две баночки меда и шерстяные носки

                (повесть была опубликована в Роман Газете)         
               
      Глава 1
      В маленьком домике, что находится в одной крошечной деревушке Большие Беляши, в двухстах километрах к северу от города Уфы, в Бурзянском заповеднике, отсчитывали время ходики. Секунды падали одна за другой, и никто не мог поймать ни одну из частичек времени. Стоит зацепить внимание на одной, а прошло уже три, и так, секунда за секундой, набегала минута, перетекающая в час.
      Мать и взрослый детина-сын сидели и вслушивались, как размеренно часы шагали свой непрерывный марш. Мать, Клавдия Федоровна Потапова, вздохнула, посмотрела на сына и улыбнулась ему. Сын, Борис Андреевич Потапов, после вздоха матери скинул оцепенение, навеянное секундами, и громко стер пот со лба. Когда чего-то ждешь, то время нарочно медленно идет и неторопливый маятник часов качается уже в самой голове или где-то за глазами.
     В маленькое тусклое окошко бились пчелы, искали щели и улетали  на работу, добывать мед.
     Клавдия Федоровна неожиданно чихнула, заморгала глазами, прослезилась и закатилась в звонком, даже молодом смехе:
      –   Ну что, Боренька, где ж отец?
      Боря встал, потянулся во весь свой огромный рост. Захрустели косточки, и по телу пробежал приятный холодок. Сын поправил рукава новой синей рубашки перед зеркалом – тусклое отражение искажало его лицо: в ширину и волнами, к тому же смуглило и без того загорелое на летнем солнце. В деревянную рамочку зеркала воткнулась маленькая черно-белая фотография – молодой улыбчивый паренек в солдатской форме. Ясные светлые глаза ослеплены солнцем и кисло щурятся, едва возмужавшие черты, контрастом белых и темных пятен, подчеркнули впалые щеки и широкие скулы. Фото, должно быть, вырезано из групповой, так как вокруг виднеются обрывки чужих локтей и даже чей-то нос справа.
      Тяжелые шаги известили о приближении высокого могучего человека. Маленькая комнатушка сотрясалась от глухого и уверенного стука подошвы, слышимого из сеней.
      Человек пригнулся и вошел в помещение. Борис обрадовался:
Отец, мы готовы.      
–    Готовы? Ну, с Богом!   
–    Посиди хоть на дорожку, Андрей! – предложила Клавдия Федоровна.
      Потапов Андрей присел на краешек стула, подумал о пчелах и надвигающейся долгой дороге для жены и сына. Он любил выезжать и хотел бы поехать вместе с женой и старшим сыном. Потапов Андрей бегал к Мухиным семьей  посмотреть на репортажи из такой близкой к сыну Чечни, где солдатики поливали своей кровью голодную сухую землю. Переживал тихонько, не показывая своего горя и отчаянья за любимого сынка, чтобы успокоить Клавдию. А жена и так знала все думы мужа – по его рассеянности перед «новостями», по нежеланию иногда ходить к Мухиным и настойчивым отказам купить хотя бы радиоприемник. В конце концов, когда по информационной программе было сказано про террористический акт на рынке во Владикавказе, он, ничего не сказав, уехал в столицу и купил жене с сыном билеты. Обратных достать не сумел, но и от билетов в один конец отказываться не стал.
      Клава перед поездкой ходила сама не своя. Боязнь, что она больше не увидит сына, забитая глубоко в душу, приобрела свободу, набивая матери синяки под глазами. Попытка отогнать черные мысли была слабой и хныкала иногда от своей немощи. Но чем ближе приближался день отъезда, тем собранней и  оживленней Клавдия Федоровна становилась.
      –   Ну, с Богом! – повторил Андрей Иванович и хлопнул ладошами по коленям.
      Борис схватил пакеты, что ожидали хозяев возле порога, оглядел всю комнату и первым вышел сквозь узкие сени во двор.
      Клавдия Фёдоровна торопливо погладила рукой по скатерти и перебрала в памяти все необходимые вещи: билеты на поезд, платки, иглу-нитки, паспорта. Заглянула в сумку – все слава Богу! Она схватила было узел, но муж с улыбкой заботы выхватил его и другой рукой обнял жену. Он любил ее и, кажется, не замечал раньше этого, кажется, не замечал небесного цвета глаз, не замечал, как она прекрасна, когда стоит посреди пасеки, в конфетти пузатых пчелок, а пчелы ее не боятся и не жалят. Кажется, что не заметил, как она была прекрасна, обремененная первым чадом под сердцем. Только сейчас, когда жена уезжает без него и так далеко, во Владикавказ,  только сейчас по-настоящему он заметил, как Клавуша прекрасна. Синие глаза яркими бусинками светятся на  посмугленном солнышком лице, уголки затянулись сеточкой морщин. Смотрят глаза нежно, с кроткими и короткими ресничками, и так по-доброму, так родно. И Андрей Потапов  вздохнул от мысли, что не увидит завтра с утра прекрасные родные кусочки неба. Он не выдержал чувств и, бросив на пол узел, крепко, обеими теперь руками,  обнял жену, а потом поцеловал в губы, как чужую женщину – несмело, но с нежной яростью.
       Клава почувствовала разлуку и, смутившись нечаянной близости, плеснула из левого глаза слезу.
       –   Ну, будет, будет, с Богом! – успокоил Андрей Иванович жену.
      Из сеней, как в трубу, прозвучал голос сына:
       –   Ну, где вы там? Ма! Бать!
       –   Идем, сынок, – обрадовалась мать. – Всегда уезжать легче, чем оставаться.
       –   Когда это всегда, Клав? Ты ж ездила-то только в Уфу, и то только мед продавать,      – спросил муж.
       –   Да это я так, где-то слышала, – улыбнулась Клава.
      И они втроем, запряженные сумками, пошли на остановку.
               
      Глава 2               
      По дороге семейству встречались соседи, они здоровались загодя, еще вдалеке, и медленно расспрашивали, растягивая удовольствие общения:
      –   Далёко вы собрались, Федоровна, нешто опять меду насобирали?
      –    К сыну в армию едем, во Владикавказ, мы с Боренькой, а Андрей останется, за хозяйством присмотрит.
      –   Добре, добре!… Чай, корову продали?
      –   Продали, сын дороже. Да меду насобирали, лето урожайное!
      И так двигались они от двора ко двору. Ясная погода и живность вокруг существовали в своем привычии и не нарушали свои дни необычными делами, даже солнце светило по-обычному. Но в сердцах Клавдии и Бориса было новое, покойное чувство, как перед праздником.
       Борис шел быстро и часто дышал в предвкушающем возбуждении увидеть новых, чужих людей, которые не подозревают о его существовании. Прикоснуться взглядом к их жизни и заявить, хотя бы внешностью,  о себе. Он думал, что вся жизнь не про него, что самое лучшее досталось тем далеким людям и, посмотрев на них, он сможет научиться проживать и чувствовать добро по-иному.
      Дойдя до остановки, все почувствовали границу, будто после нее нет больше знакомого места. До автобуса оставалось двадцать минут, и у всех было время помечтать о предстоящих днях. Мать думала, как она увидит сына, как наденет на него теплые носки, меряя для зимы, как угостит медком и добро посмотрит на взрослое дитя. Сын ее младший, Коленька, знать, совсем взрослый стал, и пора ему невесту высматривать, и, должно быть, не деревенский уж совсем, да и умнее самой матери. Клавдия Федоровна думала об этом и улыбалась.
      Боря Потапов рассчитывал, как поменьше денег истратить, чтоб экономичней прожить и не в нужде, как пропитаться собственной едой до самого возвращения и не отказать себе в гостинцах иного города. Была бы у него невеста, он привез бы ей безделушку какую или полезное что для хозяйства. Но на девушек Борис не смотрел, а думал больше о коровах: что нужно дальше в лес уводить, где трава посочнее да пожирнее, следить, чтоб ни одна рогатая не выбилась из стада и не разлила по дороге тряской молоко. С каждым днем, пастушничая, Борис Потапов щелкал кнутом  все глубже и дальше от деревни и мучился одиноким безлюдьем вокруг. Хоть бы полчеловека прошло, а то деревья да лес густой и порожний человечеством. Хотелось бы увидеть дальнего, ненашенского.
      Как-то увел Борис стадо и заблудился в Бурзянском лесу. Отродясь с ним такого не было, а тут, в двадцать четыре года, раз – и надругалась память над ним. Мучился, мучился, стадо загнал, коровы всё, что с утра наели, давно растрясли и то и дело останавливались поглодать хоть скудной травушки. Оголодалые, и он, и чужое живое хозяйство, мыкались, после чего домашние звери стали уже мычать под болью отяжеленных вымь, протяжно так, громко. Но одна корова сама, уходя за травой, вывела все стадо, уже к густым сумеркам, до кладбища. Хозяева набросились с руганью и бранью на Бориса, но сильно журить не стали – все-таки в первый раз за восемь лет.
      Работу свою Борис Андреевич оставил на хорошего человека, за нее заплатит по совести.
      Муж и отец, Потапов Андрей, опечалился летящему навстречу комару, но убивать не стал: всякая тварь на земле жить хочет.
      В деревне семья Потаповых считалась одной из зажиточных, хоть и телевизора у них не было, да на хлеб с маслом всегда хватало. А бывало, выходили на далекую через лес трассу, где ездили усталые машины, и продавали все, что снесла, дала или имела хозяйственная скотина. Клавдия Федоровна сама продавала мед – Башкирский, целебный, душистый. Мед расходился быстро. А если зима и по трассе только одинокий путник на худой кобыле иль грузовик по своей нужде, то мать двоих детей ездила в столицу – Уфу. Там становилась на вокзал и до вечера следующего дня все продавала. А этих денег им хватало до лета, когда пасека зажужжит новыми цветковыми жителями.
      Подплелся накрененный, горбатый автобус. Открылась дверь и, обнявшись с отцом, сын и мать полезли внутрь.
      В автобусе пассажиры или напряженно всматривались в природу, или тихонько спали. Клавдия и Борис тоже немного задремали, крепко сжимая руками и ногами немного узлов и пакетов со своим имуществом.
      Очнулись они на автостанции столицы. Местные птицы были пыльные и худые, по городу проходили некоторые коровы, которые кормились прямо с низких веток деревьев.
      Уфа казалась путникам непонятным городом. Среди пятиэтажных больших домов уныло ютились  ветхие, вросшие временем в землю частные домики с домашним хозяйством. Люди походили на  деревенских, но ни с кем не здоровались. Вдали виднелся белокаменный, похожий на старинный русский двор, кремль. В вечернем низком солнце  он уныло светил боками, не приглашая.
      Как доезжать до вокзала, Клавдия уже знала, и они с сыном дождались нужного им, «пятнадцатого» автобуса. Сели в транспорт и поехали к поездному пристанищу.
      Борис с удивлением смотрел на прохожих, бегающих среди машин, нечаянных кур и стеснялся своей внешности. Ему казалось, все видят, что он из далекой деревни, и посмеиваются над ним, будто видят все его мысли сразу. Люди здесь все причесанные и просто одетые, хотя проходят девушки, накрашенные по-праздничному.
      Борис смутился короткой юбке, стоящей прямо возле него, он заметил кожу под коленками и тонкие венки под ней. Что-то вдруг защемило в его грубых, замшелых ладонях, и пальцы ослабли, не могущие держать даже кулаки. Борис сел на пустое место и отвернулся, почувствовав, что крепко сжал зубы, супротив кулакам. Он побоялся на секунду ехать дальше Уфы, где столько неоткрытого, но этот страх был сладким и коротким.
      Вскоре мать и сын вышли возле вокзала. Пыльный, замученный, он дышал людом, вдыхая и выдыхая его сквозь свои двери. Сумки, торбы, корзины и другая снедь окружали уезжающих и приехавших. Стало почти смеркаться, Клавдия Федоровна забеспокоилась:
      –   Быстрее, быстрее, Боренька!
      Потапову передалось это ощущение, и у него загорелись уши. Но они успели, сели в свой вагон, вдохнули машинный воздух и успокоились.

      Глава 3               
      Оксана Порывайко сложила усталые руки на теплый руль и уставилась опухшими глазами в московскую толпу. Сейчас ей, как никогда, хотелось обратно в свой далекий Волгодонск. Оксана оперлась о свои руки лбом, стараясь не задеть начесанную рыжую копну волос, и смежила горячие веки. В окно автомобиля кто-то постучал. Порывайко отняла свое сознание от сна и взглянула на стучащего. Это была невысокая худощавая, но крепкая женщина с очень короткой стрижкой. Оксана ее узнала. Работая в Москве таксистом уже два года, она  не раз возила эту женщину из района «Преображенская площадь». Оксана Порывайко вспомнила, что ее звали Женя.
Привет, – севшим голосом прошептала таксистка. – Куда едем?
      –    Привет, –  поздоровалась Евгения Ключевская. – Мне недалеко и сразу обратно.
      Пассажирка уселась на место, и Оксана привычным движением, по-мужски завела автомобиль лимонно-желткового цвета.
Поехали… – выдохнула она.
–    У вас что-то случилось, я смотрю –  вид неважный? – спросила Женя.
      Она сама очень любила машины и чувствовала особую доброту ко всем, кто с ними связан. Евгения училась вождению и уже мысленно представляла себя за рулем, дивясь Оксаниной ловкости и быстрой реакции.
      Оксана силой открывала рот, но глаза смотрели точно и натренированно:
–   Дак-х, проблемы… –  пожаловалась грузным, с диалектом голосом она и заморгала красными прожилками на белках глаз.
       Глаза у таксистки были накрашены подстать огненной шевелюре, только ярко-зеле-
ного цвета. Усталые губы темной вишней лоснились под помадой, а щеки алели по всей своей площади, разодетые  в украшениях уши тащили новогодние шарики.
Я уже четвертый день в машине ночую.
      Они обе достали сигареты и подкурили от одной зажигалки. Тени пробегающих в наступающем вечере людей суетились от перехода к зданиям. Светофор недоброжелательно мигнул желтым глазом и уперся во встречные машины красным оком.
Вам негде жить? – продолжила Женя и мысленно подергала рычаг переключения
скоростей перед светофором, выжав невидимое сцепление, и мягко наступила на невидимые тормоза.
      Оксана накрашенными толстенькими пальчиками стряхнула пепел и кивнула сквозь пелену дыма из своего рта.
       По пешеходному переходу прошла одинокая старушка, шаркая сапогами в июльскую жару по асфальту. В ее сумке гремели бутылки, и она неторопливо пересекала белые полосы дороги. Все автомобилисты терпеливо наблюдали, как клячеватая старуха  проклинает лопотанием сморщенных губ все светофоры на свете. Оксана Порывайко зло скривила губы и одними глазами вцепилась в плетущуюся старушонку. Та шаг за шагом, качаясь, передвигала ноги и пугливо смотрела то на цветной глаз светофора, то на ждущих смены его настроения водителей.
      Вдруг у бабуси лопнула ручка старого пакета, и тяжелые бутылки зелеными кеглями разбрелись вокруг их владелицы. Бабуля испугалась, зашарила руками по разбежавшемуся добру. Оксанино терпение взорвалось, и она заколотила по сигналу. Машина в ответ проорала на бабушку, и все водители дружно подхватили ее автомобильную ругань.               
      Порывайко закричала на сморщенное обеспокоенное существо:
Ты, клюшка, старая кляча, шевели поршнями! Ты чё?! Бортом поцарапанная? Или
у тебя бампер сорвало?!!
      Ключевская вздрогнула, взглянула на Оксану и подумала, что мало спать действительно вредно. Бабуля, до смерти перепуганная,  потянулась за последней бутылкой. Но светофор, опережая старушечью скорость, дружелюбно открыл  зеленую пасть водителям. И машины хором, оставляя шматы резины на асфальте, во главе с желтым такси, рванулись вперед, объезжая бабулю. Сманеврировав между двумя грузовиками, Порывайко четко вела авто, и Женя удивилась, в который раз, ее профессионализму.
Если вы хотите, можете какое-то время пожить у меня, правда, только на кухне,
но это лучше, чем ночевать  в машине! – предложила Ключевская.
      Вскоре они уже входили в квартиру из одной комнаты и просторной кухни.
      Навстречу хозяйке и гостье выбежал рыженький песик и, по-девичьи залаяв, начал покусывать ноги пришедшим. Оксана Порывайко страсть как любила собак, почти наравне со своими детьми, что остались в Волгодонске. Существо на коротеньких ножках звали Рыжиком. Порывайко сунула ему краюшку хлеба и потрепала за затылок. Женя трудно проглотила, будто этот кусочек застрял у нее в горле, а не скользко проник в животину. Позволить любимому существу поганить шерсть мучным и, не дай Бог, еще острым, нет, этого Ключевская допустить не могла. Она схватила недопитый ею утренний чай и решила объяснить правило поведения  в ее доме для новой жительницы.
Так, - значимо начала она, – Оксана, собака – моя. И никто не смеет ее кормить!
Да что я там дала? Хлеба с полпальца краюшку.
Я еще раз повторяю,  – понизив тембр, продолжила хозяйка. – Собаку имею право
кормить только я!
      –   Хорошо, – согласилась Порывайко и грустно погладила тощего пса. – Но собака…поверь мне… должна есть горячую пищу, у меня на родине во дворе собак много, и все они едят не эти ваши «чаппи-маппи», а нормальный борщ!
Так! – громко сказала Женя.
Всё, – пригнулась таксистка, – я въехала.
      «Тень, знай свое место!» – подумала Порывайко. А Женя, уловив смущение новосёлой, смягчила:
Я думаю, мы уживемся.
      Оксане позже стало уютно в  своем новом обиталище: много пепельниц, доброе животное возле ног, знакомое, почти двоюродное лицо Евгении. Она расставила по освобожденным полкам свою косметику, мелкие игрушки, и кухня приобрела совсем родной вид. Порывайко уселась на кровать, как на водительское кресло, и почувствовала вместе с новой жизнью вязкую усталость. На теплой гладкой простыне уже бегали мурашки сна, и, аккуратно подпихнув под голову кулак, Оксана  повалилась и впала в вязкую  темноту ночи. Ворочаясь в постели, Женя себя  пожалела:  «Ну, скажем, собаку кормить запретить
      можно, – думала она, ёжась, – но как запретить человеку храпеть?!» Пришлось выпить снотворное.

