Просто кошка

               

              Кошка невзлюбила Ковалева сразу – с первого прихода его в этот дом – хрущевскую двушку, стандартное жилище простых советских людей 80-х годов. Обычная кошка – серая, в полоску, четырех лет от роду. Кошка как кошка – ничего особенного, ангорского, или на худой конец, сибирского, но тоже действительный член семьи. А семья – это мама Люда – еще совсем не старая, симпатичная, хоть и подмученная жизнью женщина, и два ее сына – восьми и двенадцати лет. Ковалёв пришёл в их дом серьезно – ну почти на сто процентов. Точнее, сначала он пришел – по своим делам - в строительную контору, где она работала, и его сразу потянуло ќ этой большеглазой  миниатюрной, хотя и слегка начавшей полнеть (совсем чуть-чуть!) женщине, с нерастраченным запасом энергии, а главное – с настоящим чувством юмора, а также той игривости, не переходящей в пошлость, какой-то очень доверчивой что-ли… . И пацаны ее ему тоже были симпатичны, он решил, что сделает всё, чтобы им понравиться – своих-то не было. Не успел как-то ќ своим тридцати двум обзавестись, много отдавал спорту, сначала сам брал рекорды Амурской области, а потом воспитывал юношей – будущих олимпийцев…  А еще младший брат требовал опеки – родители рано умерли, а брат был трудным ребенком всегда, и потом, уже в институте, на физфаке, куда его, конечно же, устроил Ковалев, заваливал сессии, уходил в виражи-загулы. Приходилось нянчиться, вытаскивать – брат, святое дело…
 
         И что важно, нужная взаимность у них с Людмилой возникла сразу – это было нельзя спутать ни с чем. При встрече им обоим хотелось подпрыгивать, пружиня от этой чудесной  благовещенской земли, ловить ртом медленно падающие снежинки, по-ребячьи дурачиться, петь и что-то изобретать на ходу, словом – фонтанировать. Им было так тепло вместе, так ярко светились особым светом их глаза: ее – темно-голубые с сиреневым отливом, и его – глубоко посаженные, шоколадно-карие, таящие нескрываемое мужское обаяние и внутреннюю силу. Наверное, это была любовь. Да, наверное…

         Но кошка портила всё. Она  ужасающе шипела, едва завидев Ковалева, носилась по дому, как безумная, задрав малопушистый  хвост, срывалась ему на голову с двухметровой высоты платяного шкафа, когда он, добросовестно и с выражением читал сказку младшенькому – Саньке, сидя в кресле около журнального столика. Однажды она даже нагадила ему в туфли, югославские, совсем новые. Людмила отмыла, конечно, но ощущение обиды так до конца и не прошло. Даже не обиды, а какой-то неясной несправедливости. За что, спрашивается? Животных в своей жизни Ковалев не обижал – не было такого. Лежа ночью, после очередного свидания (с любимой женщиной и ее  кошкой), вспоминая поочередно то грудной смех Людмилы, то ее мягкую талию, то пряный запах  пушистых, коротко стриженых волос, он перебирал в памяти все свои встречи с братьями меньшими – не было там криминала – хоть убей!
           Так продолжалось около трех месяцев. В течение этого времени кошка не только не привыкла ќ Ковалёву, но наоборот – ярость ее росла. Людмила страдала. Что она только не пропобовала – и запирать кошку в кладовку перед приходом ставшего ей дорогим мужчины, и давать ей самую лучшую свежую рыбку, дабы умилостивить это непримиримое создание, проявлявшее все признаки своего тигрового рода, стоило Ковалеву только позвонить в дверь. Но самое плохое, что откровенная неприязнь ќ нему кошки плохо действовала на детей – они словно заражались ею. И постепенно всё меньше улыбались этому грубоватому (на тренировках пацанов вполне мог рявкнуть: "Ну, что ты не бежишь, а ходишь, будто в штаны наложил?!"), но в целом безобидному кряжистому силачу, всегда приносившему что-нибудь вкусненькое в дом, «детям – мороженое»,  ну а Людмиле – обязательно красивые цветы. Но уходил – из-за кошки – и вызванной этим детской настороженности расстроенный. И Людмила каждый раз была не уверена, придёт ли он еще.

