжетах” и “Белая гвардия”. Исследователи обнаружили: в прославленном именем Циолковского городе Калуге в 1922 – 1923 году действительно издавался журнал “Корабль”, и в последнем из вышедших его номеров, в январе 1923 года в разделе “Жизнь искусства. Литературная хроника” действительно было помещено объявление следующего содержания: “РЕВИЗОР. Группой беллетристов возбуждено ходатайство о разрешении издания сатирического журнала “Ревизор” […] Редактировать журнал будет М.Булгаков” (Корабль: Литературно-художественный двухнедельник, 1923, № 1-2 /7-8/. С.51).

               В воспоминаниях Э.Миндлина рассказывается даже о том, что в Москве, на Театральной площади была открыта редакция журнала, ответственным секретарем которого был назначен Булгаков, и в течение двух-трех недель к нему стекались литераторы, привлеченные надеждой на будущее сотрудничество. По-видимому, это и была попытка издания “Ревизора”. “А недели через две или три, – язвительно добавляет мемуарист, – незадачливая редакция прекратила свое существование… Журнала так и не увидел никто” (Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988. С.148-149).

               Нас же интересует другое: отказался ли Булгаков сразу же после первой неудачи от надежды стать полноправным распорядителем самостоятельного печатного органа и смирился ли со своим положением наемного фельетониста – сначала берлинской газеты “Накануне”, потом – московского “Гудка”? В это верится плохо, но никакими сведениями о дальнейших попытках в этом направлении история литературы сегодня не располагает. За исключением разве что глухого эпистолярного упоминания в августе того же 1923 года, что “в “Накануне” намечается иллюстрированный журнал”. Мы охотно готовы, вслед за исследовательницей, видеть в этой фразе то же самое стремление Булгакова реализовать свой невостребованный потенциал творца сатирического печатного органа, которое двигало им в неудавшемся январском предприятии (Чудакова М.О. О мемуарах и мемуаристах // Там же. С.492).

               Стоит обратить внимание еще на одну, мимолетную, оговорку Катаева в рассказе об издании “Ревизора”. Сначала мемуарист очень логично мотивирует легкость, с какой им с Булгаковым удалось найти деньги на издание, тем, что Булгаков в то время уже был автором прославившейся повести “Дьяволиада”; она служила гарантией успеха сатирического журнала. Но потом оговаривается: “Впрочем, не ручаюсь, возможно это было еще до появления “Дьяволиады”.

               В самом деле: объявление об издании “Ревизора” напечатано в январе 1923 года, а четвертая книжка альманаха “Недра” с булгаковской повестью датирована мартом 1924-го. Но мы не склонны переоценивать ни “забывчивость” мемуариста, ни странным образом провозглашенную Катаевым странную своенравность в обращении с фактами. Мы хотели бы поверить в утверждение писателя, что его мемуары – это “ложь еще более правдивая, чем сама правда”. И если это действительно так, то не окажется ли, что все эти оговорки, неточности и причуды воображения – математически выверенная система передачи информации, оставшейся к тому времени известной, возможно, чуть ли не одному только Катаеву, – и потому действительно “более правдивой”, чем та “правда”, которая остается пока достоянием нашего историко-литературного знания? В целом же крупицы этого уникального знания и образуют тот “алмазный венец”, о котором говорится в заглавии книги и который Катаев собирался “надеть на свою плешивую голову” (Катаев В.П. Алмазный мой венец… С.11).

               В этом, на наш взгляд, основной недостаток превосходного комментария к катаевской книге: составители его исходят из предположения, что мемуаристом хитроумными способами зашифрованы сведения, которые можно достоверно установить по другим историческим источникам, и поэтому главное достоинство катаевских мемуаров – в наслаждении от путешествия по различным закоулкам и неизведанным местам тогдашней словесности, которое они, эти мемуары, инициируют своей загадочностью, зашифрованностью (Котова М.А., Лекманов О.А. В лабиринтах романа-загадки: Комментарий к роману В.П.Катаева “Алмазный мой венец”. М., 2004. С.6). И это действительно так, в чем мы могли только что убедиться на примере объявления об издании “Ревизора” в малоизвестном калужском журнале. Но, быть может, в книге “Алмазный мой венец” зашифрованы и такие сведения, которые ни из каких других источников получить невозможно, и тогда, чтобы овладеть ими, – требуется не подсмотреть, так сказать, в “список ответов”, а разгадать сам этот шифр.

               И если это удастся, то даже оговорка мемуариста, “перепутавшего” март 1924 года с январем 1923-го, может оказаться “более правдивой, чем сама правда”. На промежуток между выходом повести и неудачным приключением с “Ревизором” пришлось время куда более успешного, хотя тоже в конце-концов окончившегося неудачей, издательского предприятия: вскоре после объявления в “Корабле”, в апреле 1923 года, началась подготовка к выпуску сатирического приложения к газете “Гудок” – журнала “Дрезина”, первый номер которого вышел в Петрограде в мае этого года, последний же – в январе 1924-го. Это происходило вскоре после того, как в газете “Гудок” стали появляться первые заметки Булгакова.




“НИУБОЛД” и “НУНЕНАКА”


               Следующее бесценное сообщение Катаева, имеющее интерес для решения нашей проблемы, находится несколько в стороне от рассказа о журнале, хотя и включено в то же компактное повествование о знакомстве его с “синеглазым” Булгаковым. Катаев описывает домашний кабинет Булгакова, его письменный стол: “На стене перед столом были наклеены разные курьезы из иллюстрированных журналов, ругательные рецензии, а также заголовок газеты “Накануне” с переставленными буквами, так что получалось не “Накануне”, а “Нуненака” (Катаев В.П. Ук. соч. С.70).