      Глава 4
      Клавдия Федоровна и Борис Потаповы вспрыгнули на своих полках плацкартного вагона, и сын ударился головой о верхнее спальное место. А разбудила их женщина в затасканном переднике, со скученным лицом, которая предлагала всем пиццу, чипсы и шоколад.
         –   А что такое чипсы? – спросила Клава.
      Девушка протянула шуршащий пакетик с несъедобно-ядовитыми цветами упаковки:
Это обжаренный картофель.
Картошка у нас есть. А что такое это – пицца?
      –   Пицца  – это лепешка с начинкой и сыром.
      –   Сыр у нас есть и хлеба полно, – сказала Клава, – а шоколад нам незачем, меду мы и с собой везем.
      –   Ну, как хотите, – обиделась девушка в грязном переднике. И пошла дальше, выкрикивая на спящих пассажиров: – Пицца, чипсы, шоколад!..
      Клава расстроилась: «И чего мы не видали в этих городах?» Она всю свою жизнь провела в деревне и не могла представить себя в квартире среди города: «Дома похожи на спичечные коробки, нет никакого животного рядом, корову нельзя держать, ни свинью, а пчел? И как люди живут там, зачем? Какой смысл их существования? Работают, куда-то ходят… где их жизнь? Они как в клетках. У скотины в Больших Беляшах и то больше свободы».  Так думала и смотрела на пробегающие мимо поезда, деревья Клавдия Потапова.
      Сын Борис сидел с ложкой на голове для уменьшения шишки  от удара о полку и решил: раз  им ехать еще долго, нужно познакомиться с соседями. Ведь в деревне у них человек знает всех и всегда на виду, а тут столько людей – как мух на патоке, а никто ни с кем не знакомится  – неправильно как-то.
      И чтобы не судить себя потом за робость, Борис Потапов  пошел в начало вагона, чтобы начать знакомиться оттуда, хотя толком он и не понял, где начало, но пошел туда, где находилось купе проводника.
      Кто-то возле котла с кипящей водой, широко расставив ноги для устойчивости, наливал в стакан, продетый в ажурный подстаканник, кипяток с опасным паром. Борис подошел к человеку и, откашлявшись, протянул руку:
Борис Андреевич.
      Человек повернулся и показал широкие усы, аж до мочек. Он засуетился от неожиданности и из левой руки попытался переставить емкость с водой в правую. Обжегся, схватился за мочку и бросил стакан. Чай окатил ногу. Незакрытый кран брызгал кипятком и распространял пар.
… твою мать!!! – вскрикнул усатый, поджал обожженную конечность и как кури-
ца закивал головой.
Самовар, самовар-то закрой! – закричал пастух.
У-ё-оо!!! – Человек с усами скосил глаза, и Борис унял кран котла сам.
Я просто познакомиться пришел, –  виновато сказал косоглазому Потапов.
Да иди ты!.. –  зло ответил человек из-под волосяной растительности у губ. – По-
знакомиться он пришел… – опомоил ошпаренный и захромал искать аптечку.
      «У нас в деревне тоже такой был», – подумал Потапов и пошел дальше.
      Он увидел кушающих людей возле окна. Поочередно подавая всем руку, Боря называл свое имя и долго смотрел в глаза, желая показать глубину своей души и чистоту намерений. Люди, жуя, подавали в ответ свои теплые ладони и кивали, оставаясь сидеть. Один парень хотел съесть шпротину, но протянутая рука Потапова была настолько терпелива и неукротима, что парень положил в мягкую ладонь Бориса капающую жиром рыбину. Боря посмотрел на нее, понюхал и протянул обратно:
О, спасибо, я уже отобедал.   
      Парень отказался забирать свое кушанье, и Потапов пошел совершать свое паломничество дальше.
      В правой руке плашмя лежала лоснящаяся тушка рыбки, и Борис не мог теперь подавать эту ладонь, поэтому c людьми он здоровался левой. Подходя к едущим, он так же долго смотрел  им в глаза и представлялся во весь свой рост: 
      –    Потапов Борис  Андреевич, уроженец Больших Беляшей, пастух, очень приятно познакомиться.
      Люди подавали руки, то дергая за концы пальцев правой руки с рыбьим продуктом, то подавая левую, крепко, до боли, сжимая. На ладони возле шпротины начали появляться некие предметы: кто складывал туда монеты, кто пищевые продукты и даже кто-то сунул туалетной бумаги. Борис уже не мог держать одной рукой все накопленное добро и, взявшись за него обеими, здоровался только устно и, кивая головой, как всегда долго, смотрел всем в глаза. Пассажиры, не долго думая, вынимали из своих кошельков, сумок, из-под подушек различные предметы хозяйства и отдавали ему.
      Потапов подошел к матери и вывалил заработанное на стол. Мать, качаясь от стука колес и вращения механизмов поезда, улыбалась и рассматривала принесенное.
Что это все? – спросила она.
Это угощения нам, за знакомство,  что-то вроде новоселья.
А… Ну надо по-настоящему тогда, – сказала Клавдия Федоровна и накрыла на
стол, достав почти все яства, оставляя нетронутыми только гостинцы сыну Коленьке. – Зови давай всех.
      Борис позвал всех, и почти все пришли, и даже «незнакомые» пассажиры Потапова из других вагонов. Но не все люди  хотели идти, один дед с бородавкой на носу даже закрестился и подмял под себя свой узел, а уже немолодые муж с женой тут же легли обратно спать, один мужчина нарочито усердно стал решать сканворд и вслух себе читать вопросы. Но всё равно больше половины вагона приняли приглашение Потаповых и гурьбой направились к бесплатным угощениям. Люди обступили новосельное плацкартное место, даже кто-то принес водки, и все стали трапезничать. Началась давка. Приглашенные пытались урвать побольше каждый сам себе. Пришла проводница и увидела весь бедлам, закричала, затопала ногами, сказала, что пожалуется куда-то… «Знакомые Бориса» мужики подхватили ее на руки и перенесли к туалету над головами. Женщина брыкала ногами, визжала, охала. Ее усадили на место возле двери к тамбуру, налили водки, дали огурцов, и дружный вагон, качаясь, вскоре стал петь песни. А Борис Потапов уже подумывал, что надо, наверное, завтра пойти по другим вагонам, а то неудобно как-то.
      Но он этого не сделал. Потому как люди после веселья совсем не проявляли благодарности и опять не здоровались. Некоторые открыто посмеивались над Потаповыми и дразнили коровами, да еще дали кличку «Большой Пастух Беляш». А дед с узлом, что крестился, подошел и тихо сказал:
      –   Паренек, не нужно тебе общаться с ними, заклюют, затравят. А ты, блаженный, потратишь свое добро в черную пустоту, да и не нужно тебе этого. Сиди себе и не мешай никому. Помяни мое слово, не доведет твоя простота до добра, – сказал старик. И, перекрестя пастуха, промолвил шепотливо: – Во имя Отца и Сына и Святого Духа, да упокой Матерь Божия всех погибших в трамваях, и туннелях, и других местах…      Так и ушел дед, волоча за собой узел и нашептывая долгую, как рельсы, молитву. Потапов тихонько, как ребенок, заплакал в подушку. Мать спала и видела Коленьку во сне маленького. Когда он залез в кучу навоза и орал оттуда, что ему тепло и вонюче. Клава потянулась к ручонкам младшенького, но навоз поплыл рекою, и сына смыло в зеленой кишке поезда, в которую превратились коровьи лепешки, а Клавдия Потапова кричала ему:
       –   Носки, носки-то забыл…
   
      Глава 5
      Оксана Порывайко открыла слепленные глаза не сразу. 
      На ночь она забыла смыть макияж, и ее реснички, как махровые шерстинки, сплелись, напрочь прикрывая глаза. Да к тому же недобрая косметика развила конъюнктивит,  и было больно даже двигать зрачками под кожей. С закрытыми глазами Порывайко стала елозить руками по пустому воздуху кухни и в конце концов дошла до стола, пошерудила по нему, нащупала чайник с заваркой, добрела, распинывая веники-совки и миски для Рыжика, к раковине и умылась густой заваркой. Так как с детства знала, что конъюнктивит хорошо разбавляется спитым чаем. Открыв зенки, оглядела жилище: под ногами напуганный пес поджал нос и грустно смотрел на перевернутые чашки.
      –   Тьфу, блин, ручники-тормоза! – выругалась Оксана и собрала тряпкой вылитую жидкость. – Животное ты неприкаянное и бесполезное, но доброе и незлое, за что тебя и люблю, – сказала Оксана собаке.
      Рыжик повилял хвостом и принялся ловить мух, щелкая челюстью в воздухе.
      Вошла веселая Женя, сказала:
      –   Доброе утро. – Оглядела беспорядок на кухне и вдруг вылила хорошее настроение через стих, читая с расстановкой, выдерживая паузы, соблюдая осанку и дополняя слова сдержанными движениями открытых ладоней. Строчки текли из ее уст мягко, плавно,  свободно и красиво:
                Мне лошадь встретилась в кустах.
                И вздрогнул я. А было поздно.
                В любой воде таился страх,
                В любом сарае сенокосном…
                Зачем она в такой глуши
                Явилась мне в такую пору?
                Мы были две живых души,
                Но неспособных к разговору.
                Мы были разных два лица,
                Хотя имели по два глаза.
                Мы жутко так, не до конца,
                Переглянулись по два раза.
                И я спешил – признаюсь вам –
                С одною мыслью к домочадцам:
                Что лучше разным существам
                В местах тревожных – 
                не встречаться!
      Оксана заливалась  смехом на каждой Жениной паузе. А потом задумалась на корот-
кую секунду, уж не ее ли Ключевская имеет в виду. Но Рыжик поймал муху и все человеческое внимание своей победой приковал к себе.
      Женина домашняя футболка мягко свисала с плеч. Аккуратная, очень коротко
стриженная голова, аристократичные черты лица, короткие, медленные движения
      Оксана только сейчас разглядела Ключевскую. Она считала, что такие существуют только в кино – независимая, не имеющая детей и привязанностей, спокойная, наслаждающаяся жизнью женщина, которая читает с утра стихи и разговаривает как профессор.
      Евгения поставила турку на огонь и в две ложки ароматного кофе бросила соли.
 «Соленый кофе», – догадалась Порывайко и решила, что впредь она обязана делать то же самое.
      «Борщом  кормить Рыжика, – вспомнила разговор на ночь Евгения, – еще бы кофе его напоить!»
      Оксана, подперев голову кулаком, который смял пухлую щеку, задумалась о родине. Она взяла яблоко, откусила и сказала сама себе, или Жене, или пустоте:
       –   Это разве яблоки? У нас яблоки – так яблоки. А это что? Трава одна.

      Глава 6
      Николаю дали увольнительную всего лишь до девяти часов. И теперь он стоял на платформе вокзала «Владикавказ», распрямив широкие плечи. Длинноногая зелено-коричневая фигура Потапова-младшего почти слилась с подъезжающим поездом. Высокий и красивый солдат вытянул шею над потоками встречающих, незабудки глаз засинели над головами. Идеальная выправка, потирание затылка, гуляющие желваки – все выдавало волнение.
      Пассажиры разошлись кто в одиночку, кто с шумной компанией.               
      Как одинокий волос на плешивой голове, двадцатилетний Коленька ждал; вынул из-за спины чуть потухшие от жары васильки цвета маминых глаз и грустно повернулся назад. Сердобольная проводница умилилась этому и вытерла левую слезу желтым флажком.
       Клавдия Федоровна  с Борисом стояли с другой стороны поезда, потому что какой-то мужик, видно, растерявшись, захватил одну из их торб и проскочил под вагоном. Боря и Клавдия ринулись было за ним, но вор смылся. Под брюхом поезда выдали свист тормоза, и еще кто-то постукивал, потому пролезать назад под опасным железом мать с сыном не решились. И стояли они теперь, рассеянные и расстроенные, по разные стороны поезда. Чуть помявшись, пошла мать со старшеньким в обход к вокзалу. А шум и летнее солнце растворили все их сожаления о пропаже.            
      Мать, обойдя поезд, заметила возмужавшего сына  и бросилась ему навстречу:
      –   Коленька, Николай!!!
      От радости солдатик забыл спрятать цветы и загодя тянул их к матери в счастье и любви. Борис увидел брата и сам не меньше обрадовался, сильно прибавив шаг, но так, чтобы мать успела первая. Затем по-свойски похлопал его по плечу, не смея оторвать кандалы материнских рук. Коля, от сильного зажмуривания, ослеп, открыв глаза, и обнимался с братом уже вслепую. У Бориса хрустнула кость в шее, и некоторое время он стоял потом с головой набок.
Коленька, сынок, – прослезилась мать, – а я носки тебе привезла, да уж боюсь, не
малы ли? А возмужал-то как да повзрослел. А батька-то как по тебе скучает, как в лес пойдет, так вспомнит, как вы в детстве за грибами ходили, а ты все мухоморы за пазухой приносишь…
       Мать оправилась от встречи и стала доставать из единственного багажа гостинцы. Сын ее остановил:
Ма, у нас еще целый день впереди, успеешь еще.
И то правда, – согласилась она.
     Николай светился от близости родных и опять чувствовал себя маленьким или по крайней мере младшим. Он вспомнил родные запахи дома, сена и меда. Посмотрев на лицо матери, отметил, что она совсем не постарела, только очень видна стала манера деревенских одежд, говора, в общем, всего того, что раньше не замечалось. Мать и Борька вдруг показались ему совсем не такими высокими, но по-прежнему  родными, с белесыми головами и синевой глаз. Николай предложил им показать город и смело подошел к первому такси у вокзала. Клавдия, не желая перечить сыну и не жалея денег, с радостью согласилась.
       Город показался им приятным, и погода всех баловала. Постриженные, кипарисовидные тополя строем провожали такси. Громадные пушистые деревья, каштаны, богатое множество травинок, запах грецкого ореха –  зеленая жизнь простиралась со всех сторон.
      –   Сынок, – сказала Клавдия, – а сосед-то наш, Кондрашка, умер. Бабка Евдокия одна осталась, все ходит к нему на могилу да просит, чтоб ее забрал. А Нюрка опять девку родила.
Уже пятая! – засмеялся Коля.
Да, Федор все возмущается, – добавил Борис, – говорит, что не дождется  сына
вовек. А Петр ему, ну… этот, что самодельные зажигалки продает, дихлофоса как-то налил вместо водки, так тот так отравился, что до сих пор на одной каше живет. А мне недавно яйцо на стул подложил.
Петр все не исправится! – как-то по-взрослому сказал Николай.
      И мать покраснела,  застеснялась и загордилась. Воздушное в груди чувство радости за сына сплелось с сожалением и страхом, что сын никогда не станет маленьким, а может, и вовсе уедет из деревни. Все замолчали от переполняющих воспоминаний.
      Так доехали они до Парка культуры. Потаповы расплатились с таксистом и пошли смотреть люд и механизмы каруселей. Везде играла музыка, было весело и непонятно.
      Семейство нашло пустую скамейку в тени гостеприимного каштана, и принялись разговоры вести. Борис в общении Клавы с Николаем не участвовал: он знал все, что скажет Коле мать, знал, как мог бы отреагировать на все это брат. Борису Андреевичу хотелось посмотреть на людей и, оставив родню на скамье, отправился гулять по парку.
      Потапов, старший сын, уже понял, что людей на свете много, и застеснялся своему поступку в поезде. Бесконечное пространство и множестволюдство скрыли всю общительность Бориса, и он узнал себя деревенским до кончиков, но каких – не понял.
      Один малометражный человечек со старческим лицом продавал воздушные шары. Это детское тельце терялось в толпе, и казалось, его можно обидеть. Но Потапов не хотел обижать полчеловека, а даже наоборот, пожелал его забрать в деревню, дабы горожане не поиздевались над ним, как над несовершенным и беззащитным. Так стоял Боря пред лилипутом, продавцом шаров, и тупо смотрел, стараясь найти ему применение в хозяйстве своей деревни. Но потом вспомнил, что бабы у них в Беляшах все большегрудые и высокие и маленький человек будет одинок. Тогда он решил купить у него шарики, чтобы облегчить ему работу. Ребенок-старичок, кажется, на самом деле обрадовался и подарил пастуху Потапову свисток.
      Держа в руке три шарика и свисток в кармане, Борис вернулся к матери и вручил ей шары, но те улетели, так как Клавуша не прочно сжала пальцы. 
Как красиво, – обрадовалась та, – смотрите, смотрите!
      Все и так смотрели и тоже улыбались неизвестной силе атмосферы, что отняла у них шары грациозно и невинно. Великолепная ширина неба вдруг приобрела глубину, и все почувствовали счастье, что природа позволила им жить, таким маленьким и даже беспомощным, что приняла семью Потаповых, и по отдельности каждого, в хоромы беспредельной и настоящей Жизни, где столько прекрасного. Причесанные деревья качали головами вслед цветным точкам, шумели мирские люди, веселился неозабоченный народ.
     Обстоятельства радужных настроений навеяли заочно грусть расставания. Мать заплакала, Борис почувствовал любовь к младшему брату  и захотел его ударить, как в детстве, но воздержался – вдруг не поймет, совсем взрослый стал, а ведь прошел-то всего год. Клавдия Потапова осерчала расстояниям, которые разделяют столько родных людей, и решила, что нужно запретить людям выезжать из тех мест, где человек родился. Осерчала не потому, что она злая, а потому, что она любящая и грустная теперь. 
      День включил счетчик вечера, и там накапало уже порядочно.
Я же тебе, Коленька, грибочков привезла.
      Николай просиял и пустил слюну.
Ах, мужик окаянный! – вспомнила мать о воре. – У нас в поезде на наших глазах
один хам взял пакет, там и огурчики были, и ягодок дед Морфей набрал. А мужик перепутал, видать, со своими сумками, больно уж торопился, догнать даже не могли. – Клавдия знала, что это было воровство, но сегодня она не хотела думать о людях плохо и сама себя обманывала.  – Зато носочки тебе три пары связала! – Открыла мать плотный пакет, достала мед и шерстяные свертки: – Ничего больше нет, сынок ...
Ладно, мам, здесь всего вдоволь, кормят нас хорошо… – врал Николай.
Я тебе денег дам, – сказала Потапова.
Мать, много не давай, кто знает, какая дорога представится, – возразил Борис.
Молчи, будет тебе, Боренька.
      Но Коля сам вернул большую часть денег матери, говоря, что, как приедет, лучше, они погуляют на них всеми Большими Беляшами и даже Бурзянский заповедник будет петь и плясать. Потому что знал, матери эти деньги нужней в деревне.               
      Все пошли покупать обратные билеты. Голод сжимал щиколотки и мешал идти, он хоть и был небольшой, а все-таки ныл, как котенок в желудке.
      В кассе вокзала сидела полная девушка, которая поместила над столом большую грудь и быстро что-то печатала на компьютере. Очередь к ней была быстротечной, так что Потаповы добрались до кассирши мигом. Она сказала, что прямых билетов нет, и на Москву тоже, и Клавдии Федоровне с Борисом Андреевичем придется подождать по крайней мере недели две. Волнение и страх остаться в чужом городе сжали горло и осушили нёбо.          
     Николай жестом отодвинул от окошка родных и просунул взгляд внутрь.    
Понимаете, – прошептал он, – мои родные приехали издалека. А увольнительная
у меня только на сегодня. Я очень вас прошу…
     Девушка вздохнула в грудях и медленно моргнула:
Я понимаю. Ничего не могу сделать. – Николай беззащитно улыбнулся. – Хотя…
есть у меня одна проводница, сейчас…
     Кассирша подалась вперед к окошку, он тоже придвинулся ближе, но она, ничего не сказав, закрыла, хлопая защелкой, кассу и, сверкнув лоснящейся головой, вышла к ним, жестом зовя за собой. Потаповы  поняли ее телодвижения и поспешили за ней. Оторопелые покупатели билетов переглядывались у кассы, но почти не возмущались.
      Девушка вошла в какую-то комнату на вокзале, заперла за собой дверь и что-то говорила вполголоса. Затем она вывела высокую худую женщину в проводничьем костюме, и та громко сказала:
Ну куда ж я их троих-то?
Да их двое, Зина. Ну, пожалуйста, позже сочтемся.
Ну хорошо, пусть приходят к одиннадцати, третий вагон. Деньги-то у них есть?
Есть! – выпалила Клава Потапова.
В последний раз, Эльвира, мне ведь попадет.
      Кассирша просияла, и, сказав слова благодарности, все пошли к рабочему месту Эльвиры. По дороге к нему девушка рассказала, где и когда нужно быть Клаве с Борисом и сколько денег дать проводнице.
      Николай достал одну баночку меда из гостинцев и, укромно от матери и Бориса, отдал Эльвире, а та в ответ что-то написала на бумажке и робко протянула солдату. Коля знал, что это телефон, он заметил несколько цифр и аккуратно положил лист в карман.
     Девушка ушла. Коля, теперь успокоенный, вспомнил об одном месте в новой части города, он проезжал как-то со своими сослуживцами мимо и  с тех пор все время хотел вернуться туда, поэтому он спросил, не видела ли мать когда-нибудь «Китайской стены». Мать отрицательно покачала головой, а Борис задумался о географии и пище.
У нас еще много времени, мне нужно быть в части в девять, поедем, покажу, я и
сам видел только издали.
     Они вновь взяли такси и поехали в новую часть города.

