Воены

Первым делом, призывника, попавшего в учебку, превращают в обезличенную единицу. В первые дни службы он и на солдата не похож. Зато все новобранцы похожи друг на друга как две капли воды.
Доведение призывника до такого состояния производится поэтапно. Еще в военкомате нас предупредили, чтобы мы пришли на призывные пункты с прической «под Котовского»   и в одежде, которую не жалко – её потом всё равно назад не отдадут. Это сейчас гладко выбритая голова воспринимается нормально – некоторые мужики, даже имеющие от природы вполне себе пышные шевелюры, зачем-то ее бреют. А тогда в восьмидесятые голая черепушка казалась чем-то невыносимо стрёмным… 
Поэтому, толпа призывников, одетая в невообразимое хламье  (некоторые для «хохмы» даже специально рвали на себе одежды), поголовно лысая, наполовину пьяная, орущая какую-то похабщину вслед всем проходящим мимо девицам, со стороны выглядит непотребно. Я думаю, призывники орут и ведут себя вызывающе не от природной невоспитанности и природной удали, а от страха перед тем, что их ждёт.
Почему-то запомнился один ухарь, который на перроне отпускал шуточки в адрес проходивших мимо девчонок, веселился и хорохорился. А как только поезд тронулся, забрался на верхнюю полку и смотрел в открытое окно так долго, что когда, наконец, засунул голову обратно, все расхохотались. Физиономия его почернела от пыли и копоти. Сопровождавший нас сержант предложил ему сходить умыться, а он вдруг заревел в голос, размазывая по чумазым щекам слезы:
—Не хочу-у-у-у.   
Нервы, видимо, сдали…
На пьянство и чудачества наши сопровождающие офицеры смотрели снисходительно: лишь бы не передрались, да от поезда не отстали… В Омск, помнится, мы приехали утром, и допоздна потом толкались в военном городке возле вокзала. Где-то в недрах каких то штабов тусовались наши папки с личными делами и решались судьбы на ближайшие два года… А мы стояли возле здания штаба, который, как говорят служил в свое время ставкой самому Колчаку и мерзли…
В нашей толпе почти сразу начали шнырять какие-то солдатики и клянчить деньги: дескать, все равно козлы-офицеры у вас все отберут, а мы хоть их пропьем, чтоб служба у вас была легкой. 
Периодически появлялся какой-то горластый прапор, и матюгами отгонял их, обзывая шакалами. Они исчезали, потом появлялись снова. Кого-то пытались стращать:
—Вот попадешь, мол, в нашу роту, я те, сука, твою жадность припомню, а поделишься – никто тебя не тронет, лично позабочусь.
 Кто-то давил на жалость: вот дескать, скоро на дембель, а дома мать больная, дом в деревне починить некому, крыша прохудилась а на шифер денег нету…
Некоторые верили, деньги отдавали. Я про два червонца, которые мне сунула на прощанье мама, благоразумно помалкивал.
Кстати, в Светлом, как только мы приехали, деньги у нас собрал старшина Махненко, а после того, как мы сходили в баню и получили обмундирование, выдал обратно. Те же, кто, попался на удочку «шакалов» кусали локти. Правда, деньги тем, кто ухитрился их сохранить, понадобились не скоро. Одежду же, действительно, перед баней мы свалили в общую кучу и ее потом, наверное, сожгли.   
Получив одинаковую форму, все призывники почему-то ведут себя одинаково: показывают друг на друга пальцами и… ржут. Это, видимо, тоже нервное. Пока ты одет «по гражданке», хоть и в рванину, остается какая-то иллюзия того, что ты – человек. Облачившись в обмундирование – точнее, не обмундирование, даже, а робу, которой еще предстоит стать солдатской формой, после того, как на нее будут нашиты всевозможные знаки отличия, человек становится военом. Да-да именно «военом», а не воином и не военным.
А как еще называть существо с затравленным взглядом, в огромной гимнастерке без погон и в обвислых, заправленных в сапоги шароварах?  « Рядовым»? «Солдатом»?  Много чести…
Ты – никто, презренное, никчемное существо. Эту мысль тебе внушает замполит, взводный, сержант. Ты должен выполнять приказы всех вышестоящих по званию военнослужащих. А поскольку они все стоят выше тебя по званию, то просто – всех… Ты должен добросовестно служить и делать все, что тебе скажут… А поскольку в армии ты, собственно, делать пока ничего не умеешь,   ты — насекомое, пригодное лишь для «шуршания» на  полах, которые надо постоянно скоблить и натирать, натирать мерзкой, липкой мастикой.
«Смотрящий» — сержант Прохоренко пока нас еще не различает, мы для него – однородная масса. Зато он – шикарный, вальяжный –  гимнастерка расстегнута, шапка на затылке, руки в карманах. Лениво подаёт команды:
— Рещще, рещще шевелим булками. Воены… твою. Кто так трёт???