               Нужно отдать должное чуткости комментаторов, которые сочли своим долгом признаться, что сведений о курьезном заголовке (непонятно, правда, в чем состоял курьез: то ли это была типографская опечатка, то ли газетный заголовок был разрезан и заново сложен самим Булгаковым?..) не встречается больше ни у кого из мемуаристов. Впрочем, это не совсем так: сами же авторы комментария приводят слова близкого знакомого Булгакова писателя Ю.Л.Слезкина, который в 1932 году тоже вспоминал, что у него “по стенам висели […] чудаческие надписи” (Котова М.А., Лекманов О.А. Ук. соч. С.105). Поэтому оснований сомневаться в правдивости мемуариста как будто бы нет, однако нельзя не согласиться с тем, что его свидетельство выглядит несколько странно: почему из всех “чудаческих надписей” Катаевым была выбрана именно эта?...

               Ответ мы получим, если перелистаем страницы не очень пухлой подшивки журнала “Дрезина”. В № 3 – первом из июньских номеров журнала – на стр. 2 (она же – оборот обложки) напечатана крохотная заметка о новом британском премьер-министре, которая может показаться бессмысленной:


               “БОЛДУИН. Вот кого выбрали британские консерваторы на смену безликому и безгласному Бонар Лоу. Что ж! “Дрезина” не возражает. Но предлагает английским рабочим внести в это имя самую пустяковую поправку: НИУБОЛД”.


               Не имея “ключа”, читатель мог сколько угодно ломать голову над этой шуткой (БОЛДУИНУ здесь противопоставляется НЬЮБОЛД – депутат английского парламента от коммунистов; он упоминается в книге: Мстиславский С.Д. Рабочая Англия. М., 1924), но подобные “шутки” – вполне в стиле журнала. Нас встречает целый ряд публикаций, которые на первый взгляд кажутся бессмысленными, пока не обнаруживается как бы недостающая часть “головоломки”. Благодаря сообщению Катаева, заметка в “Дрезине” оказывается первым признаком того, что Булгаков имел близкое отношение к изданию новорожденного петроградского журнала.

               Заметка о переставленных буквах в имени нового английского министра не имела никакой другой цели, кроме как послужить опознавательным сигналом для знакомых Булгакова, бывавших у него дома и видевших прикрепленную на стене “чудаческую надпись” (оба получившихся “заумных слова” начинаются сходными буквосочетаниями: “Ниу…”, “Ну…”). Возможно, что в эту тайну был посвящен и Ю.Слезкин. Журнал, недолгое время называвшийся “Дрезиной”, был переименован сначала в “Смехача”, а в 1928 году – в “Чудака”. Не об этом ли заглавии четыре года спустя напоминает эпитет “чудаческий”? В таком случае воспоминание Слезкина имеет в виду ту же самую “надпись”, о которой нам сообщает Катаев: заголовок с переставленными буквами, указывающий на причастность хозяина кабинета к изданию самого раннего предшественника “Чудака” – журнала “Дрезина”.




“…АЙТЕСЬ К…”


               На той же самой странице журнала мы встречаем и еще один “привет” от Булгакова, смысл которого могли понять лишь “посвященные”. Ни много, ни мало – это воспоминание о неудавшемся проекте издания “Ревизора”, о котором в подробностях рассказал нам Катаев. Рядом с приютившейся в углу крохотной заметочкой, основную часть большой, “крокодильского” формата страницы занимает рассказ, подзаголовок которого сразу напоминает нам о мотивах одной знаменитой булгаковской повести, написанной полтора года спустя: “Лозунг (Из истории омоложения церкви)”.

               Мотив “омоложения” (который еще не однажды встретится среди других материалов журнала) употреблен здесь метафорически: он выступает иронической перифразой таких понятий современной церковной жизни как “обновленчество”, “живая церковь”. И вместе с тем – в обрамлении рассказа этот мотив звучит столь же буквально, как и в повести о профессоре Преображенском: “ – Вот вы говорите – похудел я, волосы из бороды повылезли…” – начинает свое повествование рассказчик; и заканчивает: “…Стал я с той поры худеть и волосы полезли”. Выпадение волос – это и есть признак старения организма, с которым борется герой “Собачьего сердца”.

               Но это – лишь мимолетный намек, не столь специфичный для творчества именно Булгакова, так как тема была в то время чрезвычайно модной. Главное же – весь рассказ в целом построен на той же самой игре с буквенным составом слов, что и соседняя заметка и курьезный заголовок на стене у Булгакова. В разобранных случаях – это перестановка частей слова. В рассказе этот мотив образует целую коллизию. Сельская церковь, освященная некогда в память убийства императора Александра II (подобно Спасу на Крови в Петербурге), была увенчана над входными дверьми надписью: “не прикасайтеся к помазанному моему”. После известных революционных событий эта надпись стала политически опасной, и настоятель храма решил ее наполовину замазать: чтобы, с одной стороны, отвратить гнев властей, а с другой – не ввести в соблазн прихожан. Получилось вот что: “не прикасайтесь к… моему”.

               Настала пора конфискации церковных ценностей, и надпись – снова стала преступной! Батюшка и дьячок, по распоряжению благочинного, спешно стали замазывать с двух сторон остаток надписи. Чтобы продолжить рассказ, автор вводит препятствие: внезапно вышли белила. И осталось: “…айтесь к…” И благочинный – опять недоволен! Он придерживается передовых взглядов в сфере церковной политики, склоняется к обновленческому движению, и в остатке былого изречения вновь усмотрел не что-нибудь, а крамолу. Он утверждает, что в бессмысленном сочетании букв можно угадать остаток… ругательства: “Убирайтесь к чорту!” Адресованного, разумеется, большевикам.

               Таков итог этого незатейливого рассказа, но для нас он интересен прежде всего тем, что оставшаяся в конце-концов “заумная” фраза построена точно по такому же типу, как “Ниуболд” и “Нуненака”. Эти “заумные” слова образованы в результате перестановки частей осмысленных слов. И наоборот: если переставить части бессмысленного буквосочетания “…айтесь к…” – то получится совершенно осмысленный, и более того, как нельзя лучше подходящий к современным событиям призыв: “кайтесь!” Острота рассказа, вероятно, и состояла в том, что именно этот призыв должен был бы разглядеть склонный к разгадыванию шифрограмм священник, ослепленный, однако, соблазном поучаствовать в “политике”.