      Глава 7
      Еще издали стали видны дома с невообразимым количеством площади в длину. Вечернее солнце очертило горы, соловели птицы, и где-то еще играла музыка.  Минутой позже Клава и Борис поняли кличку этих домов: только миллионы маленьких китайчиков могли, со своей многочисленностью, построить такие сооружения.  Клавдия Федоровна смутно представляла, что может считаться архитектурной ценностью, но то, что предстало пред ее взором, было впечатляюще.
      Сколько подъездов в доме, сказать было трудно, так как Потаповы шли с тыльной стороны здания. Белесые тела многоподъездных  домов грузили землю тенью и тянулись в длину, как несколько отдыхающих поездов. Черные окошечки выглядели веснушками на огромных девятиэтажных руках какого-то каменного великана. И казалось, оконные отверстия хранят таких же людей, которые не больше муравьев.
      Обойти дом – это почти пересечь половину деревни Большие Беляши, потому Потаповым это показалось огромным расстоянием для жилья. Николай смотрел вверх на утонувшую в небе крышу дома, на потопленных в воздушном океане птичек и на деревья, которые даже не доходили макушками до середины этих самодельных скал.
      Отстраняя с каждой минутой на позжее время свои вопросы о службе Николая, мать не вытерпела и спросила в конце концов:
Сынок, ну как здесь, бои не идут?
Стреляют иногда, мам. Да ты не бойся за меня, мам! Вы еще моих внуков со мной
встречать будете.
А про Чечню, сынок, не слышал? Не говорят вас туда везти?
Мамочка, об этом говорят в последний момент.
      Почему-то слово «последний» ударило в горло Клаве, и Борис увидел это в глазах матери, полных слез. Николай же шел, опустив голову низко, почти вровень с шеей, и рассматривал былинки под подошвами армейской обувки.
      Борис не знал,  что делать от наваленной на него и мать тоски, и поэтому сломал большую ветвь, что не нарочно висела, растя из дерева. Ветвь беспомощно расположилась в руках Бориса Андреевича, и ему ничего не оставалось, как бросить ее.
      Мать, Клавдия Потапова, мучилась за младшенького и перекатывала комы в горле, что готовы были вылиться слезами:
А взрыв на рынке, тебя там не было? – глупо спросила Клава.
Мама…– укоризненно сказал Николай, и у него проступила мокрота возле глаз,
сползающая к щекам. Он обнял мать и крепко прижал к погонам.
      Клава облегчилась ему в грудь, еще больше полюбив сына.
Дитятко мое, – шептала неслышно, – ты нужен нам, всей деревне…
      Так дошли они до торца дома, удивились его узости и завернули за угол.
      Семья из Больших Беляшей увидела то, что никогда никто из их деревни не видывал, – великолепное пиршество. Потаповы остановились, не смея идти дальше.
      Во всю длину пятнадцатиподъездного дома под пестрым шатром был выстроен огромный шланг столов, покрытых белыми скатертями. Неисчислимое количество членов человеческого общества Земли справляло День рождения одного из них. Вокруг празднующих, охраняя веселое настроение, жгли свои днища казаны, полные плова. Чуть поодаль переваливался вальяжно сытый барашек, аппетитно подставляя пламени облизывать свои бока в румянце. Зелень пышными юбками источала нежный запах приправ и специй. Блестящие жиром лепешки выпускали дымку пара при разламывании, в их сердцевине топился сыр. Пироги с разной начинкой по-хозяйски были окружены блюдами из овощей, сладостей и прочих съестных-мясных вещей для заполнения пустоты в желудках.
      Николай, Борис и Клава оказались как раз около самого старшего осетина, возле которого на столе покоилась голова барана без правого уха а прямо на земле красовались подарки и огромный поднос, пестрящий от купюр. Все улыбались себе и гостям, размазывая тушь на ресницах женщин. Еле заметный конец стола громко что-то кричал, звеня бокалами вдали; через некоторое время тост дошел до середины и только спустя несколько секунд – до виновника торжества, чтобы он мог присоединиться к его зачинщикам.
     Вдруг к Борису подбежал ребенок и, взяв его за руку, попросил присоединиться к его игре. А именно – попрыгать вокруг составленных подарков. Боря Потапов достал из кармана подаренный лилипутом свисток и отдал ребенку. Потом бросил несколько купюр на поднос, поддавшись какому-то азарту. Веселая трель охватила праздничный воздух, и последняя ее нота донеслась уже от места, где сидели родители ребенка.
      Мужчина с короткой головой, в которую было помещено прямоугольное лицо, быстро и не снимая гримасу радости оглядел непрошеных гостей, зашевелил бровями, видимо, подчеркивая движение мыслей, потом резко встал и показал всем затянутую тяжелым поясом середину живота. Раскинув в стороны руки, подошел к Потаповым и  поцеловал в обе щеки ополоумевшего Бориса, затем, не вытирая рта, одарил поцелуями Николая, Клава открыла во всю мочь глаза, чтобы не показать испуг, мужчина, видно, это заметил и поэтому лишь слегка прикоснулся мясистыми губами к правой руке Потаповой. Затем, откашлявшись, человек покраснел запоздало по углам своего лица и попросил настойчиво пройти с ним. Николай при этих словах сделал служебное лицо, Борис затопал тихонько, а Клава присела, примерно на полголовы, в коленях. Со спины тихим шагом к человеку пристраивалась женщина, полная, с дрожащими руками, как только мужчина ее заметил, она громко начала смеяться и без всяких приглашений и лишних слов подхватила за запястья  Клавушу и Колю, ничего не спрашивая, как давно ожидаемых.
      Всех усадили за чистые приборы и давай потчевать. Сырные, приправные, мясные запахи опьянили изголодавшихся мать с сыновьями и прогнали скромность. Никто не спросил их имени, а чувствовали гости из Больших Беляшей себя как кровные родственники празднующих. Их посадили между первым и вторым подъездом, поэтому что творилось возле пятнадцатого понять было невозможно, хотя волна тоста, уже «За здоровье  внуков», докатилась именно оттуда. И Клава выпила  весь бокал, не закусывая. Почти сразу же захватила ее струя холодного сухого вина цвета березового сока, роняя с ее вилки куски мяса. Хоть она и выпивала после баньки рюмочку, но все же не на голодный организм.
      Люди подливали себе и своим соседям разные напитки и подкладывали все новые и новые лакомые кусочки. Где-то напротив в широкой улыбке сверкнули золотые зубы, и Клавдии Федоровне захотелось  чокнуться с их владельцем. Она привстала, прогибаясь через стол, вытягивая руку с бокалом. Целующий человек, с короткой головой, объявил, что их новые гости желают сказать тост. Вся часть стола, от первого до середины третьего подъезда, примолкла. Клава растерянно посмотрела на сыновей, увидела, что она одна стоит, и чуть не расстроилась. Хотела было сесть, но все застыли с поднятыми бокалами и ожиданием в глазах. Стало дурно от смущения и переполняющей робости. Николай поднялся, чтобы выручить мать, и торжественно оглядел присутствующих. Борис тоже встал, но лишь потому, что его родные были на ногах. У Клавдии горели щёки, ее младший сын, сглотнув, выкрикнул:
За Святого Георгия!
      Мать побледнела и залпом выпила горячительный напиток от смущения. Стол выкрикивал: «Ай да тост!», зазвенели стеклами люди и одобрительно закивали головами. Коля знал, что в Осетии эта здравица произносится первой за столом, но увидев окоченевшую мать, перестал себя мучить стеснениями.
      Николай, после скудной армейской пищи, не помнил себя от радости. Он глотал свои мысли вместе с кусками пищи и забывал о них навсегда. Солдат крепко сжимал вилку в руке, до красноты своего тела возле этого металла для пищи, затем он натыкал на столовый прибор куски мяса и делал глотательные движения  на скорость.
      Клавдия Федоровна  первое время пугалась, что он так научился, но позже радовалась за него, видать, от этого сынок в полную силу чувствует радость его увольнительного дня.
      Щедрый стол не успевал опустошаться, как на его толстые разношерстные ноги устанавливались все новые и новые угощения из рыбы и птицы, шипящие шашлыки с подливкой и тонкотелые хлебы с сырной начинкой.
      Хмельные музыканты начали играть, выдувая хмель из горл в музыку своих инструментов. Все державшиеся на ногах пустились в пляс. Розовоухий от вина, Николай вскочил, придерживая пакет с мамиными носками и медом, и начал выплясывать, мельтеша зеленоватой формой возле веселых девушек. Опомнился, бросил гостинцы на первый попавшийся стул и, схватив в охапку на свое тело прекрасное настроение людей, отдался на растерзание счастью, что выпрыгнуло из его широкой груди.
      Мать плакала, смеясь, и была наисчастливейшей матерью во всем маленьком беленьком свете.
      Борис решил отрастить усы и бороду, как у именинника, и влюбленно смотрел на его лицевые волосы. Он уже наглаживал их мысленно и расчесывал в тусклое зеркальце своего домика.
      Клава, тряхнув грудями, пошла расписывать кренделя на земле, ногами, под музыку. Заиграла мелодичная песня, и сын, как истинный кавалер, пригласил на танец мать. Клавдия Федоровна смотрела в ясные глаза Николая, и родительская забота, уже ненужная теперь, искала в его лице немного детскости.
      Борис взял пучок укропа и, найдя отполированный поднос, примерил усы. Зелень свежей растительностью показала над его губами богатое салатное изменение внешности. Пастух удовлетворенно съел укроп и принялся танцевать с какой-то замужней дамой в шуршащем платье. Он широко расставил ноги, согнув их в коленях и откинув спину назад, раскинул в стороны руки и пальцы, при этом  шагал в такт музыки, переваливаясь с ноги на ногу, как пьяный, хотя он и был пьян, но не до такой степени. Женщины дипломатично ему улыбались и даже заигрывали, чего уж Борис-то никак не ожидал, хотя и раскрепостился.
      Заиграла горная музыка, все мужчины приобрели выправку, поочередно  сгибая одну руку в локтях, показывали какое-то направление и, как девушки, мелко шагали   на пальчиках. В это время они были похожи на петушков, а маленькие цыплята-дети  подражали безмышечными телами, как хрупкие веточки. Женщины плавно перебегали от одного танцующего к другому и улыбались кротко.
      Клаве это понравилось, о чем говорили ее усердно трясущиеся груди и вспотевшие подмышки. Борис начал еще глубже приседать и откидывать спину назад, вертя замшелыми лапами, как будто протирал стекла.
      Николай заскучал по девушке в кассе и вспомнил о времени, он оглянулся и увидел сумерки, стремительные здесь, они посыпались перцем ночи в глубине неба. Посмотрев на свои часы – подарок отца к шестнадцати годам, – увидел без двадцати одиннадцать. Спешно двинулся  искать родных, нашел одну в душевном разговоре, другого – в опьянении. И всей роднёй,  захватив имущественные пакеты, побежали Потаповы искать такси. Ни с кем не попрощавшись, они уселись в попутную машину и, опьяневшие, поехали на вокзал.
      Клава, Борис и Николай, опаздывая, выскочили на платформу. На время всем показалось, что все это уже было, и не раз, но очень давно. С трудом отыскали нужный вагон, качающими знаками головы показали виднеющейся проводнице, что они бегут, и та, жестко улыбаясь, пропустила внутрь Борю и Клаву. У новых пассажиров успокоилась душа, но сердце все еще громко стукало по их грудным клеткам. Расположили пакеты на полу возле купе проводника и, не успев опомниться, почувствовали толчок – поезд дернулся от троганья. Борис с Клавой  быстро побежали к дверям вагона посмотреть на Николая. Он, высокий и усталый, стоял, не теряясь в толпе в силу своего роста. Мать кричала его имя и брызгала слезами. Борис отогнул свое тело от поезда, так как хотел  поцеловать брата, но проводница отпихнула Борю красным флажком по лицу.
      Младший Потапов в последний раз улыбнулся родным, не поднимая прощальной руки,  поезд мягко и тяжело удалялся, и Коля  пошел вслед за ним. Сделав несколько несознательных шагов, стоял на платформе и не жалел о том, что опоздал в часть.
      Среди продолжающегося веселья под цветным шатром сиротели шерст;нные носки  и две баночки меда – мамины гостинцы.
          
