Махорка и хлеб

               

       Багряное солнце уходило за околицу села. Чётким частоколом чернели у горизонта деревья, разбрасывая тени на розовые сугробы. Огненными бликами горели окна избушек, а над щербатыми трубами мирно вздымались сизые дымки.

       Тёплым паром я дул на причудливо разрисованное стекло и, уткнувшись в него кончиком носа, через проталинку смотрел на улицу. Там, вздымая полозьями саней снежную пыль, словно по волнам молочного моря, летели с бугра ребятишки.
 
       Меня невыносимо тянуло быть среди них, выше всех забираться на гору и сквозь поток холодного ветра влетать на дно глубокой яруги, где летом пьяняще цветёт мята, а зимой журчит между лозами студёный ручей. Но у меня не было никакой тёплой одежды. Не было даже ветхого пальтишка, способного защитить от десятиградусного мороза. Из невесёлых раздумий вывел меня знакомый шум на кухне. Это воришка-кот опрокинул кувшин с содержимым. Молоко разлилось по лавке и стекало на глиняный пол. Обрызганный, но довольный проказник жадно хлестал языком. Я не разозлился, не запустил в него веником, а только пожалел, что придётся уснуть голодным, что молока, которое вечером даст коза Катька, не хватит нашей большой семье.

       Я снял со стены отцовский зипун, оделся, залез в кирзовые сапоги папаньки и, выйдя на улицу, надёргал из стога соломы, покормил козу и запер курятник. Когда совсем стемнело, возвратился в горницу. Неуютно и жутко было в холодной избе.

       Вчера ночью умер в Крейдянке мой двоюродный дядя, и все родные ушли его хоронить. Я боялся мертвецов, как боялись их все деревенские мальчишки, наслышавшиеся разных россказней о ночных приключениях покойников. Но мне не верилось, как это навсегда окоченевшие люди могут выходить из могилы и пугать прохожих.

        За кладбищем, на краю нашего села, стоял четырёхкрылый ветряк. Мне нравилось бывать там, наблюдать, как вращаются его тяжёлые жернова и тёплая мука, стекая по жёлобу, наполняет большие чувалы. Нравилось также слушать рассказы старого мельника – деда Болюка и шумных мужиков, перепачканных тёплым пахучим помолом.

        Вечером через заросли кладбища я возвращался домой. Обязательно всплывали в мальчишеской памяти страшные рассказы о мертвецах. На мгновение я останавливался в нерешительности, потом резко срывался с места и, подгоняемый ужасом, мчался между потемневшими крестами и осевшими могилами, на бегу оглядываясь по сторонам. По лицу хлестали ветки клёнов и диких яблонь, срывались во тьму испуганные птицы, а цветущие мальвы роняли нежные лепестки. Бродящих по кладбищу мертвецов я так никогда и не видел. Рассказы о них после этого воспринимались как вымыслы, но сейчас, как и всегда, сидеть в тёмной избе было муторно.

        В чулане я отыскал керосиновую лампу, зажёг её и уселся за стол рисовать. Сначала изобразил кота у разбитого кувшина, потом козу Катьку. Ногами и хвостом Катька вышла похожей на домашнего пса Буяна, рогами – на вислоухого зайца. А потом я рисовал петуха и совсем не заметил, как в избу вошла мама. Она повесила на гвоздь старенькую шубу, тихо опустилась на лавку.

        – К утру будет сильный мороз, – сказала она, растирая озябшие руки. Развернула небольшой свёрток. – Возьми, сынок, гостинец. Помяни дядю Тишку.
Пирожки на морозе застыли, но и в таком состоянии были очень вкусные.


        – Все наши остались там ночевать, – продолжала мама, – а я вот пришла. Печку надо протопить, – иней вон на стенах повыступал.

        – Ма, а кот молоко разлил…

        – Раззявы мы – не спрятали. Ну, да ладно. Как-нибудь обойдёмся. Сегодня мы с тобой вдвоём. Выброшу паразита на чердак, – пусть мышей ловит.

        – Да я его уже в сарай, к Катьке вынес.

        Мама надела старую фуфайку, взяла лампу с ведром и ушла доить козу. Опять в комнате стало темно и неуютно. Я достал из-под загнетки морковку и стал есть. Вялая, наполовину позеленевшая, она горчила во рту, но чувство голода притупляла.