               Мы не станем сейчас обсуждать созвучие этого слова с фамилией нашего старого знакомого, мемуариста – Катаева. Несомненно, что, близко знакомый с Булгаковым, он каким-то образом соприкасался с ним и по сотрудничеству в журнале “Дрезина”. В последних номерах 1923 года, когда журнал уже поджидал скоропостижный конец, имя Катаева в объявлении о подписке на будущий год названо среди его постоянных сотрудников. Странно только, что ни до, ни после этого… оно не фигурирует ни под одним из материалов вышедших номеров журнала.




“ – ВАШ-Ш-Ш БИЛЕТ!!”


               Важно, что соседство большого рассказа и маленькой заметки на странице оказалось неслучайным; они заключают в себе одну и ту же словесную игру, которая связывает их с тогдашним домашним бытом Булгакова. Но рассказ еще более расширяет эту, ориентированную на писательский облик Булгакова игру: один из финальных пассажей содержит в себе аллюзию на название неудавшегося журнала. Мемуарист сообщил нам, что чиновника, от которого зависело удовлетворить “ходатайство, возбужденное группой беллетристов”, будто бы испугало придуманное Булгаковым название: “ – Ну, Сергей Борисович, как вам нравится название “Ревизор”? Не правда ли, гениально? – воскликнул я, как бы желая поощрить Ингулова.

               – Гениально-то оно, конечно, гениально, – сказал Сергей Борисович, – но что-то я не совсем понимаю, кого это вы собираетесь ревизовать?” (Катаев В.П. Ук. соч. С.68).

               И в самом деле: невозможно ведь издавать журнал с названием “Ревизор” – в стране, где понятия “ревизия”, “ревизионизм” служат страшными политическими обвинениями! И фраза в рассказе об “омоложении церкви” использует слово “ревизор” именно в этом значении, словно бы запоздало отвечая на вопрос проницательнейшего “Сергея Борисовича”. Увлеченный политикой благочинный: “ – Я Маркса – говорит – с евангельской точки ревизую, а евангелие с Марксовой…”

               Но название “Ревизор” включало в себя еще одно значение, и оно примечательно тем, что указывало на издания профсоюза железнодорожников, с которыми вскоре начнет сотрудничать Булгаков, – “Гудок” и “Дрезина”. Рассказ “Лозунг” подписан именем ленинградского писателя-юмориста Р.Волженина, и в том же номере журнала (стр.11) ему принадлежит стихотворный фельетон “О первом зайце”. Слово “ревизор” вновь обыгрывается здесь. Дело идет о Ноевом ковчеге, из которого собираются изгнать провинившегося зайца. Он – “В каюте, склонившись на столик, Сидит без движенья и дум. Вдруг входит таинственно кролик, Его благодетель и кум. Поклоны отвесивши дамам, Он начал такой разговор: – Я близок, вы знаете, с Хамом, А он на суднЕ ревизор…” С помощью “капусты”, предложенной ревизору, дело улаживается.

               В других случаях слово “заяц” само по себе служит косвенной ссылкой на название несостоявшегося булгаковского журнала (“Из истории “Зайца” /Справка/”. В.Черний – № 1; “Заяц /Две поездки/” – № 2; “Безвыходное положение: Заяц у кассы”. Рис. А.Р. – № 10). Где “заяц” – там и ревизор. Соблазнительно предположить, что этот мотив “зайца” указывал именно на “контрабандное” участие в журнале Булгакова, на что (по знакомству) закрывал глаза “ревизор” – редактор “Дрезины”… А в следующем году, уже в одном из сентябрьских номеров “Смехача”, это слово вновь будет озвучено – рис. А.Радакова “Ревизор на отдыхе”: настоящий железнодорожный ревизор изображен в несвойственной ему ситуации – с ружьем наперевес, в погоне за настоящим зайцем… но с привычным криком: “ – Ваш-ш-ш билет!!” (1924, № 17, стр.14).

               Если продолжить нашу полу-серьезную параллель, то “ревизор” теперь – Булгаков, находящийся “на отдыхе”, отстраненный от участия в издании “реорганизованного” журнала?.. Впрочем, эта параллель – не такая уж шутка: вспомним последнюю главу мартовской повести “Дьяволиада”, “Парфорсное кино и бездна”, в основе которой лежит образ той самой гончей охоты, которая изображена на рисунке журнала! И наконец – именно в это время, в сентябре-октябре в “Смехаче” в первый и последний раз появятся два фельетона за полной подписью Михаила Булгакова.




“РЕВИЗОР” С ВЫШИБАНИЕМ”


               А в “Гудке” в это же время были напечатаны два фельетона, где Булгаков тоже вспоминал о катастрофе своего прошлогоднего предприятия. В фельетоне “Не свыше” (сентябрь 1924) – это всего одна реплика продавца, который советует покупателю “попробовать автономного портвейна. Намедни помощник начальника купил 3 бутылки, как крушение дрезины было”. “Намедни”, когда произошло “крушение” журнала “Дрезина”, – это январь 1924 года; являясь синонимом названия “булгаковской” газеты “Накануне”, слово “намедни” указывает, что здесь речь идет о периодических изданиях. Аналогичным способом, с помощью синонима “Сочельник” (то есть день накануне Рождества), было зашифровано название берлинской газеты в автобиографическом сочинении Булгакова “Тайному другу”. Портвейн же в фельетоне – произведенный в “автономной” республике, или просто “автономный” – как дрезина по отношению к поезду!

               Закрытие сатирического журнала совпало со смертью Ленина, и это событие тоже нашло себе отражение в сентябре. Днем раньше фельетона “Не свыше”, в “Гудке” был напечатан другой фельетон Булгакова, “Колыбель начальника станции”. Заглавный герой фельетона, уснув во внеурочное время, сорвал собрание железнодорожников, и фельетон заканчивается репликой из зала: “Колыбель начальника станции – есть могила общего собрания”. Но не все так просто, как может показаться. В реплике обыгрывается абсурдный лозунг, маячивший на похоронах вождя: “Могила Ленина – колыбель свободы всего человечества”. Еще в январе 1924 года этот лозунг привлек внимание Булгакова в репортаже из Колонного зала Дома Союзов “Часы жизни и смерти”.