 
      Глава 8               
      Женя Ключевская читала Цветаеву, вспоминая жуткий дом поэта в Елабуге, где она когда-то побывала.   
      Зазвонил телефон, Женя вздрогнула, не понимая, откуда звонок, что делать – взять трубку или открывать дверь. Телефон звонил монотонно и громко, тогда, все еще погруженная в  какую-то внутреннюю темноту, она заставила себя поднять трубку. Дежурный тон голоса с работы попросил минуту внимания. Ключевская закрыла кухонную дверь, чтобы сильная струя воды,  набирающаяся в ванну, не заглушила информацию в телефоне. Она узнала о предстоящей для нее командировке в Рязань, где нужно быть в ближайшие три-четыре дня.
      Телефон, выложив все, был безразлично-онемевшим. «Вся моя жизнь проходит в поездках, наверное, по-другому я уже не смогу», – подумала Женя.
     Она посмотрела на  темную твердую корочку книги со стихами и вспомнила опять Елабугу. Тогда первый ноябрьский снег лип к машине с дороги и наоборот. Слабый искореженный путь велел останавливаться по пустым автостанциям, низким, черным, с запахом машинного пережженного масла и плесени. Останавливаться, для того чтобы купить такой же еды. Машина почти каменная. Дует из щелей, и внутри все будто устало, болеет от холода и напрасной работы.
      Водитель деловитым лицом выдает радость нечаянному крупному заработку. Он украдкой коротко смотрит на Ключевскую, отрывая забывшийся взгляд от монотонной земли. Дорога в четыре часа от Ижевска и столько же обратно.  По водителю прямо так и читается: «Ненормальная москвичка едет на могилу какой-то Цветаевой – платит большие деньги».
       Город нищенски сереет убогой, стальной от холода грязью. Люди на остановках адаптировались к морозу и приучились замерзать до бесчувствия. На их лицах несчастье Жизни, скорбь проходящего дня, мучение настающего. Ключевская задавала вопрос, и они, долго мучаясь, не понимая, отправляли в другую сторону. 
      Это кружение по городу, по длинному лабиринту улиц в поисках последнего жилья Марины похоже на злую забаву кого-то из преисподней, кого-то, кто в полной мере здесь властвует, уводя тебя по воронке все глубже и глубже вниз. В глубине, в доле этой гигантской спирали, – дом, в котором жила Цветаева свои последние дни.
      Ключевская помнила, как её колотила дрожь. То ли от холода, то ли от ужаса. Горький, немощный дом, в котором сейчас кто-то живет, кажется без дна. Будто за  стенами,  внутри – огромная бездна. Но жилище становится еще более жалким, когда понимаешь, что это не так.
      Серая мраморная дощечка, словно прилепленная снегом и стужей к стене. Женя дотянулась, ступая на завалинку, до нее, чтобы оставить  розу. Представила себя со стороны, показалось – глупо.
      Вышел старик из-за соседней калитки, такой же скрипучей, как он. Молча не выдал своего присутствия. В конце концов, заросший снегом, буднично, монотонно сказал:
Хозяевам  не нравятся приезжие. И ходют, и ходют, беспокоют них. Мне-то всё
один топор – я сосед…
       Снег будто осыпался внутрь тела Ключевской, дрожь перешла в зубы, и в машине она не унялась.
      Долго искали кладбище.
      Опять закуренные ранней зимой люди, хворые голые дома и дороги, никто не знает, где это кладбище.
      Машина выгналась из воронки, пробираясь по спирали наверх. Уже наступали мучные местные сумерки. Железная ограда в них, мягкая, тонкая, будто охраняет мертвых от страшного живого мира.
      За воротами сразу плита. Женя знала, давно знала: «Марина не за этой плитой, её здесь нет, никто не знает – где». «И хорошо, что так», – подумала Ключевская  и положила цветы.
      Она оглянулась, и весь город как на ладони падал и скатывался на дно этой воронки, сливаясь со снегом, серыми домами, сломанными колеями, сором…. Кургузые, искореженные дурным местом  деревья мочат корни под землей, а наверху покрыты новой ледяной  кожей.
      Ключевская решила бежать: «Что же это? Почему здесь? Одна?! Марина Ивановна, я не хочу больше помнить этот город. Вас здесь нет!»
      Холодно. Темно. Холодная темнота. Из темноты, как из-за угла, в фары бешеный, как острая чешуя, снег. Снег, как колкая шелуха зерен. Вздрагивает лобовое стекло. Кажется, это навсегда, это черное, белое, серое. Измазанный углем белый мятый лист! Кажется, никогда не будет цветных снов, цветных пятен, цвета.
      Голос, крадучись, скрывает радость, – водитель из пустоты гулко произносит слова:
Доехали, хозяйка!
      Она спала. Щека теплая и сырая. Плакала.
      За машиной в другом городе, в другом измерении – всё тот же снег, темный, липкий, как низкосортная мука. В голове звуки, другие, не те, что слышит сейчас, а скрипы калиток, скрежет черных деревьев, сыпучий голос метели об окна машины, о мраморную дощечку.
      Ключевская после, сидя дома, пила чай, как лекарство от хвори, дотрагивалась до привычных вещей, уча пальцы узнавать их: все тот же сколотый краешек, обугленный чаем, все тот же запах заваренной листвы, знакомый карандаш…. За окном крошился снег, его маленькие составляющие сообща шевелились.
      Здесь же, сейчас была  жара  и духота, которая сковывала не меньше, чем тогда, много времени назад. И вдруг Женя ощутила ступней мокроту – та расползлась по стельке тапочки прохладно и настойчиво. Ключевская удивилась и взглянула на ногу… Вокруг все было в воде. Женя вскочила, открыла дверь, и поток воды обнял ее ноги аж до самых щиколоток. Пронеслось в голове будущее: «Сейчас придут соседи – как же все это убрать? – Хозяйка этого беспорядка кинулась к ведру. – Затем  ремонтники – где же тряпка?.. А потом еще соседи... Надо же закрыть кран!..».  И умиротворённая сантехника убавила шум в голове Ключевской.
       Евгении нужно было сделать десять дел сразу – во-первых: не открывать соседям, во-вторых… нет!..  во-первых: не волноваться, во-вторых: не открывать соседям, в-третьих: …покурить …         
      Зазвонили в дверь. Женя бросилась к ведру. Дверь содрогалась от тяжелых соседских ног, замочная скважина сжалась от нечленораздельной ругани, посылаемой сквозь нее:
Да здесь она, здесь! Ах ты, проститутки кусок!.. Чтоб твои дети тебя так!..
      Пальцы дрожали и трудно собирали воду. Темная жидкость внутри ведра  пахла сырой тряпкой. «Тонущая подводная лодка на восьмом, – подумалось Жене, – это даже смешно». Старая материя, некогда служившая майкой, вжимала в себя разгоняемую воду и собирала жидкость в ведро. Ёмкости наполнялись и испражнялись в канализацию.      
     Вода пронизывала сантиметры, спускаясь к соседям. Она заняла углы и окрасила их своей краской, красотой, понятной только ей. Разводы и круги шире и тяжелей орошали потолки, ползли по углам и скользили по границам жилища.  Стены, освобождаясь, отталкивали обои, и те вздувались и горбились в возмущении, но были бессильны и немощны перед живой и всепроникающей влагой. С потолка закапало в подставляемые сосуды, сначала глухо, будто кто-то рвет хлопковую нитку, затем звонче, как чириканье далекого птенца, а позже громче и неистовей, как радостный ключ открывает родную дверь после долгой разлуки. Все изменилось вокруг, оживилось, приобрело особую форму! Но соседям понять это было невозможно.
      Женя подумала, что теперь-то ее жилище достойно внимания, по крайней мере там все не так, как обычно. В дверь стучать перестали, все догадались по лязганьям железных тазиков и хлюпаньям в ведре, что уборка началась.
       Ковер был вынесен на балкон и мочился прямо на улицу. Кое-где отстал линолеум  и топорщился буграми  жалостно, как больной или чужой, отвергнутый полом.
      Когда почти сухой пол впитал в себя остатки влаги и все Женины силы, она решила позвонить Лене, чтобы та купила ей билет. Набирая номер,  была уверена, что девушка ей не откажет.
     Их общение походило скорее на  родственное и было немного странным. Давняя крепкая дружба с матерью Лены, еще в юности, как-то сама собой пропала после замужества подруги. Но они созванивались по праздникам. И Леночка стала находить в Ключевской черты, которые не видела ни в своей матери, ни в других окружающих её людях. Женя – начитанная и образованная, независимая от чужого мнения и чужих шаблонов жизни – одиночество считала естественным состоянием. Сафронова Лена видела, как с легкостью Женя приобретает знакомых и как с такой же легкостью с ними расстается. Она всегда как бы над всеми, не стараясь быть нужной людям, так как они все по большей мере понятны и даже скучны для нее. У них одни и те же задачи: вырасти, закончить учебу, создать семью (её Ключевская считала только обузой) – и неимоверное тщеславие, которого Женя была лишена.
      Лена же всегда хотела видеть свою необходимость в толпе друзей, знакомых, учителей. Она выполняла любую просьбу, не чувствуя обремененности, это был ее образ жизни. Свое обучение в архитектурном техникуме воспринимала как не более чем «галочку» в отрезке прожитого времени, нужную скорее маме.
      Перед Женей Сафронова всегда робела, ей очень льстило, что они общаются на равных. Лена пыталась показать свою похожесть на Женю, пыталась неуклюже и вызывала улыбку на губах Ключевской.
 
      Поезд Потаповых приближался к Курскому вокзалу. Проводница наконец позволила, а вернее, заставила Клавдию с Борисом выйти в коридор, так как ей нужно было собирать белье. Усталые путники вышли из её душного купе и временно обосновались в тамбуре, дабы не мешать в проходе пассажирам. Надо было обдумать дальнейший план действий, включающий в себя покупку билетов. Борис, ссутулившись, решил найти кассы железнодорожного вокзала и попробовать, как Николай, выпросить билеты у кассирши. Клава приобрела рассеянное выражение лица, и ее голубые глаза смотрели на пробегающие пейзажи сквозь.
      По дороге, на маленькой станции Кукушки, им удалось купить еды: липкие пирожки, теплую ряженку, мягкую буханку белого хлеба, немного сладких яблок. Но они почти ничего не съели, потерянный аппетит выразился сразу у обоих на надкусанных, почти нетронутых продуктах.
      Поезд держал направление на платформу. Он постукивал колесами, перебирая железом рельсы и шпалы, сбавлял ход и вез в своем механизме много таких разных, таких чужих друг другу и одиноких людей.
               
      Глава 9
      Черноволосая упитанная девушка с радушным лицом и подтянутыми ножками шагала в железнодорожные кассы возле Ярославского вокзала. Солнце билось над ее смоляной гривой на голове, пытаясь высветлить хотя бы самую малость. Его пережаренный желток высоко помещался над землей и нагло наблюдал за городом, не мигая.
      Лена спускалась в переход, тягучая толпа народа вмешивалась в подземный коридор, и она оказалась в самом центре бредущих и спешащих. Перед ней медленно, трухляво плелась старушка в сапогах и с неизменным пакетом свеженабранных бутылок.  Бабушка  боком спускалась с лестницы. Прежде чем наступить на следующую ступень, долго ощупывала ее прерывистыми движениями несезонной обувки, затем мягко припадала на поставленную ногу и оглядывалась сосредоточенно то назад, то на бутылки, которые плакали тоненькими голосами от качки.
      Лена почувствовала доброту к бородавчатоносой бабушке, она уже представила, как Ключевская помогла бы донести ей ношу, и выхватила у старушки сумку со стеклянной тарой:
      –   Я помогу, – Жениной интонацией, как можно мягче, сказала Лена, так как увидела непреодолимый ужас в глазах древнего существа.
      Бабушкины зрачки расширились вровень с радужной оболочкой, белки окропились сеточкой капилляров. От перенапряжения мыслей, скачущих в старушечьей голове, у нее даже осыпалось несколько ресниц и заходили беззубые десны:
Ой, спасибо, спасибо. – Старушка, как могла, спешила за своим добром, протяги-
вая к нему дохлую руку.
      Елена же спешила и пулей пронеслась по переходу, поднялась наверх и хотела было пойти дальше, отдав старушке инвентарь. Оглянулась – а старушки нет: «Ну долго она идти там будет?»
      А бабушка и сама бы рада побыстрей. Ее лицо окрасила гримаса горя и сожаления накопленных бутылок да и пакета.  Брови старушки сами собой поплелись вверх, уголки губ вниз, и этот диссонанс вызвал прерывистое дыхание и обиду в горле.
      Сафронова перемнулась с ноги на ногу и вернулась назад, продираясь сквозь толпу. Нашла бабушку в растерянности и безграничном одиночестве среди полоумно спешащего люда и вернула ей пакет:
Извините, мне надо идти.
     Бабушкино счастье высказалось на физиономии, и она громко заулыбалась, обнажая нагие десны:
Иди, дитятко, я сама, дай Бог тебе здоровья, – желала вслед и стала пересчиты-
вать бутылки собственным счетом, по-особому, сразу перескакивая несколько чисел, иногда возвращаясь к первым цифрам.
      А девушка под полуденным солнцем удовлетворенно закачала бедрами в железнодорожные кассы.
      
       Поезд Потаповых скрипнул тормозами, затенив собой платформу. Из душного, пахнущего  мылом или другой неизменной химией вагона  робко вышли мать и сын. Солнце плавило деревянные шпалы, брызгалось с рельсов, черные сумки людей всасывали обжигающий его свет. А светило закупорило голубое небо своей белизной. Неземной шар, горячей баней по-черному, окатил Потаповых, распластался по их макушкам. Острое одиночество пропитало московский воздух. Клава и Борис разглядывали всех встречающих, ища в них знакомые лица. Они понимали, что это глупо, но подсознание ворошило толпу органами зрения. В конце концов, с опущенными плечами, оба, не обмолвившись и словом, направились за толпой. Клавдия Федоровна правильно подумала, что надо бы поспрашивать, где можно купить билет до Уфы.
      Навстречу им выкатилась почти пустая тележка, железная, угрожающая и тяжелая. За ней стоял щуплый мужичок с острыми коленками, но эту махину он толкал так, как если бы это был детский самокат. В этой суматохе он держал неизменно каменное лицо, бесчувственное,  серое  и мученическое, как  сумка, что укромно сиротела на его тележке. Он впивался глазами в поклажу прибывших людей, ища работу или по крайней мере оправдание своей профессии. Потаповы ощутили теперь большую многочисленность человечества, гораздо большую, чем на пиршестве во Владикавказе, и потому носильщик показался им немного родным, ведь он единственный, кто обратил на них свое короткое внимание. Потапова Клавдия Федоровна подошла к мужчине, и он остановился, предвкушая заработок, но, увидев у них два плоских пакета, усомнился на секунду этой вероятности. Клава грустно сделала оживленное лицо и спросила: 
Не знаете… где можно купить билет до Уфы?
      Мужчина, вырезая глазами тяжелые сумки из толпы, хмуро сказал:
В железнодорожных кассах.
Да, я знаю, а где она?
Там… – махнул ладонью в поток кипящих машин, – но она на ремонте, а  другая 
на Ярославском ….
А это где, а это какой? – на секунду запуталась Клавуша.
Это Курский, езжайте на метро до станции «Комсомольская». Всего одна станция.
С-с-пасибо вам! – не успела отблагодарить Потапова ускользающего со скрипом
тележки мужчину.
      У Бориса вытянулись на брюках коленки, и он просматривал их, чувствуя простую деревенскую способность одежды напоминать о родных краях, обвислая ткань одиноко болталась, рубашка потемнела и приняла засаленный  вид. Потапов стеснялся переодеваться при матери, поэтому в поезде он этого не сделал, а попросить ее выйти – было лень и вообще на все было наплевать. Но после высадки в Москве Боря увидел многих хорошо и очень скверно одетых людей, желание преобразиться выскочило на ум пастуха:
Мать, я найду туалет, а ты подожди меня – я переодеться.
Хорошо, – прозвучал ответ, не вдумываясь в смысл сыновних слов, из уст матери.
      Федоровна встала поперек прохода у вокзала. Люди кишели и сновали туда-сюда. Клавдия отошла в сторону, дабы не мешать прохожим, и тут же потеряла ориентацию. Взглянула в сторону, там люди перегородили доступ к рассматриванию входа. Прошагали торговцы едой и дешевой косметикой, скучный ребенок жевал огромное яблоко грязным лицом и протягивал всем картонку с надписью "Хочу кушать", заспанная собака искала место для оправления нужды, цыгане совали нос в чужие судьбы и левые руки.
  Отделившись от стены, к Клавдии подковылял нищий и протянул замаскированную грязью руку:
Помоги мне, дочка, бедному. Жить-то негде…
      Клавдия смяла сердобольные глаза и сделала плиссированный лоб. Она протянула ему из пакета буханку неначатого мягкого хлеба и распустила благословенную улыбку с расплавленной скорбью.
     Нищий посмотрел на хлебодающую, и выражение жалости пронеслось по его глазам:
Ты чо, дура? –  хриплым шепотом слова заглянули Потаповой в очи.
     У нее выпрямились все извилины в мозгу и от этой работы вспотел лоб. Человек же забрал кирпич хлеба, уходя в толпу, и плюнул сзади себя в сердцах.
   Через некоторое время подошел непрошеный тип с гладкой прической, в отглаженном костюме и папкой в руках. Он загорелой кожей лица подчеркнул белесую улыбку. Растянутые губы скороговоркой выпалили несколько фраз, да так быстро, что Потаповой ничего не оставалось делать, как выслушать его.
Здравствуйте, мы проводим рекламную кампанию фирмы «Россвел», и у вас есть
уникальный шанс приобрести сейчас по  невероятно низкой цене необходимые в хозяйстве вещи. Только сегодня мы проводим эту операцию по рекламной кампании, и если вы не упустите этот уникальный шанс, то выиграете в деньгах и времени.
     Клавдия не успела подумать хорошо, усталые мысли плелись и путались где-то в области головы, но она поверила своему счастью и нечаянной удаче в лице этого молодого человека с умной внешностью. Парень, в свою очередь, увидел замешательство и поспешил достать из рядом стоящей с ним сумки пластиковую рукоятку синего цвета, похожую на массажную расческу, но без щетины, а с тканевой оболочкой на этом месте. Молодой человек, не стягивая улыбку, протянул эту штуку Клаве.
Ага! – сказала та, сделав вид, что уже видела такие и даже имеет несколько у себя
дома.
      Продавец на короткую секунду подавил улыбку, в замешательстве  прощупывая, насколько благоприятна почва для продажи этой безделушки. Затем понял – бояться провала не стоит и отчеканил вызубренную речь:
Вы держите в руках одежную щетку, которая вычищает ткань любого вида легко
и без особых усилий с вашей стороны. Например: вы можете ее использовать для чистки салона вашего автомобиля или даже мягкой мебели у себя дома. И только сегодня компания «Россвел» предлагает ее всего за сорок рублей. Если вы хотите убедиться в низкой цене этой незаменимой вещи, то, проехав до станции метро «Речной вокзал», точно такие же щетки ждут вас по цене пятьдесят три рубля. 
      Клава не все поняла из его слов, но суть уловила. Главным образом ей понравилась обходительность блестящего молодого человека. На фоне замызганных обитателей вокзала он казался прямо-таки президентом. И не имея автомобиля, все же достала деньги из левой груди, где хранились не очень крупные купюры.
      Боря Потапов тем временем стоял в очереди в мужской туалет, люди имели нужду, и ему даже было неловко, что он стоит не по потребности. Хотя уже понимал, что скоро организм правильно заставит использовать это место, и пастуху даже было приятно, что он опередил посылы своей физиологии.
     Он прошел  внутрь, волна аммиака вселила больничный настрой, но вмешались и другие запахи, помогшие отогнать дурные мысли. Боря открыл кабинку, дабы переодеванием не внести сумятицу в мирный народ,  и увидел парня со шприцем в руке. Совсем молоденький, он сжимал в зубах резиновый жгут, привязанный к руке, и проделывал инъекцию самостоятельно. Боря подумал на паренька доброе и медицинское и что, должно быть, это он распространил больничный запах по сортиру. Парень тем временем издал  звук, который издают люди,  выбегая из кипящей бани в снег, и, закатив глаза, сел прямо на толчок. Борис Андреевич не стал мешать мальчику и прошел в следующую кабинку.
      Аккуратно притворив дверь, не нашел крючка, зато нашел петлю для него. Снял ботинки, встал на них кончиками ступней, снял штаны, проверил деньги в трусах, что пришила мать, снял рубаху и, стягивая майку, нечаянно наступил мимо туфли – пришлось снимать и носки. Один слез легко, другой вцепился в подошву, как клещ в кожу, и Боря нечаянно потерял равновесие. Он хотел опереться на притворенную дверь, забыв о том, что она открыта, и всем телом  вывалился наружу к писсуарам....
     Теперь Потапов захотел провалиться в канализацию.  Голый, в одних трусах, даже без ботинок и носков, он подставился на растерзание незнакомым людям мужского пола. Мужчины, услышав грохот босых ног, повернулись через плечо, не бросая своего основного дела. Кто-то цокнул языком и покачал головой, кто-то сказал: «Надоели эти психи», но в целом обстановка не была угрожающей, и Боря вернулся в кабинку, красный, как революционная скатерть.
      Клава запихнула покупку в пакет, но молодой человек на этом не угомонился. Осклабив зубы в радужной улыбке, он достал из сумки плоский калькулятор с крупными цифрами на кнопках:
Фирма «Россвел» в моем лице благодарит вас за покупку, и теперь вы становитесь
счастливым обладателем скидки на предоставляемый нами товар. Ведь только сегодня  рекламная кампания нашей фирмы продает этот незаменимый калькулятор с пятью программами, как: память, вычисление процента, извлечение корня и другие функции, по совершенно низкой цене! Всего за девяносто два рубля! В то время как в других пунктах продажи различных электронных товаров вам предложат такой же за сто пятьдесят рублей. Он работает как от сменного элемента питания, то есть батарейки, так и от солнечных лучей, что значительно экономит ваши деньги.
      Покупательница просияла от выгодной сделки и немо подала деньги такому великому, красноречивому и обходительному представителю фирмы, говорящему непонятно, но внушающе.
      Борис Андреевич сложил грязные вещи в пакет и с той же краской на лице вышел из туалета, опустив глаза. Ему очень захотелось домой, даже жениться на милой соседской девушке или напиться, да так, чтоб не помнить эту поездку. Чужие люди неприглядно существовали повсюду, жуя, разговаривая, сопя и источая запах секреций организма. Проклиная себя, пастух испугался потеряться и выбежал искать мать.
      Клавуша уже принимала от молодого человека в праздничной одежде большую цветную коробку с нарисованным феном для сушки волос и  улыбалась продавцу. Боря скоком преодолел пространство и так обиженно посмотрел на парня, что тот сам собой ушел, сняв с лица улыбку.
Сынок, переоделся? А я купила нам  полезные в хозяйстве вещи… которые мы
нигде не сможем купить, по выгодной цене, из-за  названия… забыла…
Такой же я только что видел в киоске… за сколько ты его купила?
Всего за сто девяносто девять рублей, сынок.
      Борис показал матери жестом стоять на месте, а сам направился удовлетворять свое любопытство и успокаивать совесть. В первом попавшемся киоске он увидел этот прибор с надписью на коробке: сто тридцать рублей. Матери решил пока не рассказывать, но, вернувшись, не выдержал и испортил ей настроение.
               