           Плохо было всем. И тогда, после почти бессонной ночи, Людмила решилась. Посадив кошку в сумку с тряпкой на дне и молнией сверху, которую застегнула наглухо, она отправилась с ней на конечную остановку городского автобуса. Ехали долго – минут сорок. Странно, но кошка ни разу не дала о себе знать - как будто чувствуя, что все попытки о помиловании будут бесполезны. Людмила тоже словно оглохла, видимо сработал защитный механизм в организме, и старалась не думать вообще ни о чем – ни о своей одинокой жизни (вот уже почти пять лет после развода), ни о том, что опять задерживают зарплату, ребятам нужны новые спортивные костюмы и обувь, ни о том, что год назад ей пришлось практически одной хоронить свою долго и тяжело хворавшую мать, которую Людмила забрала из деревни по причине болезни, и из-за которой по большому счете и ушел из семьи бывший муж и отец ее детей… Она ни о чем не хотела больше думать, просто смотрела невидящим взглядом в окно, автоматически отмечая остановки и иногда подскакивая на своем последнем сиденье, когда автобус уже выехал на грунтовую дорогу и подъезжал ќ рощице из смешанных деревьев, где женщина решила оставить животное, отчего-то ставшее грудью на пути ее позднего и выстраданного счастья.

            Вернулась она уже ќ вечеру. Зашла в душный продуктовый магазинчик около дома, и те, кто в тот вечер разделили с ней эту долю – стояния  в плотной очереди за хлебом, спичками и колбасным сыром, могли с некоторым удивлением наблюдать странно остановившийся взгляд невысокой, узкоплечей женщины с химической завивкой и слышать ее невнятное, почти про себя, бормотание: «ну это же просто кошка, просто кошка…» Подумав, она взяла чекушку водки, хотя было не известно, зайдёт ли нынче Ковалёв:  «если не придет, выпью сама».

           Однако еще предстояло как-то объяснить детям исчезновение кошки. Они хватились ее часам ќ десяти, и наиболее явные признаки волнения выказал, как всегда, сердобольный Саня: «Мам, ты что сегодня какая-то грустная? А кстати, где наша кошка? Что-то она до сих пор не вернулась с прогулки?» Людмила успокоила сыновей, мол, погуляет и вернется, как всегда. Может, у нее такой период…

            На следующий день после уроков дети, не откладывая дело в долгий ящик, отправились на розыски кошки: соседние дворы, подвалы, ближняя стройка подверглись тщательному обследованию. Кошки не было нигде. Вечером начались всхлипывания – вначале жалостливый Санька, потом не выдержал и старший… Так продолжалось около недели: непрестанные ожидания, зов из окна и под окном, плач, правда уже сдержанный – мужской, расспросы соседей. Людмила, заранее набравшись мужества, решила стиснуть зубы и вытерпеть всё это до конца. Что уж теперь… А может, уже и очерствела душа от бесконечных обид и горьких раздумий, и этой бабьей тоски, иссушившей бывшую мягкую булочку до жесткого сухаря. И слез как-то уже не было в запасе. Разве что НЗ – неприкосновенный запас на самом донышке души, пересохшего родничка. Но докопаться до него было сложно. И не нужно. А нужно было продолжать быть сильной - тем более, что Ковалев эти дни тоже не появлялся. Синхронно с кошкой.