               Как показывают сентябрьские “воспоминания” в “Гудке” и “Смехаче”, Булгаков к этому времени, по-видимому, уже оправился от неудачи, постигшей его в начале года. За этими воспоминаниями последовали и другие. Лозунговый мотив “могилы” как “колыбели человечества”, отмечает исследовательница, – в январском очерке, посвященном смерти Ленина, вызвал появление образа Вифлеемской звезды – ознаменовавшей рождение нового, христианского человечества, крушение которого в эти годы многим казалось неизбежным (Чудакова М.О. Антихристианская мифология советского времени // Библия в культуре и искусстве. М., 1996. С.331-332). И поэтому еще один фельетон, уже целиком посвященный иносказательному изображению январского события, Булгаков публикует в Рождественский сочельник 1924 года, 24 декабря, в том же “Гудке”; он так и называется: “Ревизор” с вышибанием”. Во время любительской постановки комедии Гоголя (в честь которой, как мы знаем, Булгаков первоначально и хотел назвать свой журнал) на сцену выбегает безбилетный зритель; за ним гонится “член правления клуба”. Змеиное шипение ревизора в сентябрьском журнальном рисунке (“Ваш-ш-ш билет!”) напоминало не только о погоне из “Дьяволиады”, но и о чудовищных змеях в повести “Роковые яйца”, которая сочинялась в это же время, осенью 1924 года. В декабрьском фельетоне газеты этот мотив тоже присутствует: он выражается уже “змеиным шепотом” суфлера, обращенным к нарушителю порядка.

               Зачем фельетонисту понадобилось смешивать погоню за зрителем с действием пьесы – непонятно, если не учитывать, что вместе оба мотива воссоздают аллегорически историю журнала “Дрезина” (resp.: “Ревизора”). Булгаков, вместо того, чтобы оставаться законопослушным “зрителем” – читателем “Дрезины”, самовольно “вылазит” на сцену, становится ее тайным автором. Действие пьесы “Ревизор” – переплетается с реальной погоней театрального “ревизора” за безбилетником, то есть… “зайцем”: в тексте фельетона в точности воспроизводится содержание сентябрьского рисунка “Смехача”! Бедный зритель доказывает, что он имеет право присутствовать на спектакле, так как является членом того же клуба, который осуществил постановку, как Булгаков – сотрудником газеты, приложением к которой служила “Дрезина”. “Я те покажу, какой ты член. Я тебе покажу, как без билета лазить!!!”

               Разгром журнала комментирует один из актеров: “Вы не имеете права применять физическую силу при советской власти!” Срв. название отразившейся в журнальном рисунке последней главы булгаковской повести: “парфорсное” немое кино 20-х годов – кино с погонями и драками;“par force” – с применением силы. Реплика актера также может служить отзвуком повести “Роковые яйца”, где профессор Персиков, наоборот, просит агентов ГПУ перестрелять всех досаждающих ему журналистов.

               В фельетоне обыгрываются многочисленные маски, под которыми Булгаков скрывался в “Дрезине”. Городничий в досаде срывает с себя “баки и парик”; из зала наивные зрители кричат “в восхищении”: “Ванька, он молодой, глянь!” Наконец, импровизированный “ревизор” – “хватает за шиворот члена клуба, встряхивает им, как тряпкой [срв. “репортажи” Хлестакова в Петербург, посылаемые “душе Тряпичкину” для опубликования в столичных газетах!], и швыряет [С.П.Шевырев – философ и журналист, близкий знакомый автора “Ревизора”] в публику”. Сравнение “как тряпка“ в “рождественском” фельетоне “Гудка” напоминает еще об одном ленинском очерке Булгакова начала 1924 года – “Воспоминание…” Там члены домоуправления кричали бездомному рассказчику, поселившемуся по приезде в Москву у приятеля: “Вылетайте, как пробка!”

               “Член клуба […] с глухим воплем падает в оркестр”. Всю эту буффонаду теперь легко прочитать как прозрачную аллюзию на совершившийся год назад разгром журнала “Дрезина” и изгнание Булгакова с журнальных подмостков – “в публику”. Очевидно, это аллегорическое изображение прошлогодних событий находило себе немалое число благодарных читателей. Журналисты-“гудковцы” хранили память о том, что писатель стоял у колыбели “Дрезины”.




“ЖЕЛТЫЙ КАРЛИК”


               Спросим себя: имеет ли какое-нибудь основание сообщение Катаева об отказе разрешить издавать журнал под таким вздорным предлогом, как неудачное название? Думается, да, хотя комментаторы и выражают свое сомнение по этому поводу (Котова М.А., Лекманов О.А. Ук. соч. С.102-103). Прийти к такому выводу заставляет историко-литературная параллель, которую находит себе и открытое сообщение о замысле “Ревизора”, и подразумеваемая им информация об издании “Дрезины”. Катаевский рассказ с двойным дном отражает в себе… историю запрещения журнала И.В.Киреевского “Европеец” в 1832 году.

               Е.А.Баратынский еще накануне, в 1831 году предупреждал своего младшего друга и сотрудника, что издавать журнал с таким вызывающим названием в современных общественно-политических и цензурных условиях – нельзя. И оказался прав; журнал был запрещен уже на втором номере. Баратынский же предлагал назвать журнал, как он выразился, “своенравно, но вместе незначительно, вроде Nain jaune [Желтый карлик], издаваемого при Людовике XVIII наполеонистами” (письмо от 8 октября 1831 года). Именно таким – “своенравным, но вместе незначительным” и было название начавшего издаваться около ста лет спустя журнала “Дрезина”. Дрезина – небольшое, но самостоятельное средство железнодорожного транспорта (срв. также отзвук в этом слове глагола “дразнить” /гусей?/, а кроме того – названия немецкого города Дрезден… вновь намекающего на берлинскую “Накануне”). И столь же претенциозным, как “Европеец”, было название так и не появившегося на свет “Ревизора”.