Впрочем, ругается беззлобно. Ему явно скучно с нами. Хочется с друзьями-сержантами в каптерке байки травить. Подходит к турнику:
—Ну-ка расступись…
Крутит солнышко. Атлет, красавец…  Спрыгивает на пол, оскальзывается:
— Ой, бля!
На  чистом полу остается черная полоса:
—Сука… Ладно, ототрёте… 
Под наши завистливо-ненавидящие взгляды отходит в сторону, поигрывая мускулами…
Наконец все закончено. В нижних рубахах, с руками, по локоть вымазанными мастикой, идём в курилку…
—Эй, воен…  дай сигарету…
На тебя обратил внимание сержант Прохоренко! Протягиваешь ему пачку… «Спасибо» можно и не ждать. Это тебе положено радоваться, что настоящий военнослужащий заметил такое чмо, как ты, выделил из толпы шуршащих насекомых…
Сержант снисходительно прикуривает, оглядывает с некоторой брезгливостью бригаду зачуханных полотёров и советует:
—Помойтесь потом как следует, воены…
«Без вины виноватые» —это про курсантов первых дней службы.
Самая унизительная процедура – приём пищи. Так изощренно, с таким, размазывающим по осклизлому столовскому полу остатки твоего человеческого достоинства цинизмом, этот процесс обставлен только здесь. 
Сначала голодных и продрогших военов долго строят на морозе. В тот год, когда я служил, зима была суровой – температура нередко опускалась за - 30. Верхняя одежда солдату при походе в столовую не положена. Только гимнастерка. И вот, эта скукоженная, замерзшая толпа должна выстроиться ровными рядами и с бравой песней промаршировать по плацу. Промаршировать так, чтобы понравилось дежурному по части. Самое ужасное – если дежурит по столовой прапорщик Репп. Тогда дежурный офицер покуривает в сторонке, а Репп в свое удовольствие гоняет роты кругами по плацу. Второй заход, третий… пока лихая солдатская песня не превращается в голодный вой.
Иногда, если несколько рот одновременно направляется в столовую, чтобы согреться, солдатские колонны нарезают с песнями круги по плацу по инициативе сержантов, чтобы не замерзнуть в ожидании своей очереди.
Заходить в столовую положено бегом. Причем, когда следует команда:
—Беее-ом!
следует слегка наклониться вперед и согнуть руки в локтях, а при резком, как выстрел крике :
—Арш!
нужно рысью, достаточно шустро, но аккуратно, без суеты и толкотни вбежать в столовую. Если при команде «беее-ом!» кто-то делает фальстарт, или просто, слишком усердно наклонившись теряет равновесие, следует команда:
—Отстаить.
Дружный разочарованный вдох, рота выпрямляется. Прапорщику Реппу этот момент, видимо, доставлял истинное наслаждение:
—Бееее-ом! Отстаить... бееее-ом! Отстаить… Репп глядел как завороженный на безликую массу военов, послушно колышущуюся в такт его громогласным командам.
Когда, наконец, воены вытерпев все унижения, добегают до своих столиков, выясняется, что сержанты почти закончили трапезу. .. А после того, как сержант допил чай или кисель, он вытирая губы встает из-за стола и командует:
—Встать! Выходи строиться…
Продолжать после этой команды есть, нельзя. Пытаться вынести из столовой хоть кусочек хлеба – тоже нельзя. За все это следует жестокая кара – например, натирание полов после отбоя. Так что, чем пожертвовать, едой или сном, курсант должен выбирать сам. В первые дни мне даже казалось, что сержант специально устраивал такую гонку, ему доставляло удовольствие смотреть, как мы встаем из-за стола голодными… А может, так оно и было?
Неудивительно, что за первый месяц  службы в Светлом, курсант превращается в собственную тень. О качестве того, что мы ели – разговор особый. Пищей это можно было назвать с большой натяжкой. Даже озверевшие от голода, мы с отвращением глотали плохо проваренную смесь прокисшей капусты с мерзлой картошкой. А как нашим армейским поварам удавалось добиться от перловой и ячневой каши такого безупречно-фиолетового оттенка, для меня, лично, до сих пор остается загадкой…
Постепенно, впрочем, мы научились насыщать свои ссохшиеся желудки. Толкотня и суета во время приема пищи наблюдается лишь у курсанта первых недель службы. Затем его движения в столовой становятся хищными и точными, как у волка в коровнике, знающего, что на все про все у него секунды.    
Кстати, таким изуверским подходом к кормлению солдат, как выяснилось позже, отличался именно Светлый. В других частях округа о нашей столовой ходили легенды.  Может из-за этого и была в Сибирском военном округе поговорка: «Кто пережил учебку в Светлом, тому не страшен Бухенвальд».
Какое значение для боеготовности будущих танкистов имело умение быстро и жадно жрать, привитое нам в Светлом, я так до сих пор и не понял…