        Немного погодя из сеней потянуло холодом, – мама вернулась.

        – Коза совсем перестала доиться, – сказала она. – До весны ещё почти два месяца, а кормить её почти уже нечем. Куры не несутся, муки нет…

        – Ма, а ты заяви в милицию!

        – Дурачок ты ещё! – она ласково провела по моим волосам, сдержанно улыбнулась.

        – В милицию! Они-то и сами, небось, голодают. Разруха кругом. Окопы, воронки ещё не везде запаханы. Ты, сынок, сорок шестого почти не застал. Вот когда был голод. А сейчас ещё Божья милость. Что было тогда… Банды какие шлялись по дворам! Всё начисто забирали. Ты вот Афоньку Ковалёва не знаешь, Тишкина брата, дядюшку своего двоюродного. А ведь он тоже с ворами знался.

       – Ну, сам он, наверно, не грабил?
       – Как же, может, и не грабил бы, да затянули, заставили.
       – Он что – в Крейдянке живёт?
       – Жил когда-то. Теперь в Харькове. После тюрьмы и носа не показал в селе. Осрамился ведь по уши. Если бы Тишка не умер, вряд ли и вообще появился б тут. Старый стал, борода пышная, белая, важный такой. Спрашивает про меня на похоронах – у тётки: «А это што за молодица?» Та не постеснялась ответить: «Когда в окно лез, – говорит, – тогда ты почему-то не поинтересовался!» Видать, совесть заиграла у паразита. Покраснел, как рак, язык прикусил.

       – Что, мама, нас тоже обирали?

       – Обобрали, Климка, на детей не посмотрели. В декабре дело было. За две недели до твоего рождения. Отец в тот день в МТС ушёл. Ружьё деду Ивашке отнёс. Учиться стрелять, говорил, всё равно не захотели. Как будто чуял, что придут к нам. И они, черти рогатые, пронюхали, куда отец подался, и приволоклись.

        Мама глубоко вздохнула и, подперев ладонями лицо, облокотилась на стол. Молчание её мне показалось длинным, взгляд – погружённым в самоё себя. Я внимательно разглядывал её морщинки и обветренные руки, а потом будто невзначай упустил на стол карандаш. Мама разгадала моё нетерпение и продолжала начатое.

        – К вечеру улеглась завируха. По небу, как битый хрусталь, рассыпались звёзды. Холодные, колючие… За Верой уже женихи ухаживали. На улицу она бегала. Вернулась в тот вечер часов в одиннадцать. Я заперла дверь, трубу прикрыла. Полезли на печку греться. Ася учила меньших пеленать куклу. Андрей игрался с котёнком. Я прислонилась к тёплому коменю и вскоре задремала. Во сне уже что-то начало глагаститься, а тут Вера:
        – Ма, проснись, – кто-то в кухонное окно скребётся!

        – Кошка. Кто ж ещё? – отвечаю. – Пускай в сарай идёт.

        – Смотри, ма, в него фонариком светят.

        Потом из кухни потянуло холодом. Вера в испуге прижалась ко мне. Её била мелкая дрожь. Громко заплакала Саша. Я выглянула на кухню и обмерла. А когда очнулась, воры хозяйничали в сундуке. Один выгребал пожитки на землю, другой запихивал их в мешок. «Оставьте хоть детское, черти рогатые!» – крикнула им, но никто не озвался. Потом они ели холодный борщ, мёрзлое сало, всё, что осталось на снеданье. «Ах, чтоб вам, идиотам, поперёк горла…», – не удержалась я и заплакала. «Заткнись, – простужено вякнул сидевший к нам спиной, – передушим, как цыплят». Один из бандитов показался мне похожим на Афоньку. Хотела было окликнуть его, да вовремя опомнилась. Опознанные, они б порешили нас всех до единого.

        – Ах, мама, напрасно ты не научилась стрелять. Пих-пах! бы их из двустволочки… Жаль, что меня ещё не было.

        – Глупый ты, Климуша. Куда с ружьём против автоматов! Они б нас одной очередью порешили.
Я не знал, что ей ответить. Долго сидел молча. Мама достала из сундука клубок шерсти со спицами, села вязать незаконченный чулок. Я лёг на лавку, положил голову маме на колени, долго глядел в кухонную полутьму и вдруг почувствовал, как подступает голод.
       – Можно, ма, молочка мне немного? Есть захотелось ужасно.