      Сафронова подошла к вывеске с надписью «Центральное железнодорожное агентство» и заглянула внутрь помещения. Душащие друг друга люди выдыхаемым углекислым газом из легких терпеливо принимали участие в очереди. Кассы, пронумерованные  порядковыми числительными, забились от желающих уехать, запотевая от многолюдья. Лена подумала, что в этом помещении в самый раз устраивать парилку и даже ничего, что окна во весь рост стен. Персон было слишком много на один квадратный метр. Делать нечего – пришлось стоять. Первая минута загнала все мысли далеко на чердак мозга. Подумалось, что если бы у нее были с собой яйца, то они непременно бы вылупились и цыплята уже бы подохли от духоты. Захотелось выйти.
      Лена впередистоящим сказала, что сейчас вернется. Направилась к выходу подышать, как вдруг увидела совсем крохотную очередь человек так из десяти. Подсуетившись, подошла и пристроилась сзади тощей женщины. Та повернула душистое лицо в красную крапинку и мило сказала:
За мной уже стоят двое мужчин, за которыми женщина с ребенком, – и кивнула в
сторону скамеек.
     Сафронова глазами впилась в деторожавшую женщину, и та отреагировала как полагается:
За мной тоже женщина в красной кофточке и за ней дедушка престарелой внеш-
ности.
А перед вами? – робко поинтересовалась Лена у тощей с душистым лицом.
Передо мной человек в кепке и усатый такой, маленький перед ним, а дальше я
не знаю….
     Елена прощупала пульс на виске и посчитала до двадцати четырех, потом осмотрелась вокруг: усатый невысокий мужчина, как она поняла, стоял сразу в трех очередях и только время от времени навещал то одну, то другую. Причем не только он, дедушка с постпенсионным лицом делал то же самое и, сидя на скамье, время от времени подмигивал разным людям, по всей видимости, тем, за кем он стоял в очереди. 
     Рассеянная Сафронова немного приуныла. Затем медленно, чтобы никто ничего не заподозрил, обошла с другой стороны очередь и протиснулась где-то рядом с окошком. Сзади грозный мужской голос прочистился и напугал мягким басом:
Девушка, я здесь вас не видел!
Я и сама не видела вас, молодой человек, вы, наверное, ошиблись очередью…
В чем, в чем, а в очередях я не ошибаюсь, у меня глаз наметан, сейчас придет моя
жена, и здесь будет скандал, а мне этого визгу за восемь лет уже хватило…
И как же быть? – умоляюще посмотрела на высокое лицо сзадистоящего Лена.
Прошу – отойдите или по крайней мере встаньте сзади меня,  я скажу, что вы
здесь были, а я забыл предупредить.
      Сафронова, счастливая от удачи, опять обошла очередь и нагло встала за этим мужчиной. Человек во фланелевой, как пижама, рубашке потрогал плечо Лены и выразительно сказал, что ее здесь, несомненно, не было. Тут подошла жена того самого впередистоящего и подтвердила это – громко и пискляво. Мужчина с высоким лицом пригнулся и молчал.
Ну как же не было, вот молодой человек подтвердит, – кивнула Лена на него.
      Тот коротко посмотрел на жену и покорно помотал головой в стороны:
Я ее не видел.
Да ну вас всех! – раздосадовалась Лена и вернулась в свою очередь.
      Там она напролом прошла к кассе и, отпихнув кого-то от окошка, выразила свое негодование через интонацию:
Девушка… мне билет до Рязани на семнадцатое!
     Публика  возмущалась, распаляясь, как угли в топке. Лена выкрикнула: «Тихо!!!» – и все повиновались, потому что у нее было очень грозное и, как у индейского вождя, красное лицо, но не только от воинственного настроя, но еще и от душного, скудного воздуха.
До Рязани нет еще с прошлой недели и не будет до конца месяца, – невозмутимо
сказала кассирша и закрыла кассу надписью: «Технический перерыв пятнадцать минут».
      Очередь накалила воздух до предела, заерзала ногами, шепот и крики возмущения прокатывались по всему помещению, и Сафроновой нужно было поскорее выбираться.   

      Глава10
      Борис и его мать нашли проход в метро и уже спускались в подземелье. Страх суеверия заслонил усталость могучею и безобразною спиною. Но все остальные прохожие шли смело и обыденно, так что Потаповы повиновались их направлению и смешали все свои переживания с чужими. Часть толпы направилась сразу к детекторам, а остальные к кассам. Гости столицы увидели слово «кассы» и побежали, толкаемые сумками и локтями, к ней. Борис, потеряв временную логику и оценку реальности, решил, что это окошки для продажи билетов на поезд. Настроившись на длинную очередь, встали в хвосте, та быстро рассасывалась. Клава, подойдя к окошечку, открыла было рот. Но Борис, желая помочь матери, опередил ее:
Девушка, нам билет до Уфы.
      Мать удивилась действиям сына, но вмешиваться не стала, тем более реакция кассирши окончательно запутала Клавдию Федоровну.
Молодой человек, вам на сколько поездок? – не расслышала женщина в кассе.
      Борис задумался на секунду:
На одну!
Так и говорите, – возмущенно покачала лопоухой головой она. – Деньги давайте,
не задерживайте…
      Потапова обрадовалась вместе с сыном и при всех достала деньги из левой груди.
Сколько с нас? – выпалил Боря.
Ну, пять рублей, что вы, в самом деле? – постучала пальцем по стеклу с прейску-
рантом женщина.
      Ничего не поняв, Боря выхватил из рук матери приготовленные деньги и всю пачку сморщенных бумажек сунул ей. Получив карточку с большой цифрой «один» и коричневой полосой сбоку, он удивился, что с него взяли так мало. Утомленно посмотрел на растерянную мать, которая смутно видела Бориса среди кипящего воздуха и бегающего народа.
Купил? – не верила своему облегчению Клава, так как в нее забрался неуверен-
ный смысл, что это билет на метро. Она взяла из рук пастуха билетик и пачку денег и проследила, как люди суют эти бумажки в детекторы, чтобы пройти к эскалаторам.
Боря, это на метро! На! – Протянула обратно сыну: – Иди!
      Контролерша нацепила красную крошечную пилотку, такую мелкую по сравнению с ее головой, и удрученно ковыряла в носу. Боря показал ей карточку, и та объяснила, куда следует пихать билетик. Он так и сделал и шагнул вперед, но что-то больно его ударило, заставляя сжать друг к другу колени. В глазах у него потемнело, и в ушах заискрились солнечные летние зайчики, хотя находился в подземелье. Почувствовалось, что что-то стало тоньше. Клава вздрогнула от грохота. Контролерша крикнула:
Карточку, карточку выньте… достаньте!
      Клава достала торчащую из щели ту самую карточку, что запихнул сын, и одновременно с зеленым огоньком раздвинулись смеженные железные ручки. Боря понял, что его ударило, и испугался.
И не жалко же своего хозяйства…– сказала контролерша, подгибая под себя одну
короткую ногу, чтобы почесать косточку.
      Боря не знал, почему ему должно было быть жалко хозяйства, когда больно часть тела. Мать кинулась к нему и выхватила пакет из рук сына. Борис, как горбатый, сделал вид нормального человека и молча шел, не соображая, куда шлепает ногами.
      Люди плавно откуда-то появлялись выправленной шеренгой. Стало понятно, что они выплывали снизу. Клава остолбенела и зачарованно смотрела на обыденных людей, которые катались на этом механизме спокойно и даже неторопливо. Тем временем Потапов без мыслей и соображений в голове пошел навстречу этим поднимающимся людям. Пассажиры суетливо обходили его стороной, а он, как маринованный гриб, пытался спуститься по бегущему вверх эскалатору. Боря преодолел несколько ступеней и призадумался над своим состоянием, потому как заподозрил несогласованное с законами физики движение: справа люди, не прилагая усилий, быстро оказывались внизу, будто скатываясь с ледяной горы, люди же с его лестницы, устремленные лицами в него, сами собой поднимались. Пока он об этом думал, эскалатор подвез его спиной к тому месту, откуда началось спускание. И он продолжил свое нелегкое шествие.
      Клава медленно всплыла из очарования механикой и поняла что к чему. Она оглянулась и не нашла Бориса. «Наверное, он уже спустился по «чудо-лестнице», – подумала мать и пошла к спускающимся ступеням. Остановясь, для разгона, с непривычки, Потапова вздохнула, готовясь прыгнуть на середину вылетающей ступени. Первым делом женщина схватилась по привычке за перила, те неожиданно поехали вниз. Клавины ноги, стоя на неподвижной части,  начали отдаляться от верхнего объема тела,  и ступни оголтело, сами по себе, прыгнули следом. Вначале гладкая тропинка тут же отделяла ступени друг от друга и быстро кидала их вниз. Клава побежала, наперебой наступая на все ступени. Сзади нее накопилось столпотворение, которое протискивалось напором всей своей человеческой массы. Федоровна увидела внизу малюсеньких людей и огромную ступенчатую дорогу, которая сужалась в точку на конце. Женщина вцепилась в перила и всеми фалангами вгрызлась в резину.
      Боря увидел справа свою мать, он хотел крикнуть, но эскалатор отправил его вверх, мать умчалась вниз. Потапов наконец понял все и повернул лицо по направлению движения. За секунду доехал и решил найти лестницу мамы.
      Перила скользили быстрее ступеней, и скоро Клавино тело перегнулось вниз, а ладони оказались уже где-то возле коленей. Потаповой не хватило легких для вдоха, и она начала падать. Сначала  присела на корточки и подалась головой вперед, а руки, оставаясь по инерции, держали Клаву.
      Служащая эскалатора заметила это. Взяла микрофон и громко выговорила металлическим голосом:
Воспрещается: бежать, мешать проходу пассажиров, сидеть.
 Клава безразлично смотрела на далекую землю внизу.
…сидеть! – повторил микрофон. – Женщина, вам что, плохо? Женщина! 
Клава не слышала, а если и слышала, не знала, что это про нее.
Так, пассажиры, из-за гражданки я выключаю эскалатор, а то она сейчас свалится.
      Последовал скрежет шурупов, люди дружно ухнули и испугались. Сверху Клаве послышался голос сына:
Мама?!
      Кто-то крикнул:
Забирай свою мать! – И добавил: –  Деревня! Эх!..
      Кто-то помог Клаве встать, и она пошла наверх привычным ей лестничным ходом.
      Мать и сын обнялись, словно давно разлученные люди. Потапова, как потерпевшая, взмокла на висках и попросила сына поехать на такси. Борис обнял матушку и, отобрав из онемевших рук пакеты, вывел ее на уличный воздух.   
      Солнце их ослепило ядерными взрывами, которые происходят по пять миллионов раз каждую секунду на этой планете. Его облучение притихло в одежде Потаповых. Стало душно, и Клаве захотелось плакать – Боря не хотел, слезы сами скатывались по его небритым щекам. Материнская усталость сидела у Клавуши на ступнях.      