               Благодаря сходству этой стародавней истории и современных событий, название неупомянутой Катаевым “Дрезины” становится необходимой парой упомянутому им “Ревизору”, начинает как бы незаметным образом звучать в катаевском тексте (названия двух журналов – задуманного и реального – еще и созвучны друг другу: “ре…и…з…”). Эта историко-литературная параллель лежала в поле зрения не только мемуариста 70-х годов, но и Журналиста 1923 года: потерпев неудачу с “Ревизором”, Булгаков решает последовать совету Баратынского.

               На это косвенно указывает текст заметки о “Ниуболде”. К бывшему английскому премьеру там применяется эпитет, который вместе с тем служил и псевдонимом одного из современников Баратынского – кн. В.Ф.Одоевского: “Безгласный”. Аналогичный прием обыгрывания фамилий, принадлежащих все той же эпохе – литературного персонажа и исторического лица, “Тряпичкина” и “Шевырева”, – мы встречаем в булгаковском фельетоне “Ревизор” с вышибанием”.

               Можно понять, чем вызвана эта литературная аллюзия. Вместе с В.К.Кюхельбекером, ровно за сто лет до появления журнала “Дрезина”, Одоевский издавал журнал с названием, которое оканчивалось точно так же: “Мнемозина”. Образовавшаяся парадигма выделяет в названии петроградского журнала женское имя – “Зина”. Разумеется, не случайно: игра слов пародирует псевдоним тогдашнего хозяина города – Г.Е.Зиновьева. Само же бессмысленное “Ниуболд” звучит как... “Нью-Болдино” (срв. в романе “Двенадцать стульев” бессмертные “Нью-Васюки”!) – воспоминание о том месте, где осенью 1830 года А.С.Пушкин творил лучшие свои произведения...

               Повторилась, кстати, в 1923 году и ситуация, в которой находились издатели журнала 1832-го. Баратынский, очень много помогавший своему московскому корреспонденту и советами, и личным участием в журнале, жил в это время… в Казани; Булгаков, который, как мы начинаем догадываться, был причастен к изданию ленинградской “Дрезины”, – в Москве.




НА СЦЕНЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ MR “ОЛ-РАЙТ”


               А.Белинков в книге, посвященной “сдаче и гибели” Ю.К.Олеши, не без желчи замечает, что его “настойчивая попытка обнаружить постоянное благотворное влияние “Гудка” на творчество Ю.Олеши […] до сих пор не увенчалась успехом” (Белинков А. Сдача и гибель советского интеллигента: Юрий Олеша. М., 1991. С.74). Аналогичное мнение утвердилось и среди исследователей творчества Булгакова-журналиста, пришедших к заключению, что не следует переоценивать значение работы писателя в газете как “школы” его одновременного и последующего беллетристического творчества. На наш взгляд, подобная оценка вызвана недоразумением, ибо о каком влиянии “газеты” на Булгакова, Олешу и др. можно говорить, если они – Олеша, Булгаков, Катаев, Ильф и Петров – и были этой самой “газетой”?!

               Вопрос стоит диаметрально противоположным образом. “Гудок” и другие издания, в которых участвовала эта блестящая литературная молодежь, в середине 1920-х годов служили ареной, на которой находила себе выход бурлящая творческая энергия будущих знаменитых писателей. И славу “Гудку” составило вовсе не то, что он послужил каким-то необыкновенным катализатором их литературной работы, а совсем наоборот – то, что в его газетных столбцах откристаллизовалась доля той творческой лавы, которая одновременно с тем, или позднее, отливалась в ставшие классическими произведения.

               Расшифровка свидетельства мемуариста открывает дорогу к систематическому изучению материалов журнала “Дрезина”. В свете его получает объяснение целый ряд публикаций, которые поражают своим близким сходством с произведениями, всем нам известными как булгаковские. В первую очередь речь идет о двух фельетонах, авторство которых иногда прямо приписывается Булгакову: “Остерегайтесь подделок!” (№12) и “Арифметика” (№13). Они включались в сборники ранней булгаковской прозы, издававшиеся в 1970-х – начале 1980-х годов Ф.Левиным в Мюнхене (Булгаков М.А. Забытое: Ранняя проза. Munhen, 1983), а также в выходившее в последние годы собрание сочинений писателя, составленное В.В.Петелиным (Булгаков М.А. Собрание сочинений в 8 тт. Т.1. М., 2004). Оба фельетона подписаны псевдонимом “Ол-Райт”.

               Под сходным псевдонимом “М.Ол-Райт” в апреле 1924 года в журнале “Заноза” был напечатан фельетон “Площадь на колесах”, который был позднее, в 1926 году, включен Булгаковым в сборник своей юмористической прозы. Это и привлекло внимание исследователей и публикаторов к другим вещам, напечатанным в эти годы в других периодических изданиях за аналогичной подписью. Прежде всего, это три фельетона за подписью “М.Ол-Райт”, опубликованные в марте и мае 1924 года в газете “Гудок”, где с ноября 1923 года Булгаков стал числиться постоянным сотрудником.

               Эти три произведения также безоговорочно вошли в канон булгаковской фельетонистики. Чего не скажешь о двух фельетонах в журнале “Дрезина”. Невозможно понять логику такой атрибуции, на что уже обращалось внимание исследователем малой булгаковской прозы (Смирнов Ю. Подписано: “Олл Райт” – читается: “Булгаков?...” К вопросу об авторстве “Театральных фельетонов” // Памир, 1989, № 12. С.156): фельетоны в “Гудке” приписываются Булгакову, потому что он был постоянным сотрудником этой газеты, а фельетоны в “Дрезине”, за той же подписью, предлагается считать ему не принадлежащими, несмотря на то, что этот журнал относился к той же самой газете! Одно полностью исключает другое. Или все пять фельетонов “Гудка” и “Дрезины” считать принадлежащими Булгакову, или ни одного. Правда, как тогда объяснить, что, публикуя в это же самое время фельетон в журнале “Заноза”, Булгаков беззастенчиво воспользовался псевдонимом кого-то из своих сотрудников по газете?...