       – Кувшин в углу там, на полочке. Возьми, да не облейся. От кота спрятала.
Я осторожно разбалтываю молоко, наливаю полмиски, бросаю туда ломтики хлеба, усаживаюсь напротив мамы.

       – Ма, а когда воры ограбили нас, они так ничего и не оставили?

       – Ничего, сынок, всё начисто вымели. Афоньке, правда, жалко нас стало, – два платья Вериных под лавку запрятал. Тех, что дядя Васька твой из Германии привёз. Заметили б, вряд бы ему поздоровилось.

       – Жратву всю забрали?

       – Забрали, сынок, сало всё, хлеб печёный, картошку, что была на кухне, муку. Бурак один остался в погребе.

       – А как же мы не умерли?

       – Так вот и не умерли. Ты совсем маленький был, сиську сосал. А нам соседи умереть не дали. Да отец, как чувствовал, что придут, немного зерна припрятал.

       Мама замолчала, а я, допив молоко, долго ещё смотрел в пустую кружку. Козье, оно было необыкновенно вкусным, и я бы с удовольствием выпил ещё одну такую порцию, а может, и две… Это почувствовала и мама и предложила мне добавку, но я отказался.

      – Ты бы себе налила, мамочка, немного. Да вот с похорон наши придут, – проголодаются с дороги. А я вон, сколько выпил холодненького. – Бр-р-р. Замёрз даже. Полезли, мамуль, на печку.

      Мама взяла лампу, перенесла её на выступ в комене. Печка была укрыта ветхим тряпьём, но я и на нём чувствовал себя, как у Бога за пазухой. Долгими зимними вечерами просиживал здесь с сёстрами и братом, учил вместе с ними школьные стихи, что-то рисовал. А когда к нам в гости приходила бабушка, слушал её сказки и разные прибаутки. Мама часто вязала на печке варежки и чулки, а нам, малышам, не было большего удовольствия, чем наблюдать, как котята воруют у неё клубок и, кувыркаясь, до одурения гоняют его из угла в угол. Иногда залазил сюда погреться после работы и отец. Отдохнув немного, он говорил обыкновенно: «Ну что, сынок, в будёновцев поиграем? А мне этого было и надо. Забирался ему на живот и с весёлым криком сразу же «пускался в галоп». Направо и налево рубил сплеча мнимых беляков, махновцев, петлюровцев…

        Героя гражданской войны Будённого я хорошо знал: его именем назывался наш колхоз.
Сегодня же отца дома не было и я мирно приютился возле мамы. Снова мне не давали покоя воры. Они представлялись огромными и свирепыми, заросшими, как лесные разбойники.

        – Как же, ма, дядя Афонька оказался в их стае? Они где жили? В глухих яругах? Там и барахло наше прятали?

        – Афоньку они запугали сильно. На фронте не боялся мужик под пули ходить, а тут вот проходимцам поддался. Одним словом, струсил…А вообще-то его, может, и винить не за что. Не один он от них зависел. К сестре его Насте главарь шайки Мацак ходил. Но о том, что это – бандит, не то, что Афонька, – Настя даже поначалу не знала. А к свояченице его зачастил другой вор – Ларько. Вместе вечера весело проводили, пьянствовали. Приносили хозяевам то мёд, то мясо, – в общем всё, что у большинства людей и в праздники не водилось. А когда все эти припасы закончились, воры и объявили Ковалёвым…
И мама подробно рассказала мне, что они им объявили. Как будто сама всё видела и слышала.

        – Лакомиться нам уже нечем, – сказал Мацак. – Завтра пойдём вместе.

        – Куда же? – удивился Афонька.

        – А ты, небось, не догадываешься – куда?! Думаешь, вся эта манна с небес сыплется. Соучастники вы, Афоня. Воровать пойдём завтра, милый дружочек!

        Афонька оторопел, за голову схватился. Бабы перепугались, сидят – что и сказать, не знают. Двоюродный мой вскочил взбешённый: «Вон, – кричит, – из моей хаты! Чтобы духу вашего больше тут не было! Сматывайтесь, пока милицию не позвал!» «Не кипятись, Афоня, коли жизнь дорога, – говорит Петька Мацак и ножом в его сторону тычет. – Подумай маленько: судить нас всё равно уже вместе будут. А не послушаешься, пеняй на себя. Мы же и за здоровье твоей сестрицы со свояченицей не ручаемся. В общем, поразмысли колхозный бригадир, у кого мы завтра поживиться сможем».