      Глава 11               
      Оксана жарилась под лобовым стеклом желтого, как блин, такси и думала, что день бессмысленно пропал: солнце-дура светит в глаза, толпа пользуется метро, вокруг пробки одна на другой. И вообще, Порывайко чувствовала голод, ворвавшийся со стрессом человечной бесполезности. Таксистка ощутила своим загорелым носом, сквозь открытые окна, жареный запах  масла и теста, проезжая рядом с Курским вокзалом. Где-то были продаваемые готовые пирожки или беляши. Оксана подумала, что жить она любит на сытый желудок, и легко затиснулась в припаркованные машины.
     Свободной походкой, твердо пошатываясь, ознакомила подошвы своих ног с распластанным по асфальту солнцем, двигаясь на запах. Выкупила несколько сот граммов еды из пылающих чанов у двух старушек, и ей, под липкий пирожок с картошкой, захотелось выпить. Но приобретенное с годами чувство правосохранения ставило четкий регламент. Надкусывая мягкое, бледное тесто, с жадностью нажевывая кариес, Оксана вернулась к машине.
      В это время отчужденные от мира глаза Клавы и Бориса заметили зазывающий цвет Оксаниного рабочего инструмента и пошли к этому желтому железу. Порывайко облизала жирные пальчики вместе с малиновыми ногтями, потрогала ими тряпочку возле рычага переключения скоростей, дабы поделиться с ней жидкостью на фалангах. Та довольно сморщилась под хозяйской ладонью и впитала в себя запах слюны и пирожка, делясь прошлыми запахами с пальцами Оксаны. Зеркало на лобовом стекле показало глазам  таксистки ее съеденную помаду, но это не смутило Порывайко, так как она подумала, что «жизнь – это неровная дорога, на которой иногда нужно тормозить, несмотря на то, что спешишь».
      Клава заглянула в окно такси и, испугавшись на секунду Оксаниного взгляда, поспешила заговорить.
Вы не отвезете нас на Ярославский вокзал, к железнодорожным кассам? – сказала
она и почувствовала свой предательский диалект деревенской глубинки. Собственно, Потапова до конца не знала, в чем его предательство, но что-то ей подсказывало это.
      Таксистка тоже его ощутила и обрадовалась: «Может, день и не такой уж пропащий?» – подумалось ей. Она торжественным движением руки дернула ручку двери и пригласила новых пассажиров внутрь. Борис сел на переднее сиденье, мать расположилась со своей поклажей на заднем дерматиновом кресле.
      Машина завелась и изрыгнула выхлопной газ в скудный городской кислород, рявкнула на все дороги и поехала, раскачиваясь и веселясь мотором.
      Клава устало повиновалась движениям машины. Борис нес в голове кашу из слов, увиденных лиц, окончаний взглядов, что бросали ему незнакомцы и незнакомки без умысла и информации. Он нечаянно заметил, что плоть покинула его некоторые части тела, щеки повзрослели и прильнули к зубам, живот виновато вжался, а вены на руках набухли и стали похожи на толстые изолированные провода. Пастух вспомнил свою работу в деревне и смотрел теперь на нее как на далекую чужую жизнь, которая уже износилась, вместе с его обувью, за такой короткий срок.
      Порывайко, выехав на восьмиполосное шоссе, достала помаду, ловко, как прачка развешивает белье, намазала губы, вытянув их буквой «Э», потерла одну о другую и втянула в ноздри химический запах пряности с косметики, что как пластилин легла на ее рот.
А вы знаете, как туда подъезжать? – на всякий случай спросила Оксана.
      Борис почему-то вспомнил про усы, но ничего никому не сказал и даже не показал виду, а только ответил машинально:
Мы в первый раз в Москве. – А потом зачем-то солгал, он даже не понял, как это
вышло: – Я из Больших Беляшей, а мать из Уфы, – хотя с рождения знал, что генеалогическое дерево его предков  пустило корни уже давно в его родной деревне.
      Мать удивилась словам Бориса только спустя две секунды:
Сынок, как же это так? – но потом осеклась, подумалось: может, так надо.
      Маленькие свинцовые точки закололи в пальцах ног и чуть выше колен сразу у обоих Потаповых. Клавдия заметила, что платье на ней как-то странно висит, а раньше неплохо сидело. Мысли становились тоже свинцовыми, и, должно быть, это они кололи в мышцах, наполняя мякотью и тяжестью плечи и шею.
     До Ярославского рукой подать, и Оксана решила покатать ее новых спутников. Под тесным бюстгальтером прело тело, но она ничего не могла поделать. Сорванная с цепи жара эти несколько дней гадко обнимала ее туловище и всасывалась в мозг. Она завернула несколько раз на узкие, корявые дорожки, прижимая Клаву и Борю к стеклам своего такси висками.
     Улочки прислонились всем своим плоским телом к домам, здания были древнее деревьев, что Порывайко видела у себя на родине, в лесу. Дома, казалось, уже не смогут друг без друга существовать, поддерживая один другого боками и старинными д;хами прожитых здесь людей. Обновленные таблички с названиями улиц и номерами домов лишь усиливали старческую обшарпанность. Это все равно что поставить новую надгробную плиту на могилу, заросшую кустарником.
      Клавдия Федоровна подумала о том, что они правильно сделали, что сели в такси, дорога оказалась длиннее, чем они предполагали. И если это одна станция метро, как утверждал носильщик, то какова же тогда вся Москва?  И город стал еще больше пугать Федоровну. Она опять подумала: «Люди живут в своих этажах, пропускают Жизнь сквозь трамваи, работу… бедные…» – искренне пожалела москвичей и захотела уснуть.
     В конце концов такси выбралось из этой части старинной Москвы и теперь держало курс на заданную Потаповыми цель. Клава тоже оживилась, попыталась сесть поудобней, в позвоночнике что-то хрустнуло, и стало приятно.
      Солнце, все так же осуществляя свет, пропитало железо такси. Смрад городской туманной горячки кипятил живое и неживое вокруг. Горячий воздух не успевал охлаждаться в пролетающей машине и плотно вдыхался, как ингаляция. Борис выпустил его изо рта и сам пошевелил бровями вверх и вниз. В ресницах запутался пот, горячей струйкой струился за шиворот, пастух вытер его влажной рукой и неуютную взмокшую рубашку. Таксистка ему показалась чужой и даже где-то вдалеке от него, будто их разделяла невидимая стена или стена, за которой никто друг друга не видит. Пастух выглянул всей головой в окно, дабы убедиться в скорости их передвижения, а то после стольких поездок на транспорте он потерял чувство реальной быстроты и медленности. Город казался заразным спешащим зудом, все куда-то шли, у всех в глазах была явная цель, дожить до конца, может быть. Клавдия тоже думала, что всё здесь передвигается и не стоит на месте – светофоры бегают цветами, провода – троллейбусами, автобусы – пассажирами. Но эти мысли прокатывались без эмоций за ее лбом.
       Порывайко думала о «плане», что должна сдать еще за «позавчера», потом за «вчера» и еще за «сегодня». «Где взять силы, чтобы почувствовать лето?» – вздохнулось ей.
     Борис повернулся в ее сторону, уже поместив голову обратно в салон, и таксистке показалось, что она вымыслилась вслух. Потапов же просто думал о коровах, он хотел понять, способна ли женщина, сидящая в такси, с накрашенным ртом, так же, как он, любить эти рогатые создания, от которых так по-родному пахнет, молоком, навозом и раздавленными кузнечиками. Оксана украдкой повернула на него зрачки. «Нет, – подумал Боря– не способна!» – и удовлетворенно щелкнул языком под нёбом.
 
      Глава 12
      Лена от расстройства невыполненного долга захотела помочь еще какой-нибудь старушке, но не рискнула, а пошла к пиццерии. Там за стеклянными дверьми люди убивали сразу две вещи – голод и время. Жар погоды кусал кожу и удваивал раздражительность, хотелось вылить на себя ледяной воды, сжать в горячих ладонях льдинки. Обменяв деньги на вожделенный кусок еды, Сафронова присела за столик напротив огромного окна, других  мест не было, потому что все старались сесть подальше от солнца. В этот момент она выглядела как в витрине. Коснувшись локтями стола, Лена вздрогнула от раскаленной поверхности и  стала тереть локти ладонями, мысленно ругаясь на злорадствующее небесное пламя.
      Мимо гуляла собака. Как здравомыслящая, она посмотрела на Лену такими полными меланхолии, от духоты и голода, глазами, что у Сафроновой кончилось слюноотделение. Вспомнив домашнего Рыжика, она сразу подумала, что любое городское животное мучается на воле. Взяв с собой бумажную тарелку с надъеденной пиццей, вышла на раскаленную  улицу. Дворняга подозрительно посмотрела сквозь свои оптические природные инструменты  на Лену. Девушку напугал этот взгляд, и ей пришлось идти лишь одной ногой вперед, приставляя к ней вторую. Псина не хотела пугать человека и вяло повиляла хвостом, а для большей дружелюбности склонила голову. И это подействовало – Лена ласково позвала:
Собачка, неимущая, на, на кусок!
     Собака от интонации даже пожалела сама себя и съела этот гостинец так быстро, будто это не она только что наелась из мусорки колбасы с душком в пластиковом пакете. Затем зоологическая единица уставилась на человека очами еще более голодными, чем пять секунд назад.
Куда ж у тебя девается, даже я бы наелась, а ты в десять раз мельче меня? –
удивилась Лена. – Ну, пошли к «хот-догам», – предложил человек.
      И псина зацокала ногтями по асфальту.
Надеюсь, тебя не обескураживает название – «хот-дог», ты знаешь, как это пере-
водится? – по дороге пыталась завести разговор девушка.
      Зверь молча шел.
      Они подошли к продавцу сосисок, и Лена, заплатив пять рублей, спросила у спутника псиного рода:
Тебе с чем, с горчицей или с кетчупом?
      Собака не знала, как реагировать, и снова повиляла хвостом.
Ага! Ни с тем, ни с другим… – сказала Лена, – значит, с майонезом… и побольше.
– А для пса добавила: – «Хот-дог» – это горячая собака, а ты как раз почти сварилась, как и я, пожалуй. Ну, лопай, каннибал, – выдохнула Сафронова, смахнув застилавший глаза пот.
     Густая листва на тополях прикрылась летней пылью и молила о дожде, насекомые, казалось, сбились с толку и не понимали, зачем они существуют среди города, зачем их здесь породили насекомые-родители, привычная к подошвам многочисленных ног земля  была пока терпелива.
 
      Такси, скрипя суставами, подъезжало к «Центральному железнодорожному агентству». Клавдия уже привыкла к этому автомобилю и, поняв скорую высадку, немного обиделась усталости и бездомности.
      Борис тоже вяло посмотрел на новое место, которое они должны посетить. Ему пришла в голову шибкая мысль, что вещи, здания и люди не существуют для него, пока он на них не посмотрит, не войдет, не услышит. Может, они и есть, но для Бориса их нет, а раз Борис – это он, и никем другим не может быть, значит, и вещи могут быть, только если он с ними соприкоснется. Но в то же время он не понимал своей мысли до конца – ведь эти кассы были задолго до него, он отмахнулся от всякого бреда в своей голове и посмотрел на нахальное выражение лица Оксаны. Порывайко вопросительно глядела из-под косметических бровей на пассажира.
      Борис, кивнув головой, спросил:
      –   Сколь? – И чуть не ляпнул таксистке оплеуху, правда, несознательно, просто он не ожидал, что она ответит: «Пятьсот!» 
      Но такое выражение лица Порывайко отрабатывала примерно год, поэтому невозмутимость ее подвешенных над глазами бровей не оставляла сомнений – торговаться нет смысла. Клава не удивилась, а может, не подала виду, только пожала водителю такси руку и вышла с чувством, что ее прогнали из машины. Борис расплатился и решил, что их попутчица обеспеченная и работящая.
       Потаповы зашли туда, где минуту назад была Лена, и им представилась духовка для выпечки – большая, включенная на полную мощь. Люди покрывали воздух испарениями со своей кожи и пополняли убывшую жидкость из всевозможных сосудов с влагой. Поэтому все входящие обмакивались, против воли, в слабое марево.
       Не зная, в какую именно кассу Потаповым надлежит встать, они выбрали ближнюю к выходу, где воздух, казалось, посвежее.
      Но это только казалось – атмосфера  загустела еще больше. Клавдия Федоровна прислонилась к сыну, и так ей стало легче бытовать в помещении. Борис примирялся с добавленным грузом к его туловищу, на которое он уже смотрел сверху вниз как на чужое. Шум и гул в помещении слились в одну жидкую нематериальную пропасть в ушах Клавдии. Ей стало казаться, что все звуки поместились в литровую банку и выуживаются оттуда. Она прекратила чувствовать ноги, и шея странно потеплела внутри. Глаза закрылись, на секунду стало гадко, но потом наоборот – хорошо, и всё невольно забылось, всё: и эти кассы, и сын, и дом в деревне, и Жизнь сама по себе. Рука Бориса и плечо быстро отяжелели и потянули его вниз. Он испугался на миг, что его рука начала расти, и посмотрел туда – оказывается, это мать тянула его. Боре и так было тяжело, и мысли гасли в жаре, не доходя до точки в мозгу, чтобы их прочесть. Поэтому он не удивился сразу маминому соскальзыванию к полу, по его телу. Мама тихо осела вниз, и люди вокруг стали волноваться, Боря не ожидал таких действий матери и подумал: она просто хочет посидеть, потом по реакции других сообразил – это обморок.
       Пастух увидел, как женщина с круглой талией сунула Потаповой в рот пуговицу, мысли убежали на улицу, ему тоже было не очень хорошо. Потом он сам по себе понял, что это была таблетка. Боря присел на корточки, пощелкал мать ладонью по щеке, не больно, но очень испуганно. Люд отвлекся от своего дела и суматошился вокруг. Потапов проклял свое одиночество и не знал свою судьбу без матери, он крепко сжал ее руку и был близок к слезам и отчаянью. Кто-то рассыпал  промеж губ воду, на сухом лице лежащей, и издал при этом фыркающие звуки. Клава открыла глаза, вдохнула мятный запах таблетки, увидела себя прислоненной к стене, – позже поняла, что это пол, – кто-то вдалеке говорил слова, кто-то пихал еще микстуру, Боря смотрел, широко открыв глаза: 
Мам? Ты жива?
      Мужичок с клокастой бородой протянул ей воды из бутылочки, Клава сделала глотки и испугалась тому, что с ней было:
Ой! Как же это я упала?
      На Борю опустилось спокойствие, взрослое, нужное ему, и он облегченно перевел дыхание.
О! Ожила, ожила, граждане! – гаркнула дамочка, пихавшая таблетки внутрь Кла-
вы.
      Все натянули на себя беззаботный вид, подумывая о том, что все не так скучно стоять в очереди. Мужик со всклоченной бородой принялся помогать Потаповой встать, и все дружественно подвели ее прямо к кассам. Благородство закралось в душу всей очереди, и народ посчитал себя добрей.
      Боря тоже что-то чувствовал, но не знал, что это не доброта, а чувство вины и стыда перед людьми, не знал, потому что был испуган и не мог дать определение думам. Внутри окошка деловитая девушка гладко смотрела на новых покупателей, она кушала огромный сухарь с изюмом и хрустела всей челюстью. Боря сказал, что им надобен билет до Уфы, и продавец, оставив сухарь торчать во рту, приступила щелкать по клавишам компьютера ногтями. Потом вытащила кусок засушенного хлеба и свободным ртом ответила, что мест нет, а вслед за тем дала непрошеный совет – купить билет на самолет.

      Глава 13
      Ключевская Евгения выкурила последнюю сигарету полчаса назад. Теперь она убрала в квартире и не знала, куда деть свою усталость: положила бы ее на кровать, но в квартире пахло мокротой,  да и соседи время от времени навещали с той стороны двери.
      Рыжик повеселел и вспомнил, что у него есть неиспользованная возможность выйти погулять сегодня, отчего он стал вилять хвостом у двери и поскуливать в нос.
      Женя обрадовалась. Ей захотелось выйти из этой душной влаги. Взяв денег на сигареты, тихонько, без скандала, – дом был занят её потопом, – вышла на улицу. Некоторые комочки земли под ногами ощущались ступней в тонкой подошве. Завернула за угол, Рыжик фыркал в землю носом и бесился от счастья выгула. Его хозяйка подошла к киоску возле небольшого рынка, протянула деньги и получила пачку сигарет в ответ.
      Недалеко от Ключевской стоял скрюченный мужичок, очень старый. Его лицо сморщилось под давлением возраста и завоевало вид губки. Глаза не моргая смотрели в толпу, на каждого проходящего мимо. В ветхой руке он держал чеканку, старую, как его одежда, потертую, но вычищенную до блеска. Евгения сразу отметила, что такие давно уже никто не делает. Возле его ног примостился перевернутый ящик со стародавними вещами. Ключевская помнила такие со времен своего детства. Покупатели шли по своей надобности и не трогали его взглядами. Среди красочного убранства ближних прилавков, с зеленью и плодами сочных плодов, этот старый человек смотрелся убого и жалко. Ключевская сразу поняла – никто не купит у него ни одну из этих вещиц. Она протянула руку в карман, там была последняя десятка, и подала деду.
     Тот обиженно отошел на полшага.
Я не побираюсь, – замотал головой и отвернул взгляд от денег.
     Женя приблизилась:
Прошу вас, возьмите… это очень мало, но у меня с собой нет… – извинилась она.
      Старик нерешительно взял деньги,  перевел взгляд на чеканку  и виновато опустил глаза:
Спасибо, дочка.
     Теперь уже Евгения отвела взгляд и медленно пошла домой. От едкого дыма сигареты, которую она поспешила закурить, почувствовала горечь.
     Рыжик пережил меланхолию своей хозяйки и сделал вид, что ему весело, по дороге, как всегда, метил деревья и ничего не понимал.

     Глава 14
     Небо наелось клубники и порозовело в одной части. Естественные звуки стали тупее, ветер впивался в волосы и одежду существующих. Времена дня торговались о минутах. Близился вечер.
     Мать и сын Потаповы стояли на улице, прижимаясь к пакетам, и переводили дыхание на успокоительный режим. Молча шло время по секундам.  Борис вспомнил ходики у себя в деревне, по ним минуты шли медленно, неспешно, шепча старые законы жизни, не такие, как здесь… По московским дорогам спешили голые машины, Клава поморгала, глаза припухли и скисли. Она показала их сыну со словами:
Ну что, сынок? Пойдем купим билеты на самолет.
      Боря к поездам и машинам уже стал привычный, самолет пихал в его распухшую голову смутные, липкие мысли, с начинкой страха. Немощь текла по его телу, но обязанность идти дальше находила еще силы.
      Вышел мужичок с клокастой бородой, что фыркал на Потапову дождем изо рта, и мило улыбнулся. Клавдия подумала, что к нему можно обратиться.
Мужчина, – усталые звуки терялись под колесами автомобилей, – не знаете, где
можно купить билет на самолет?
      Борис мгновенно подумал, что если этот болван не скажет, то он его ударит, а на самом деле у него был очень напуганный, растерянный вид.
      Мужчина живо сменил лицо на деловое и прикрикнул:
Напротив, через дорогу, вам нужно перейти через это шоссе по переходу. – Он
покрутился на одном месте, потом вытянул руку: – Вот он! Перейдете – там Казанский вокзал, в нем авиакассы.
      Потапов почувствовал облегчение – не нужно его бить, не надо ехать на метро.
Только поторопитесь, – продолжил мужик, почему-то закусив бороду, – у вас
есть минут тридцать.
      Клавдия сказала «Ага», а ее сын решил, отрастя бороду, иногда  ее закусывать, курчавя во рту. Мужчина с Богом отпустился, и мать с сыном поторопились в переход.
      Подгибая усталость под колени, они шли. Им показалось, что их вывернули наизнанку и теперь все знают, какая она, мать дышала пугающе ровно, должно быть, из-за таблеток, она чувствовала и слышала свое дыхание в ушах: более медленный вздох и короткий выброшенный выдох. Ситцевое коричневое платье в мелкий белый горошек неуютно прилипло к спине, обувь одеревенела и оставила ранки на обеих пятках.
      Клава обернулась назад – большие дома, огромные дороги, маленькие человечки. Сердце размеренно делало свою работу, тело устало и спокойно плелось, мысли отпустили голову. Ну чем не труп, но только мозоли заставляли понять, что Клава еще жива.
      Потапов Борис привык к своим пакетам, ручка сжалась в ладони, под форму его руки, и была частью самого хозяина. Несколько шагов по лестнице перехода, и мрак, немного потерянный в тусклых лампах, пробрался к глазам. Захотелось спать – без сна.
      В переходе люди имели два направления и, как муравьи с интуицией, двигались не вразнобой, а каждый по своей стороне. Мимо пил мужчина из бутылочки, Борису захотелось пить. Как жадно человек впивался мясистыми губами во влагу, как чувствовалась прнадлежность этой воды, как заметно было его наслаждение такой простой и обычной жидкостью.
      Нестерпимо захотелось пить.
      Вырвались они на свежий загазованный воздух. Мать наконец издала звук:
Наверное, сюда, – сказала она, указывая подбородком на большие двери вокзала,
через площадь.
      Ее слова выглядели заплаткой среди множества речей и фраз, слышимых вокруг.
      Пастух молчаливо подошел к сооружениям для продажи еды, купил бутылочку газированной воды с подсластителем и выпил залпом все, не предлагая матери.
      Вода искрилась зеленым цветом на солнце сквозь стенки пластика, и хотелось ее жевать, чтобы раздавить пузырьки, хохочущие по рту и в горле Бориса. Желудок трудно воспринял налитое в него и, поколебавшись всего ничего, выпустил комок газа обратно миру. Боря в носу почувствовал запах выпитого и поморгал заслезенными глазами.    
      Мать смотрела терпеливо, начиная отходить от таблеток. Сын купил еще воды и предложил Клаве. Протянув свою руку до бутылочки, Потапова вдруг удивилась своей конечности. Теперь ее кисть выглядела как чужая, протянутая кем-то из-за Клавиного тела сзади. Казалось, что она не может ею управлять. Но бутылка была схвачена и поднесена к губам Клавы личной рукой. И сомнения по поводу собственности этой части тела пропадали с каждым глотком. Потапова подумала, что ее муж, наверное, весь в переживаниях и наверняка напьётся сегодня со своим соседом, который готов всегда в этом помочь. А потом ляжет на лавку во дворе, и из его рта распространится запах перегара. Тишина, темная, такая родная комната, пение вечерних насекомых… как хочется побыстрее туда возвратиться! Внеслось ложное чувство потери чего-то, большого, может, даже материального. Согревало только свидание с сыном Коленькой, которое, впрочем, тоже вносило чувство потери.