             А еще через месяц Людмила поняла, что беременна. Ќ этому важному моменту Ковалёв уже давно объявился – был на сборах. Приехал радостный, схватил Людмилу на руки, закружил  по комнате, детей одарил конструктором, яркими футболками, коробкой конфет. Обретшие друг друга мужчина и женщина были счастливы – реально, ощутимо, взаправду… И мешать этому уже никто не мог. Обрисовывались вполне конкретные планы: поменять комнату Ковалева и двухкомнатную Людмилину на трешку, купить новый гарнитур. Беременность привела Ковалева в восторг – он стал еще более нежен и заботлив, стал приносить кульки с «живыми витаминами» - яблоками, морковкой, зеленым луком и лимонами, достать которые среди зимы и тогдашнего дефицита было не просто. И, хотя дети всё еще часто с грустью вспоминали пропавшую кошку, Людмила укрепилась в уверенности, что сделала всё правильно. Скорей всего, ее пригрели добрые люди – утешала она себя.

              Спустя еще какое-то время она с энтузиазмом отправилась в женскую консультацию, чтобы встать на учет. Как положено, ведь уже возраст отнюдь не юный, хотя чувствовала она себя как раз великолепно – лет на двадцать не больше. Она находилась в перманентной эйфории – от складывающихся  радостных картинок будущего семейного очага (уж теперь-то она никому его даст погасить!), от незримого, но явно ощущаемого присутствия  жившего в ней малыша, которого так ждал ее любимый. Они и имена подбирали заранее – почему-то для мальчика…
 
            Пожилая крупная врачиха с басовитыми нотками в привыкшем ќ командованию беззащитными беременными задала расслабленно-довольной Людмиле несколько вопросов, в том числе и о том, не принимала ли она каких-нибудь сильно действующих препаратов в последнее время. Людмила уже хотела сказать «нет», но тут  её обожгло кипятком – она совсем забыла, что около двух месяцев назад они с Ковалёвым прошли курс лечения  сильнодействующими антибиотиками  - на всякий случай. Он объяснил ей это так - мол, показалось, что есть симптомы некоего не самого опасного, но всё же неприятного венерического заболевания. И главное, неизвестно откуда взявшегося. А Людмила и не подумала ничего плохого - конечно, бывает. Тренировки, командировки, общие предметы гигиены – мало ли? В общем, приняли они полный курс цито… нет ципро… как его? 
          
            - О-о-о, голубушка -  сразу врубилась в ситуацию врачиха своим низким контральто, - после такого убойного препарата я не посоветовала бы Вам рожать. Весьма чревато…
            
           - Так что же делать? Аборт? – побелевшими губами пролепетала Людмила.

             - Ну, не знаю, рисковать или не рисковать – врачиха пожала плечами толкательницы ядра, - решать в конечном счете вам самим. Плод сильно пострадал. В то же время после аборта вероятность беременности в Вашем возрасте близка ќ нулю. С мужем поговорите... Хотя…

            Она не помнила, как  переобулась из тапочек в туфли на толстой подошве, как вышла из  кабинета, как добрела  ватными ногами до своей остановки, как потом пошёл мелкий  холодно-отрезвляющий дождь, а она даже не раскрыла зонтик, с утра предусмотрительно  положенный в сумочку – осень, и ей ведь надо теперь беречь себя от простуды...

             Позвонил Ковалёв. Она не знала, что сказать в трубку, вибрирующую от его энергичного голоса: «Как ты себя чувствуешь, Люсик? Сходила ќ врачу? Я уже скоро бегу ќ тебе! Что купить?» Решила, что расскажет обо всём вечером.

             Потом они сидели вдвоем за столом на кухне (мальчики гоняли в футбол во дворе – что им дождик!), и когда Ковалёв съел тарелку макарон по-флотски и ему уже был налит чай, она поделилась горестной новостью. Он сначала не понял, но через полминуты вдруг замер, застыл, рука, мешавшая сахар  звонкой ложечкой, бессильно брякнулась на столешницу. Показалось, что обе его руки стали деревянными. И долго-долго тянулось это его молчание в тишине, нарушаемой скромным дождичком, деликатно – как слезы истинного интеллигента - капающим на жестяной подоконник.
 