               На первый взгляд, существуют еще две причины, по которым “дрезининские” вещи стоят особняком в булгаковском творчестве. Во-первых, это их стилистика, приближающаяся к грубой площадной олеографии. Во-вторых, они принадлежат к жанру политического фельетона, не характерному для Булгакова-журналиста. Как увидим, оба возможных критерия далеко не бесспорны. Но рассмотрим сначала причины, по которым эти два фельетона следует считать теснейшим образом связанными с Булгаковым и его произведениями. Начнем мы издалека…




“ФАЗЫ ЛУНЫ”


               На страницах “Дрезины” мы встречаем не только тексты, но и рисунки, самым ближайшим образом связанные с мотивами произведений Булгакова. Карикатура “Фазы Луны” (автор скрылся за инициалами “С.Д.”) в августовском № 6 (стр.5) посвящена новой “фазе” советско-английских переговоров по “восточному вопросу”, возбужденных пресловутым “ультиматумом Керзона”. Турецкий политический лидер выражает опасение английскому, как бы после очередного новолуния над Дарданеллами “вместо двурогой луны не взошла пятиконечная звезда”. Символика прозрачная: луна – символ турецкого государства, пятиконечная звезда – советского. Но все дело в том, что в этой нехитрой аллегорике… предвосхищается финал романа Булгакова “Белая гвардия”, который будет закончен в следующем, 1924 году: смертельно уставшему часовому, как и турецкому политику с рисунка 1923 года, начинает казаться, что на ночном небосклоне взошла пятиконечная “звезда Марс”.

               Мотив этот неоднократно привлекает писателя. На рисунке пятиконечная звезда восходит на востоке, в точке, где встречаются Европа и Азия. В январе 1924 года в очерке “Часы жизни и смерти” Вифлеемская звезда ходит “по дальним караванным дорогам желтых пустынь”. Но так же, как “двурогую луну”, ее грозит сменить призрак другой, пятиконечной звезды, так как даже по этим “караванным дорогам” теперь будут “ходить” бесконечные паломники к ленинскому мавзолею, ведомые, как некогда волхвы, этой новой звездой. Так же как в финале булгаковского романа, звезда связывается с “часовым” – получает эпитет “бессменная” (как часовой). И эта вторая, Рождественская, звезда, вытесненная пятиконечной, тоже возникает в финале романа. Елене Тальберг снится поручик Шервинский: “Он вынул из кармана огромную сусальную звезду и нацепил ее на грудь с левой стороны”. Красноармейская звезда – вместо Рождественской, и наоборот – “сусальную”, Рождественскую звезду герой романа надевает, имитируя красноармейскую…

               Эта структура подмен, воспроизводимая в произведениях Булгакова, и была первоначально сформулирована в идее журнальной карикатуры. Тем более, что и “луна”, послужившая ей темой, тоже есть в финале романа, и тоже… не одна: “Две голубоватые луны, не грея и дразня, горели на платформе”. Один из глаголов прямо напоминает о созвучном названии журнала, где был отражен замысел финала булгаковского романа. И более того – как и на рисунке, луна в романе тоже встречается, сталкивается со звездой: “…а от голубой луны фонаря временами поблескивала на груди человека ответная звезда. Она была маленькая и тоже пятиконечная”.

               Другой рисунок “Дрезины” дает параллель к еще более поздним произведениям Булгакова – повестям “Собачье сердце” и “Роковые яйца”. Это карикатура-диптих “Октябрьская памятка” в ноябрьском № 12 “Дрезины” (художник Б.Антоновский). На первом рисунке изображена пара закутанных людей, разгребающих снег на заметенной городской улице. Над ними призрачными штрихами показаны их мечты: они восседают где-то в роскошных вечерних нарядах, причем одна из фигур оказывается дамой, видимо – верной супругой второго, Татьяной Лариной ХХ века, будущей булгаковской Маргаритой… Но это – в прошлом.

               На другом рисунке воображаемое становится явью. Нэп возвратил двоим этим “бывшим” людям их роскошную жизнь. Причем на проявившемся призрачном “негативе” становится ясно, что они видели себя сидящими в театральной ложе. Жизнь для них теперь опять стала безопасна, как театральное представление. Но: над ними, как Дамоклов меч, призрачными штрихами показано зловещее воспоминание – две закутанные фигуры на заснеженной улице…

               С чисто внешней стороны мотив первого рисунка встречается еще в рассказе Булгакова 1922 года “№ 13. Дом Эльпит-Рабкоммуна”: “В зимние вечера, когда бес, прикинувшись вьюгой, кувыркался и выл под железными желобами крыш, проворные дворники гнали перед собой щитами сугробы, до асфальта расчищали двор”. Рисунок выглядит иллюстрацией к этому пассажу. Но это не самое главное. Карикатура-диптих представляет собой не что иное, как эскиз к будущему фрагменту повести Булгакова “Собачье сердце”. Спасенный пес Шарик лежит в натопленном кабинете профессора Преображенского и, как из театральной ложи, наблюдает за его пациентами – клоунами в трусах с черными кошками…

               “Обо мне заботятся, – подумал пес, – очень хороший человек. Я знаю, кто это. Он волшебник, маг и кудесник из собачьей сказки… Ведь не может же быть, чтобы все это я видел во сне. А вдруг сон? (Пес во сне дрогнул.) Вот проснусь… и ничего нет. Ни лампы в шелку, ни тепла, ни сытости. Опять начнется подворотня, безумная стужа, оледеневший асфальт, голод, злые люди… Столовка, снег… Боже, как тяжко это будет!”