      Лена Сафронова пошла покупать билет на самолет, рядом ковыляла сытая собака. 
Хочешь, я тебя усыновлю или удочерю? – предложила животному – Ты вообще
кто, девочка или парень? – Она посмотрела на нужное место. – Сука… – сказала ласково.
     Собака смущенно почесала задней лапой за ухом и настороженно укусила себя прерывистыми движениями собачьей челюсти. Она решила убежать и, ничего не сказав новой, едодающей подруге в человеческом облике, пошла в сторону. Просто ей захотелось спать, и она, по-хозяйски распоряжаясь своим телом, ушла, даже не оглядываясь.
Неблагодарное существо!!! – кричала ей вслед Лена, в глубине души радуясь, что
не нужно исполнять обещанного.
      Сафронову слепил солнечный свет, ей захотелось найти хоть какую-то защиту. И она пристроилась нога в ногу к какому-то высокому полному человеку в очках. Тень высокого мужчины удерживала солнечный жар, но не уменьшала духоты. Он прибавил шаг,  лишая Лену своей защищающей тени. Тогда она опять догнала его. Тут человек заподозрил что-то необычное и замедлил ход. Лене пришлось довольствоваться своей тенью, и она ушла от него восвояси. Человек в очках тоже успокоился и закурил, все еще вглядываясь через дым в Ленину спину.

     Глава 15                                Потаповы нашли в одном из залов Казанского вокзала одинокое окошечко и прижали
 свои сырые тела к концу очереди. К кассе стояли три человека в различных позах. Клава на всякий случай спросила у мужчины в конце, нет ли за ним кого-нибудь. Мужчина, в клетчатой рубашке, с широкими плечами и пузом, ответил отрицательно, и Клава успокоительно посмотрела на часы Бориса – там не хватало минут десяти до закрытия кассы.
      Боря задумался на некоторое время о том, что он невообразимо великодушен к себе. Нет, не снисходителен, а именно великодушен. Ему казалось, что любой другой на его месте сейчас бы стоял и проклинал себя или жалел, хотя и непонятно за что, а Борис только молчал, и его внутренний голос не говорил.               
      В это время вошла Сафронова Лена. Она выхватила глазами маленькую очередь и решила, что еще успеет. Как вдруг раздался голос из авиабилетной будки:
Скажите, чтобы больше не занимали – касса закрывается!
     Лена, сделав неестественно большие шаги, проворно встала за Борисом и повернулась к человеку, который маленьким розовым телом испытывал намерение подойти к концу очереди. Сафронова, для пущей уверенности своего законного нахождения здесь, громко, за несколько шагов, ему объявила:
Сказали – больше не занимать, касса закрывается!
      Человек удрученно помялся на одной ноге и повернул свое розовое тело обратно, по дороге передав кому-то слова Лены. Но риск быть отвергнутой в кассе все еще сохранялся из-за нехватки положенного времени. Поэтому Сафронова мысленно поторапливала всех, кто стоял в общении с кассиршей, а вслух еще несколько раз повторила свою фразу, чтобы кассирша успокоилась и запомнила ее.
     Мраморный пол вокруг – блестящий и чистый, как в мозгу у младенца, люди мнут его своими ногами и передвигают на нем свои отражения. Голова одного из таких была одета в синюю, не по сезону шапку, не по сезону не потому, что синяя, а потому, что лето. Мысли почти всех людей не нарочно потянулись к этой шапке, представляя, как, должно быть, там высока температура. И человеку было приятно, что о нем думают. Так он удовлетворял недостаток внимания со стороны своей жены.
     Окошечко отпустило одного человека и приняло огромного, тучного мужчину, с интеллигентно облысевшей головой. Этот человек заикался на согласных буквах и любил много разговаривать:
Аз-зы-зы-драствуйте, д-ды-ды-евушка, – выговорил он.
Кассирша поздоровалась, невольно выговаривая слова громче обычного. Мужчина продолжал:
Ах-ха-х-х-хотел  узн-н-нать, есть билеты на с-с-сам-ма-малет? – причем на слове
«есть» у оплешивевшего мужчины резко запищал голос, как у внезапно облысевшей женщины.
      Все в очереди немного сконфузились. Потапову было тяжело смотреть, как мучается человек, но ничего делать не стал, потому что его ноги застыли и не разгибались в коленях. Ему казалось даже, что он никогда не мог и не сможет сесть на корточки.
      Девушка раздражительно выпалила:
      –    Куда?
      Человек продолжал, нисколько не смущаясь:
А за-зачем вы так к-к-кричите? Я н-н-н-не глухой. 
      Лена огляделась по сторонам, желая отвлечься от своего раздражения, которое, как жевательная резинка в жару, тянулось по ее мозгу.
Би-би-билет н-на с-сент-тябрь, н-н-начало окт-тября в сы-сы-сы… 
Саратов? – устало спросила девушка за окошком и сдвинула брови, подняв их
вверх.
Нет! – сказал заикающийся и посмотрел на нее как на полную идиотку. – З-з-за-ч-
чем мне в С-с-аратов? У м-меня там н-ни-кого н-н-н… д-да-а мне в с-са-с-са… в Питер, к-ка-ка-роче гы-гы-оворя.
      Кассирша почувствовала головную боль.
      Клава пользовалась минутой, что можно просто постоять и ничего не делать, хотя отдыха это тоже не приносило.
Вы хотите забронировать билет? Бронь осуществляется за сорок дней, – более
спокойно ответил голос в кассе.
Д-да н-н-ет, к-ку-пить я хочу.
     Девушка глубоко вздохнула и сказала с выражением:
Купить билет вы сможете не раньше, чем за эти же сорок суток до вылета.
     Мужчина вздохнул прерывисто и не стал уходить, видимо, он хотел попрощаться. Но человек в клетчатой рубашке ловко отодвинул его от окна, и всем стало легче, а в первую очередь Лене.
      Перво-наперво кассирша  поинтересовалась у клетчатого, сколько там людей осталось. Человек покачал клетками одежды и посмотрел вглубь, как если бы очередь была тысячной. Он даже прищурил глаза и вытянул шею в позвонках – это напугало всех: и девушку-кассиршу, и стоящих в очереди. Затем клетчатый улыбнулся, говоря щербинкой, будто это была шутка, а голосом добавил: «Три человека!» Все вздохнули с облегчением, а Борис и Лена подумали, что это нехороший гад, с черным юмором. Что подумала про него Клава, не знала даже она сама. Ей только заскучалось по мужу и  повыше повисли брови над ее грустными по этому поводу глазами.
Мне билет до Сургута на сегодня, если возможно, красавица, – сказал шутник.
      Девушка издала знакомый до тошноты ей звук клавиш компьютера и вынесла несколько слов изо рта:
Есть билеты на двадцать часов ровно, из аэропорта «Домодедово». Но вылет мо-
жет задерживаться, сейчас я узнаю, подождите минутку.      
      Мужчина довольно отодвинулся на один шаг, пропуская Клаву.
      К концу очереди подошла толстая усатая женщина, не то чтобы у нее было много волос над губой, просто они были черные и заметные. В руке она несла ребенка женского пола, который время от времени переводил взгляд с растительности на лице своей матери на прохожих. Девушка в кассе выловила сквозь окошечко своего рабочего места глоток несвежего воздуха и громко спросила:
Не занимают там больше?
     Лена подскочила в поле зрения кассирши и гордо успокоила её:
Нет-нет, я за этим слежу, не беспокойтесь, никто не займет – все под контролем!
– сказала она прямо в лицо усатой.
      Та обиженно чмокнула губами и направилась к выходу, удерживая ребенка.   
      Клаве было предоставлено место встречи с кассиршей, и она сухими губами смачивала в горле слова,  поднося их к уху девушки:
Будьте добры, билеты на самолет в Уфу есть?
На какое число вам нужно? – осведомилась по-рабочему дева в окне.
      Потапова умоляюще посмотрела на сына. Сын тоже не знал, какое число, он и в деревне-то этого не знал, а тут – числа, цифры, буквы, все бегало по его извилинам, меняя свою величину и достоинство.
На сегодня! – не могла понять Потапова своих слов – то ли она сказала, то ли эти
слова имеют другое значение.
Есть на 15-е число, то есть на завтра, из аэропорта «Домодедово», рейс в 13.40…
Сейчас, подождите секунду, для мужчины пришел ответ, а вы приготовьте документы пока.
      Клетчатый понял, что речь о нем, и пригнулся в окно, как бы пытаясь в него пролезть. Он протянул паспорт и деньги, девушка зажужжала  клавишами под рой принтера.
      Клава поджала нижнюю губу, сжимая в сухих пальцах деньги с удостоверениями личностей. Вывела на лоб поперечные морщины и, слабо дыша, сказала мужчине:
Вы ведь тоже в «Домодедово» сегодня?
Да! – радовался  тот.
Пожалуйста, – глухо, прерывисто звучал ее голос, – заберите нас, нам завтра тоже
в «Домодедово», мы никогда не летали и в аэропортах не были.
Что же вы будете в аэропорту сутки корпеть? – улыбнулся мужчина.
Ну, нам все равно некуда деться, а сами мы до аэропорта не доберемся.
Хорошо, – отреагировал широкопузый человек в клеточку. И, забрав документы с
билетом, добавил: – Я рядом стою.
      Клава напряглась от удачи и детской преданности  этому мужчине. Она бегала глазами по бумагам на столе кассирши и хотела топать ножкой, но не поднималась ступня, будто на нее сел клетчатый человек.
      Борис опустил веки почти на зрачки и не моргал, он даже забыл, что нужно это делать. Люди ходили вокруг как в сметане и были явно невесомы. Его же тело хоть и похудело за последние несколько дней, все же имело больший вес, чем в деревне, потому как пастуху тяжело было держать даже свою пустую в этот момент голову. 
     Лена смотрела на мужчину, который пообещал не летавшей женщине с парнем довезти их до «Домодедово», и увидела, как тот, будто бы побежав за невидимым тараканом, пробирается к выходу, притопывая правой ногой. Потапова, поискав глазами клетчатого, как бабушкин плед, и не обнаружив его, с испугом посмотрела на сына. Тот уставился на совершенно другого человека, который под пустым и назойливым взглядом пастуха натянул синюю шапочку на уши и, пригибаясь, вышел вон.
А где мужчина в «Домодедово»? – тихо разочаровалась Клава.
      Боря посмотрел глазами навыкате и стал дрожать коленями. Он почувствовал дрожь в грудях и теплоту в ушах – ему стало страшно. Федоровна увлажнила нечаянно слезами глаза и посмотрела сквозь них на кассиршу. Та поняла в чем дело и, сожалея, спросила, не нужно ли Потаповым объяснить, как добираться до аэропорта. Боря кивал головой. А его мать смотрела на чужую ей девушку за окошком свежими слезами.
      Сафронова забеспокоилась, у нее затекли ноги и висел большой груз сегодняшнего дня на плечах, хотелось прохладного душа и ледяной «кока-колы» по телевизору.
      Кассирша чиркнула на бумажке несколько знаков, почерком доктора, Клава увидела схему:
                «Ст. м. Комсомольская, перейти на
                радиальную линию, доехать до Охотного ряда,
                перейти на Театральную, доехать до ст. м.
                Домодедовская, выход к автовокзалу,
                сесть на автобус номер 555.
                Или: от ст. м. Комс. по кольцевой, доехать до
                Павелецкой, перейти на Замоскворецкую
                линию и т. д….»               
      Потапова округлила глаза, чтобы слезы не мешали читать. Но то ли она так устала, то ли было непонятно написано, только глаза выделили пузырьки слез, и они щедро поливали щеки женщины. Клава, глотая срывающиеся слова и разлепляя смоченные внезапной  слюной опущенные губы, странно посмотрела на девушку, которая все это написала. Кассирша  испугалась тому, что было сделано ею же самой, и она, насупив губки, спросила:
Вам не понятно? 
      Потапова не смогла ничего ответить. Девушка давай объяснять вслух… Но Клавдии Федоровне не слышались ее слова, она почувствовала себя брошенной, старой, немощной и ужасно одинокой среди всезнающего и жесткого люда.
      Сафронова Лена испугалась, что сейчас закроется касса, и поспешила отогнать неудачливых путешественников со словами:
Я вам все объясню, не волнуйтесь. Можно купить билет?
      Клава доверчиво посмотрела на Елену и отошла в сторону, унятая.   
      Все благополучно закончилось: Лена взяла билет, кассирша устало улыбалась. Сафронова поблагодарила ее и повернулась к выходу личиком. Тут она увидела перед собой двух людей, которые преданно и не шелохнувшись смотрели ей в глаза.
      Острие мысли проткнуло голову Сафроновой: «Ах, да! Что же мне с ними делать?»
Она посчитала имеющиеся в мозгу мысли и выдала одну за другой:
Завтра моя подруга летит тоже через «Домодедово». Только ее рейс чуть раньше.
Так, может, мы завтра вместе и поедем, а там вы переждете пару часов в аэропорту, только вам нужно где-нибудь переночевать, так?
     Клава, замученная внезапным счастьем, даже не отвечала, просто она не знала, что сказать. А Борис молчал, потому что мать молчала, девушка ему чудилась старше него, так как внушала свой безграничный ум.
Так, так, так… ну пойдемте, – сказала Сафронова, – я позвоню, а потом мы что-
нибудь придумаем.
      Лена направилась к телефону-автомату, а за ней шли смиренные Потаповы, не отставая ни на шаг, как гусята за гусыней. 
      Несколько цифр на кнопках аппарата – и усталый голос Жени, чуть подсыревший, откликнулся в ухо Сафроновой:
Да, Лена, ну как? Билет купила?
Да, все в порядке, билет у меня, правда, на самолет.
Ну привози. Я дома.
Я не могу сейчас, Жень.
А что случилось?
Ну…
Что-то произошло?
Да нет…
Ты не одна?
Ну, можно сказать и так… дело в том, что тут люди, – Лена покосилась на Пота-
повых, которые хором смотрели ей в лицо, – им негде переночевать… первый  раз в Москве, а завтра ты едешь в «Домодедово»…
Самолет из «Домодедово»? – переспросила Ключевская.
Да… так вот… я подумала, что они могут поехать с тобой в аэропорт, только им
нужно где-нибудь переночевать… Ты не знаешь, что можно придумать? А то я что-то растерялась…
Вы где находитесь?
На Казанском.
Там должны быть бабушки, которые сдают ночлег… Деньги у них есть?
Есть у вас деньги? – спросила Лена у Бориса.
Тот недоверчиво посмотрел на мать, вспомнил таксистку и человека из рекламной
 компании. Клава моргала по сторонам и думала, сколько осталось у них купюр. Боря решил рискнуть и кивнул положительно на Лену.
Ну, вроде как есть…
Знаешь, я минут через пятнадцать буду, – сказала Женя, а про себя подумала, что
ей легче приехать самой, чем объяснять Лене и выжидательно замирать с опасением нового звонка. – Встретимся возле авиакасс.
      Лена повесила трубку и повернулась к Потаповым. Те показались ей под наркотиком, но она быстро отмахнула эту мысль, уж больно провинциально они выглядели:
Сейчас приедет моя подруга, и мы найдем вам ночлег.
      Мать прятала в руках тяжесть, и немного сутулая Жизнь присела на ее плечи. Спокойствие, после долгой попытки ворваться в сознание Потаповых, наконец показало краешек своего сладкого тела, и Клава немного ему поддалась, не теряя, впрочем, сознательной тревоги быть покинутой.
      Потапова подумала, что будь здесь с ней ее муж Андрюша, так все пошло бы по-другому и они давно были бы уже дома. Тоска по мужу как-то смятенно обнажилась перед Клавдией Федоровной, не прикрытая даже усталостью, что заставило женщину заслонить веки немногочисленными слезами.
     Сердце шагало тяжелой поступью по груди Бориса, он мог слушать только этот звук.
     Лена молча смотрела на своих новых спутников и мяла знаки препинания, не смея что-либо предпринять. Клава и Борис напротив ее глаз оставили свои взгляды, желая быть удочеренными и усыновленными этой румяной черноволосой девушкой. Несчастные загнанные люди преданно заклинали глазами не бросать их. Лена с надеждой на Женю считала минуты, то бросая взгляд в пол, то медленно задерживая его на входе. Но на Потаповых она не смотрела, потому как не знала, о чем с ними говорить.
          