       И Афонас повёл их к деду Ивашке. Но когда они туда пришли, был и дед дома, и Иван Акимович, и всё семейство. Во всех окнах горел свет, никто ещё не спал, поэтому воры тыкаться сюда не рискнули и окружили нашу хату.

       Так вот родственничек и стал вором. Дома у него, как и у других из шайки, прятали награбленное. В комень даже замуровали. А жили по своим домам. Только один Мацак рыскал по сёлам, как волчара. Днём прятался у близких знакомых, ночью с ватагой людей обирал. И постоянно от милиции укрывался. Позже узнали, что он парня в своём селе застрелил. Сам в девчонку соседскую втюрился, а та на него – ноль внимания: с тем парнем вечера проводит. Ну он, окаянный, и подкараулил соперника. Из обреза прямо в упор саданул. Домой и носа не стал показывать. Боялся, что тут же застукают. А деваться-то убивце всё равно некуда. Ну и кишки, конечно, марш играют. Вот и пошёл душегубец по чужим чуланам и погребам разживаться.

       Когда паразиты обворовали нас, следы пытались замести. Не сразу в Крейдянку, – сначала в другую сторону: через Василёв сад пошли. Специально бросили там ветхую рубашку, – хитрили всё.

       – Как же их поймали тогда, с овчаркой искали?

       – Нашли без особого труда. На вору ведь и шапка горит.

       – Как – горит?!

       – Это, сынок, так в народе говорят. А вообще бывают проходимцы – о-ё-ёй! Не сразу раскусишь. Блеет ягнёнком, а в самом деле – волчара! Но всё равно: сколько ниточке не виться, – конец будет.

       Банду разоблачил твой дядька Федька. Утром в сельсовет заглянул, а там и Афонька … дежурит. Сидит себе на лавке, – куняет. А в куфайке вся правая сторона и рукав – в мелу. «Вставай, – говорит, – братан, – приехали. Смотри, как тебя разморило. Ночью-то чё делал? Небось, хату сестричке белил?!»

       Как вскочит Афонька, – сон, что рукой сняло! «Ты чё, Федька, бузины нажрался?! Ты эти шутки брось!» «Ага – эти шутки!… Значит, знаешь, на что намекаю. А ну-ка скажи, откуда знаешь? В сельсовет из села ещё никто не заходил»…

       Афонька понял, что маху дал, пополотнел весь. «Заходил, – говорит с испугу» «Кто же заходил, может, назовёшь? Чё-то я следов не заметил у входа. В общем, не юли, братан, – признавайся: с кем грабил, куда барахло спрятали»… «Не твоё дело, – Афонька весь сжался, побагровел. – Не лезь, куда не просят. А то как бы…» «Ну-ка, ну-ка, договаривай, – герой над детьми и бабой беременной». Замахнулся Федька, – в ухо врезать хотел, да остановился. «Снимай, – говорит, – Афоня, трубку и звони в милицию».

      – Ух, ты, вот здорово, ма! Скажи! Я б в морду шмякнул, а до такого не додумался. И что: он и позвонил?

      – Не знаю. Наверно, позвонил. Потому что банду сразу арестовали. Только Мацаку на этот раз удалось ускользнуть. Когда увозили злодеев на суд, отцу жалко их стало. Папирос на дорогу принёс, махорки, хлеба.

      – Как это? Он – что, сдурел!?

      – Не смей так – об отце, поросёнок. Чтоб первый и последний раз!

      – Ма, ну они ж нас ограбили! Я б им и горелой корки не дал.

      – И я бы не дала. И отцу запрещала.

      – А он?

      – А он. А он! Спать давно пора. Разаонкался. Отца разве не знаешь?! Были бы все, как отец твой… Афоньку с бандой посадили, а отец семью его от голода спасал. Зерна заработает, – часть Ковалёвым отвезёт. Мукой, сахаром делился. Что у самого было, то и им отдавал.

      Охладив мой пыл, мама перевернулась на другой бок и через минуту уснула. Она крепко спала, а меня сон не брал. Всю ночь не лезли из головы бандиты, и никак я не мог понять, почему отец принёс им махорку и хлеб…
                Январь 1980 г.