               Мечтам пса вторят и подписи под рисунками: “ – Неужели это никогда не вернется”, – под первым; “ – А вдруг это вернется когда-нибудь…” – под вторым. Тем более, что, перевоплотившись в Клима Чугункина, пес впрямую окажется в положении людей на карикатуре: ему будут настойчиво советовать пойти в театр, а он будет рваться в цирк, посмотреть слонов…




РОКК


               И еще один “эскиз”. Мотив “Дамоклова меча”, зримо воплощенный в структуре рисунка-диптиха, – это в то же время обрамление другой повести Булгакова, “Роковые яйца”. В начале второй главы, где описываются первые шаги Персикова по пути гибельного открытия, дается пейзажная зарисовка: “…через каждую минуту с гулом и скрежетом скатывался с Герцена к Моховой трамвай 16, 22, 48 или 53-го маршрута. Отблески разноцветных огней забрасывал в зеркальные стекла кабинета и далеко и высоко был виден рядом с темной и грузной шапкой храма Христа туманный, бледный месячный серп”. Здесь смысл мотива еще не ясен, но в финальном пассаже он обнажается: “…и по-прежнему шаркало движение механических экипажей, и над шапкою храма Христа висел, как на ниточке, лунный серп…” Все висит “на ниточке”; серп в любую минуту может сорваться, погаснуть; и одновременно “серп” – это орудие смерти, секира, и висит он над головой – “над шапкой”…

               Можно заметить, что этот обрамляющий мотив повести… буквально предсказывает появление Рокка. Эта фамилия (появившаяся в самый последний момент, в числе исправлений, внесенных Булгаковым в гранки повести при ее публикации в альманахе “Недра”: Чудакова М.О. Послесловие // Булгаков М.А. Сочинения. Минск, 1989. С.414) представляет собой аббревиатуру, часто упоминавшуюся в годы написания повести: РОКК – Российское общество красного креста. Эта организация не раз фигурировала в газетных публикациях 1923 года. В очерке “Шансон д’эте”, опубликованном в “Накануне” 16 августа, Булгаков ссылается на некую заметку в “Известиях”, напечатанную за неделю или две до того. Всегда полезно разыскать публикацию, на которую ссылается изучаемый писатель, хотя результат может оказаться совсем не тот, которого ожидали. Заметка, которую имеет в виду Булгаков, называется “Очередная ложь”, напечатана в № 176 от 8 августа и ничего интересного собой не представляет. Зато в ближайшие недели перед тем “Известия” неоднократно обращались к РОКК.

               И каждый раз организация эта… была связана с событиями рокового характера: то сообщалось об убийстве советского представителя общества за рубежом (№ 164 от 24 июля), то очертания красного креста на карикатуре преобразовывались… в свастику, знаменуя использование европейских организаций общества фашистской агентурой (рис. Б.Ефимова в № 161 от 20 июля). Видимо, эти коннотации и подготовили использование аббревиатуры для фамилии “рокового” героя. К названию “Общества красного креста” обычно прибавляется “…и полумесяца” – вот почему лунный серп в начальной и финальной главах повести “Роковые яйца” служит метонимией ее персонажа!

               “Дамоклов меч” присутствует и в разбиравшемся уже нами финале романа “Белая гвардия”; крест претерпевает здесь зловещую метаморфозу, (почти как на карикатуре в “Известиях”!): “Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина креста исчезла – слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч”.

               Уже в 1924 году, в “Смехаче”, где, как мы видели, спорадически появлялись реминисценции прошлогодней журналистской деятельности Булгакова, встретится карикатура, обыгрывающая этот мотив. Она так и называется: “Под дамокловым мечом” (№18, октябрь; рис. Б.А.). Комсомольцы с шашками наголо – новые “крестители Руси”! – заставляют своих односельчан просиживать над книгами в избе-читальне. Односельчане воспринимают комсомольский террор благодушно: паренек на рисунке просит вооруженного сверстника одолжить на минутку шашку – страницы разрезать!

               Вновь мы сталкиваемся со знакомым явлением: смысл карикатуры можно понять во всей его полноте лишь на фоне финала булгаковского романа. Комсомольцы, последователи Владимира Ильича Ленина, с оружием наголо проводящие “культурную революцию”, здесь негласно сопоставляются с Владимиром Красное Солнышко, также вводившим на Руси христианство “par force”, с применением силы. Тем самым, как у Булгакова, их “меч” превращается в крест…




“…КАЛЬСОНЫ”


               По-видимому, Булгаков во многих случаях являлся автором замысла, по которому художником выполнялись рисунки. К.Г.Паустовский, учившийся с Булгаковым вместе еще в киевской гимназии, а затем работавший в отпочковавшейся от “Гудка” газете водников “На вахте”, оставил нам ценное воспоминание, проливающее свет на эту сторону творческой деятельности писателя: “…В то время Булгаков часто заходил к нам, в соседнюю с “Гудком” редакцию морской и речной газеты “На вахте”. Ему давали письмо какого-нибудь начальника пристани или кочегара. Булгаков проглядывал письмо, глаза его загорались веселым огнем, он садился около машинистки и за 10-15 минут надиктовывал такой фельетон, что редактор только хватался за голову, а сотрудники падали на столы от хохота” (Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988. С.102).

               Воспоминания Паустовского свидетельствуют, что такие импровизации, в результате которых могли явиться и замыслы “дрезининских” карикатур, были характерны для писателя, более того – они нередко превращались в произведения, печатавшиеся на страницах изданий, с сотрудниками которых соприкасался Булгаков. В журнале “Дрезина” мы можем обнаружить и обратное явление: предвосхищение мотивов будущей повести Булгакова “Дьяволиада” в одном из произведений М.М.Зощенко. Это фельетон “Спец-одежда” в июньском № 4.

               “Спец-одеждой” в цитируемых Зощенко документах названы предметы интимного дамского туалета: панталоны, подвязки, сорочки и т.п. Казус, описанный фельетонистом, точь-в-точь повторяет казус, послуживший причиной увольнения героя булгаковской повести. В ответ на запрос, “будет ли выдано машинисткам обмундирование”, новый начальник учреждения по фамилии Кальсонер наложил резолюцию, которую делопроизводитель Варфоломей Коротков прочитал: “всем машинисткам и женщинам вообще своевременно будут выданы солдатские кальсоны”. Незнакомое имя – превратилась в имя нарицательное.