            - Ну что, Люд, решай сама. И прости меня, если сможешь – вот и всё, что было с трудом произнесено им в тот осенний вечер – как оказалось, последний вечер их огненного счастья.  Как будто что-то хрупкое, невидимое сломалось от этого злосчастного разговора, треснуло, как лампадка, и погасла горевшая в ней радость, испарилась и рассеялась в пространстве былая страсть… 
 
             Она сделала аборт.  А вскоре после этого Ковалёв и его брат попали в серьёзное ДТП, угодив под КАМАЗ на  вечерней туманной трассе – торопились по делам бизнеса, начатого недавно. Брат погиб через полтора часа. Ковалёв же -  выжил, ему всегда везло больше. Правда, он получил три перелома и теперь загипсованный лежал на вытяжке в городской больнице. В это же время Людмила получила предложение переехать по работе в Тынду – она давно вела переговоры с тамошним директором большого проектного института, им нужны были кадры, а ќ Людмиле он присмотрелся еще год назад, когда они встретились на межрегиональной конференции по обмену опытом. Обещал сразу же новую просторную квартиру и хорошую – чуть не в два раза больше зарплату. Людмила решила ехать. Не жилось ей в этом городе, где всё напоминало о ее коротком счастье  с законным мужем - он даже мог иногда встретиться ей на улице вместе со своей молодой женой,  опять же расспросы знакомых (всё-то им надо!), теперь вот ещё одна рана в душе - Ковалёв…

             Всё решилось быстро и как-то само собой. Потихоньку собрали вещи, заказали контейнер, как раз близились зимние каникулы, ребята без ущерба могли отвлечься от школы на хлопоты, связанные с переездом. Идея им нравилась, как и само название «Тында» - было в нем что-то гордое и свежее…. Они рассматривали карту, строили планы новой жизни, дружно копошась, помогали матери в сборах. В последнее время в отсутствие Ковалева их сплоченность заметно выросла – может, чувствовали, что мать нуждается в жалости больше обычного, а может, просто подросли… Они часто теперь сами готовили ужин – иногда что-то у них подгорало, иногда было пересолено, но разве в этом дело?
          А Людмила каждый день всё оттягивала прощание с Ковалёвым. Надо было идти ќ нему в больницу, всё объяснить, но она никак не могла собраться с душевными силами. Да еще и физически была слаба после тяжелого аборта.

Наконец, отважилась. Её синие глаза, обведенные кругами, с проступившими тонкими лапками морщинок уже с утра были на мокром месте. Она сто раз заготавливала фразы, которые лучше сказать, чтоб не очень сильно огорчить его - больного, большого, всё еще любимого… Но говорить не пришлось. Ковалёв оставался Ковалевым:  беспомощно лежащий на своей вытяжке, с задранной кверху ногой, заросший,  но всё же не потерявший  обычного своего достоинства. И чутья. Он взглянул Людмиле прямо в ее заплаканные глаза:

             - Уезжаете? Что ж, дай вам Бог!
             Она взяла его руку, лежащую на сером (слишком тонкое – отметила она с жалостью) одеяле, изо всех сил сжала ее своими маленькими пальчиками без маникюра. Оба они откуда-то знали,  чувствовали, что больше не увидятся. Потом он закрыл глаза.
        Похудел-то как – подумала Людмила.
        И потихоньку пошла, механически двигая отяжелевшими ногами. Отворила с трудом массивную дверь, ступнула на крыльцо больничное, облупленное. И обомлела: на уже притоптанном снегу у ступеней сидела кошка. Это была их  кошка – без сомнения. Только глаза у нее вроде бы стали больше. И грустнее. Она смотрела прямо на  обалдевшую Людмилу, не отрываясь и не двигаясь. Как изваяние...

              В Тынду они уезжали вчетвером. В еле освещенном купе вагона, уже засыпая, Санька прошептал на ухо склонившейся над ним Людмиле: «Мам, а я всё время знал, что она найдётся! Мам, ну не плачь, ну что ты…» 
              А в картонном коробе под нижней полкой мирно посапывала кошка.