               У Зощенко предмет дамского туалета становится “спец-одеждой”. У Булгакова – наоборот, предметы солдатского обмундирования, “спец-одежды”, становятся туалетами, которые предлагается носить дамам. “Коротков […] сладострастно вздрогнул, представив себе Лидочку в солдатских кальсонах […] – Подштанники я не одену, пусть он успокоится! – хрустально звякнула Лидочка”. Но и в булгаковской повести – то же, что и в предшествующем ей фельетоне: нижнее белье становится верхней одеждой…

               И вновь серия рисунков “История одной спец-одежды” (художник Н.Радлов) появляется уже в 1924 году на последней странице обложки сентябрьского № 17 журнала “Смехач” – того самого номера, в котором находится знаменитый рисунок “Ревизор на отдыхе”. И вновь графическая серия связана с творчеством Булгакова, только теперь – отдаленного будущего. На рисунках в виде живого существа изображен пустой новенький рабочий комбинезон, пришедший на склад и претерпевающий там злоключения по вине бюрократов и разгильдяев. Булгаков разовьет этот мотив – ни много ни мало, в 17 главе романа “Мастер и Маргарита” (о существовании связи нумерации глав романа с их содержанием см.: Золотоносов М. “Еврейские тайны” романа М.А.Булгакова “Мастер и Маргарита” // Согласие, 1991, № 5. С.43), только использует его диаметрально противоположным образом. Теперь не рабочая “спец-одежда” пострадает по вине бюрократов, а наоборот – бюрократ, заведующий Комиссией зрелищ и увеселений окажется жертвой, в точности уподобившись “герою” карикатуры: “ – Нету, нету, нету, милые мои!” – будет кричать курьерша о своем начальстве, “обращаясь неизвестно к кому, – пиджак и штаны тут, а в пиджаке ничего нету!”

               Как известно, заведующего наказал беспощадный Бегемот из инфернальной компании Воланда. Теперь, выяснив журнальный источник булгаковского романного эпизода, мы понимаем, что наказание строится в точности по традиционному средневековому образцу адских мук: грешника заставляют претерпевать судьбу его жертвы; “пустым костюмом” в романе Булгакова становится бюрократ, мучавший в 1924 году “пустые” комбинезоны…




“ДРЕЗИНА” У ЭЙНШТЕЙНА”


               Еще один случай контакта с булгаковским творчеством представляет собой шарж-мистификация, посвященная Альберту Эйнштейну (“Дрезина”, 1923, № 11, октябрь, стр.10). Как ни в чем не бывало, большой рисунок, в пол-страницы, сообщал разинувшему рот от удивления читателю журнала о приезде гениального создателя “теории относительности”… и даже не в Петроград, а в Москву. Но Эйнштейн никогда ни в Москве, ни в СССР вообще не был! Более того, рисунок не оставляет сомнений в том, что Эйнштейн изображен в своем берлинском кабинете, у своего письменного стола с лампой и телефоном, над которым висит карта космического пространства…

               Быть может, этот откровенный розыгрыш можно объяснить тем, что в 1923 году Эйнштейн стал одним из учредителей берлинского общества дружбы с Советской Россией? В таком случае, “Дрезина”… отправляется в недалекое будущее (подобно повествователю в “Роковых яйцах” или персонажам булгаковской драматургии 1930-х годов!) и изображает следующий логический, но так и не состоявшийся, шаг ученого, его приезд в столицу СССР. На аналогичной идее целиком основан “специальный” ноябрьский № 20 “Смехача” 1924 года “СССР через 70 лет”. Результат “прогноза” – тот же самый: “через 70 лет”, то есть в 1994 году, как мы знаем, никакого “СССР” больше не существовало…

               Роман Булгакова “Белая гвардия”, в финале которого красноармеец созерцает пятиконечную “звезду Марс”, а св. князь Владимир вонзает в небо свой “меч”, заканчивался словами: “Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?” Булгаков писал свой первый роман, думая о звездном небе, революционную теорию которого незадолго до того создал Эйнштейн. Риторический вопрос, возможно, содержит автобиографическое признание.

               Булгаков проявлял большой интерес к известной книге П.А.Флоренского “Мнимости в геометрии”, которую он, по-видимому, приобрел вскоре после своего приезда в Москву, в 1922 году (Чудакова М.О. Условие существования // В мире книг, 1974, № 12. С.80). Книга, изданная ничтожным тиражом, вскоре стала библиографической редкостью, и приобрести ее позднее было бы почти невозможно (Игумен Андроник /Трубачев/. Предисловие // Священник Павел Флоренский. Детям моим. Воспоминанья прошлых дней. Генеалогические исследования. Из соловецких писем. Завещание. М., 1992. С.7).

               Книга Флоренского прославилась прежде всего потому, что она содержала попытку творческого осмысления теории Эйнштейна, ставшей необыкновенно популярной именно в эти послевоенные годы. Быть может, интерес к ней был связан с интересом Булгакова к этой будоражащей воображение научной теории. Говоря о внимании Булгакова к “Мнимостям в геометрии”, которое засвидетельствовано и пометками на полях личного экземпляра писателя, и воспоминаниями его супруги Е.С.Булгаковой, – мы тем самым ставим перед собой проблему отношения Булгакова к учению Эйнштейна. Проявлением этого интереса уже позднее, в ноябре 1923 года и стала журнальная мистификация.

________________________________________________________

П р и м е ч а н и е. В первой декаде этого именно месяца вышел “октябрьский” № 11 “Дрезины” (см.: Гудок, 1923, № 1041, 3 ноября. С.4). Рекламная заметка о выходе очередного номера “Дрезины” сообщает о том, что в нем будет напечатано… интервью с А.Эйнштейном. Как видим, в мистификации петроградского журнала принимали участие московские журналисты!
________________________________________


О причастности к ней Булгакова говорит целый ряд обстоятельств.




В оформлении использована картина М.-К.Чюрлёниса "Истина" (1905)


Продолжение следует: http://www.proza.ru/2009/01/10/271 .