      Глава 16               
      Ключевской уже не хотелось никуда выходить: соседи перестали кричать, перейдя на простое соседское нытье, тополиный пух, как маленькое живое, перьевое, уже обжил свежие углы, и сырости как не бывало. Рыжик напугал себя большим жуком, который залетел сквозь открытый балкон, и поэтому песик залез в свою коробку. Но идти было нужно – Лена сама не справится, а это значит, рано или поздно встреча состоится.
    Она, накинув просторный пиджак, выскочила в узкий двор с местными обитающими старушками, которые, напомадясь, прилепляют седые волоски друг к другу на поредевшей голове и надевают на стоптанные опухшие ноги старинные туфли с каблуком. Евгения, стесняясь мокроватого недоразумения, быстро забросила приветствие в сторону молодящихся и прошла к метро. Она не заметила, как прошла знакомый путь от дома до подземельных путей метро, и пришла в себя, только когда остановилась, ожидая поезда. Тут-то она и подумала, что в который раз ввязывается в историю, которая ее никак не касается. И, как всегда в последний раз, дала себе клятвенное обещание – не делать этого больше.
     Суетились, торопились люди, и вместе с ними Ключевская, будто проживают не свой день, а откопанный из старых вещей и другого хламья. И пока он окончательно не испортился, они бегут, делают что-то в угоду найденной вещице, очередному дню. 
     Женя не любила ездить в первом вагоне, потому как из кабинки машинистов пахнет канализацией. «Видимо, у водителей поезда находится там местный туалет», – догадывалась Женя, но проверить это не было случая.
     Войдя в вагон, Ключевская поняла, что рядом, должно быть, спит бомж. И правда – в конце, один на целую скамью, ронял запах немытый человек непотребного вида. Люд старался сесть подальше и лишь изредка поглядывал виновато на вновь входящих пассажиров.
     Евгения разместилась напротив. Потрепанное, истертое на локтях пальто с общим пятном на оголенных участках фигуры и материи, во рту блестит слюна, и волосы источают запах испражнений, будто он это делает головой.
     Человек подбитым органом зрения медленно моргал на Ключевскую. Он приподнялся на всех своих четырех конечностях, выковыривая пьяный запах  изо рта, вместе со словами:
Это какая станция?
      Женя помялась, но ответила:
Была «Преображенская площадь», следующая «Сокольники».
      Существо напрягло все свои иссякшие от выпивки силы и неустойчиво встало. Вагон покачнулся, приближаясь к станции, и бомж упал, казалось, от него не останется ничего после такого удара. Женщина рядом с Женей ахнула, но на большее она была не способна. Все сидели и наблюдали за дядькой, как за медузой под водой.
     Ключевская собрала все свое отвращение и подавила это паршивое ощущение. Она встала и подняла упавшего пьяницу. Тот, источая накопленные ароматы во всем своем липком организме, оперся о Женю локтем и, не испытывая потребности поблагодарить спасительницу, уселся обратно. Евгения  встала к двери и отвернулась.
     Омерзение проклинало ее до глубины души, она даже не заметила, как сделала но-согубную гримасу неприязни. Ей стало горько за человека, за его глупость, за свою дурацкую сердобольность и этот испорченный вид вагона.

     Глава 17               
     Клава простояла, не шелохнувшись, около пяти минут и почувствовала, что сейчас хочет сесть, кости и жилы в ногах просверлили кожу и болели снаружи. Борис понял вдруг, что за целый день они с матерью ничего не ели. И он пошел в сторону выхода купить чего-нибудь съестного, увидел людей и испугался своего одиночества. Потапов забыл, зачем он вышел. Когда вспомнил, подошел к продавцу газированных напитков, который его уже ждал как хорошего друга, но Борис молчал прямо и без колебаний. Продавец замялся, пригнул голову и заискивающе спросил сам:
Водички?
      Борис окинул взглядом прилавок.
Печенья… – наконец ответил Потапов и опять застыл с напряжением на лице.
Двадцать рублей, – тихо сказал продавец.
Да, – ответил Борис и пошел возвращаться в здание, за деньгами.
      Но повернул, вспомнив, что деньги у него есть. Вырвал из кармана жесткие купюры и, смятые, протянул человеку. Тот протер глаз, определяя, какая из бумажек «десятка». От множества пестрых знаков у продавца зарябило в глазах, но он был честен, вздохнул и взял нужную.
      Выхватив пачку и всученные леденцы, Борис побежал к матери. Та с неохотой поглотила несколько пластинок из теста. Пастух тоже инстинктивно съел немного леденцов, закусив печеньем, и выпил воды без всякого удовольствия.
      Тут и подошла невысокая женщина. Клава растерялась, не сообразив, что это та, которую они ожидали. Но Борис сразу понял и поднял мать с пола.
      Женя почувствовала этих людей с первого взгляда, как брошенных щенков, и поэтому, сказав «Добрый день», сразу обратилась к Лене:
Я пойду поищу этих бабушек, а ты постой здесь.
      Сафронова обрадовалась присутствию Ключевской, как не радовалась, когда купила билет, она сжала руки друг о дружку и позволила себе устать.
     Женя направилась в сторону перрона, заглядывая в самую гущу людей. Всматривалась в законно отсутствующие лица во мраке горящего неба и не находила решения своей проблемы в пустующих взглядах. «Хоть бы указатель поставили какой», – подумала от злости Ключевская.
      Потаповы как бы проснулись от несуществующего сна и мирно стояли опять, не смея пошевелиться. Ловили в воздухе намек на надежду быть дома уже завтра, а сегодня хотя бы отдохнуть. Борис Андреевич опять посмел предаться разглядыванию местности вокруг себя. Но не поворачивая головы и не смотря на мать. Он просто как бы наблюдал двигающуюся картину, не придавая оценке всех находящихся. Клава не беспокоилась о своей дальнейшей судьбе, она тоже не шевелила ни единым членом и мягко вглядывалась в толпу, терпеливо, преданно и верно.
     Возле перрона существовало другое измерение, сновали люди с порожними от усталости головами, имелись и другие, которые работали здесь. На вокзале другая жизнь, как автономный город посреди Москвы. Человечество без тени  одухотворенности просило у судьбы милостыни, и она не всем давала.
      Кучка из немолодых старушек, ярко одетых для привлечения клиента, дружно держала таблички «Сдам комнату». Ключевская мигом представила себя в роли этих бабок, решив все-таки не доживать до глубокой старости.
      Женщины стояли семеркой, разговаривая о своем между этим тягостным делом. День, уже предвечерне захмелев, морочил головы  и сушил кожу, источая запах загорелых участков тел.
      Женя решила подойти к самой высокой из всех. Та осмотрела ее с ног до головы  и повыше подняла табличку.
Мне нужна комната на ночь, – начала Ключевская, нечаянно попав дымом сигаре-
ты прямо в лицо высокой.
      Та брезгливо моргнула и ответила:
Сто пятьдесят с человека. – Она что-то шепнула рядом стоящей полной особе.
А далеко вы живете? В каком районе? – снова спросила Женя и не отмахнулась
от мысли, что она напрашивается. Хотя по ее законному мнению это должны были делать они.
      Одна, с березовыми руками, провела ими по животу и с ярко выраженным акающим диалектом столицы брызнула слюной со словами:
А вам какая разница?
      Женя непроизвольно отодвинулась назад, но старушка, не дожидаясь ответа, крикнула:
В Бибирево я.
А остальные? – Евгения вдохнула сигаретное облако и длинно обнажила пепел
сильной и глубокой работой легких.
      Высокая и две другие, похожие друг на друга, как сестра с братом, отвернулись от Жени, выставляя таблички в сторону. Одна отошла от Ключевской, чтобы та не мешала обозрению.
Вы на себя? –  бросила дальняя, еще моложавая, но уже потертая женщина с яр-
кой белой картонкой и трафаретными знаками на ней.
Нет, я не для себя. – Женя не успела договорить, как все тут же отвернулись и
отодвинулись на пару шагов. – Это два человека, мать с сыном.
      Все на время замолчали.
А где эти ваши двое? – крикнула длинная на Женю.
Они не могут подойти, дойдем до них и сразу поедем.
      Все бабуси стояли колом.
      Ключевская еще раз прокляла себя за то, что ввязалась во всю эту историю, и, чертыхаясь, не знала, куда двигаться. И вдруг заметила бабушку, метрах в пятидесяти от всей этой компании. Табличка скромно нависала возле ее маленького туловища. Бабушка стояла явно неловко и, видимо, была впервые на этом рабочем месте. Скромно покачиваясь и улыбаясь мимикой праведника, она деликатно смотрела искоса на Ключевскую. Та, повернувшись в последней надежде, тихо зашагала в ее сторону, боясь, что старушка убежит или по крайней мере отвернется. Лицо сдающей коричневело от возрастных пигментных пятен и было помещено в ореол спутанных, сереющих волос, вьющихся мелкотравчатым бесом. Казалось, что это не волосы, а цветки одуванчика, стоит дунуть –  и бабушка останется плешивой. Ключевская, приблизясь, удостоверилась в надписи на картонке, но все же спросила:
Вы сдаете комнату?
      Бабушка закивала,  волосы вторили движениям ее головы, плавно и податливо, потому что родные.
А в каком районе? – спешила Женя закончить до точки, чтобы старушка не могла
отказаться.
Подбельского, – последовало шамканье новых протезов.
О! Как хорошо! Недалеко от меня! Сколько вы возьмете с человека?
Сто возьму с человека, – почти шепотом проскрипели ровные зубки в кокетливой
улыбке. – Вы будете одна?
Их двое… – неуверенно повествовала Женя.
А кто это? – прямо спросила пушистая бабуля.
Мать с сыном. – И поторопилась добавить, предупреждая отказ: – Они по сто
пятьдесят заплатят!
      Бабуля сказала: «Ну, пойдемте», и они обе умиротворенно пошли.
      Лена изголодалась по  креслу и уже сидела на корточках. Она взглянула на часы, прошло минут тридцать шесть с момента ухода Жени. Сафронова глянула на своих двух несчастных и застыла, проникаясь жалостью в их ожидающий гипноз. Клава  и Борис, превращаясь в живые статуи, приноровились не шевелиться, и поэтому им даже было не тяжело просто ждать. Потапов проделал ноздрями вдыхательные движения и расширил усталые носовые проходы, кислорода поступило больше, и подумал, что воздуха, как бы человек ни дышал, на всех хватит. Он это знал уже давно, еще в детстве, просто за другими мыслями не мог заметить этой простой и нужной ему истины. Мать не экономила атмосферы, что понял  сын по учащенному дыханию. Она мучилась организмом, так как хотела по нужде, но терпеливо ждала: женщину, что должна вернуться, и удобного для остального действия случая.
      И вот появилась Ключевская с чудо-старушкой в пушистой паутинке волос.
      Борис простонал от наслаждения подвигаться и коротко перекинулся с ноги на ногу. Клавдия всей своей похудевшей грудью подалась вперед, приоткрыла расслабленный рот и вслушивалась в каждое движение, всматривалась во все жесты Жени.
Так, – сказала Ключевская, – это Александра Ивановна, прошу любить и жало-
вать. Александра Ивановна возьмет с каждого человека за ночь… – тут Евгения почему-то сделала усмешливую паузу и посмотрела на Бориса, – … возьмет по сто пятьдесят рублей. То есть с вас триста. По московским меркам, это недорого. – Ключевская подчеркнула последние слова. – А завтра мы с вами созвонимся, я оставлю вам телефон и возьму у Александры Ивановны. Хорошо? – вопросила Женя.
      Клава шептала утвердительно, но неслышно. Борис кивал, труся головой в макушке.
А где вы живете, Александра Ивановна? – последовало обращение Жени к
старушке.
      Та, поправив языком протезы, улыбнулась голой пластмассой:
На Подбельского.
Ах, да, точно! Мы с вами рядом – мне на Преображенку. Мы с Леной – на такси, а
вы проедете дальше, я заплачу.
      Клава не удивилась этому, сродняясь со счастьем и полной отдачей своего и сынова живого вещества тел в добрые, теплые руки.
     Ключевская поняла когда-то одну важную вещь, что если нужны деньги, то они обязательно появятся, и именно столько, сколько необходимо – ничуть не больше, не меньше.  Есть люди, которые, несмотря на то, что работают на нескольких работах сразу, все равно  еле-еле сводят концы с концами. А всё потому, что так человек видит свою жизнь. Он может жаловаться, что у него нет теплых ботинок на зиму или не на что купить своим детям подарок на День рождения. Но когда эти ботинки ему действительно понадобятся или когда этому человеку в самом деле захочется порадовать своих детей и это дойдет до подсознания – он получит деньги. Не важно, что это: зарплата, возвращенный ему долг или  получение наследства. А он будет думать, что это удача, или чья-то сверхъестественная помощь, или награда за страдания, хотя всего лишь его собственные желания оказались действительно важными.
    С тех пор Ключевская стала равнодушна к деньгам и воспринимала их как не более чем заключенную в бумагу человеческую энергию: чем больше отдаешь – тем больше получаешь. И не надо плакать, что ты отдаешь непропорционально больше получаемого, это просто лукавство.
    Потому у Жени деньги никогда   не задерживались, она не умела экономить или вкладывать, не знала содержимого своего кошелька, не помнила занятые у нее суммы, и вот почему в жизни у нее было на одну проблему меньше.

      Глава 18
      Они поймали «частника» и двинулись все впятером. Колеса накручивали дорожную пыль и плющили семена тополей. Лена сидела только на одной половине своего телесного сидячего места, прижимая вторую половину к двери. Ключевской пришлось сдвинуть вперед плечи и попытаться сомкнуть их над грудью, для уменьшения занимаемой площади широкими началами рук. Клава, неудобно для себя и сына, накрыла ногами ступни Бори. Он терпеливо и молча наслаждался сидением. Лучше всех пришлось Александре Ивановне – она устроилась на переднем месте и никому не мешала, правда, мешала ее прическа, закрывающая обозрительный вид лобового стекла перед глазами Потаповых.
      Никто из них не имел общих мыслей. У Бори их было две: спать и есть; у Клавдии – одна: испустить накопленное питье; у Жени – много; а Лена пела, и все ее думы были направлены в носовое звучание нефальшивой музыки. 
      Муха одурело билась в лобовое стекло и не признавала стеклянных границ. У Потапова появилась еще одна мысль: ему стало жаль мушку, что закон передвижения машины не действует по отношению к ней – машина двигается сама по себе, а перемещающееся летательное насекомое в ней – само по себе. Ему хотелось, чтобы мелкое животное расслабилось, как он.
     Земля громоздилась под сумеречным временем. Воздух тяжелел. Он проникал в легкие с трудом, лениво и густо. Ключевская крошила пепел в эту бесплотную душную гущу, в которой находится все живое.
     Женя покосилась на Бориса, который все еще мучился за муху – маленькая тусклая тварь страдала неимением мозгов, она была накануне осознавания и потому, бессильно свалясь на пол, гуляла по кружочку крыльями, перевернувшись на спину.
      На лице бабушки все еще действовала легкая улыбка. Александра Ивановна давно уже не ездила  в легковых машинах и приятно давилась теперь своей удачей. Все-таки впервые вышла она на эту работу, после того как соседка подтолкнула идею. Александра Ивановна загодя перестирала все белье, вымыла всю посуду, немощными сухими руками промыла занозливый, серый, уже без лака, паркет, расставила свои старинные фарфоровые фигурки животных и оглядела помытую и даже потому опустевшую квартирку. Помещение привычно отдавало запах ее жизни, тела и мыслей. И Александре Ивановне стало ревностно впускать сюда чужих, незнакомых людей. Она представила, как уверенные шаги поправляют ритм обиталища на свой лад, заглушая старое несмолкающее радио. Расставленные чужие вещи создадут чужой уют, и ей покажется – старушка четко  представила себе – ей покажется, что это она здесь гостья и квартира будет уже сторонняя.
      С давних пор, как умер ее старик-муж, здесь никого не было, разве что таракан или другое какое несущественное прибежит, но без наличия в квартире еды бросится в панике по соседям. Был у нее сын – да спился и непонятно во что превратил свою жизнь. Он заглядывал как-то лет восемь назад – негде было ночевать, а потом, захватив единственный ламповый телевизор, ушел и больше не приходил. Александра Ивановна долго потом смотрела на телевизионное отсутствие и включила радио, с тех пор оно не выключалось.
      Написав на картонке «Сдам комнату», бабушка вышла с пяти утра на перрон Казанского вокзала. Увидела гордых подружек в той же работе, что и она, которые сонно держали таблички в кучке и переговаривались о том, что одной отсутствующей повезло на целую неделю. Александра Ивановна встала достаточно далеко, чтобы не мешать компании, и достаточно близко, чтобы научиться бизнесу. Робко, через полчаса, достала табличку и стала ждать. Люди проходили самые разные. Первое время Александра Ивановна находила «любимчиков», только сошедших с поезда, и как ребенок загадывала, чтобы они подходили к ней. Но никто из «загаданных» не подходил даже к профессиональным бабушкам. Тогда Александра Ивановна, устав, держала картонку ниже и удрученнее и была согласна уже на любого человека.
      И вот, когда к ней подошла Ключевская, Александру Ивановну охватила дрожь, сердце колотилось сильнее, было слышно поезд внутри головы. Казалось, Женя идет целую вечность, делая скорых несколько шагов.
      Теперь она качалась в легковой машине, предвкушая отличный заработок, всего-то за одну ночь.   
       Ключевская помяла затекшую ногу, ужаснулась, не почувствовав своей руки, так как подумала, что схватилась за чужую. Медленно посмотрела на нижнюю конечность, та бесилась в страшном зуде, но Евгения трогала свою ногу, и это успокоило.
Александра Ивановна, а белье у вас чистое? – спросила она.
      Обида наполнила тяжестью старушкины слова:
Конечно же, чистое, да как же это я положу людей на грязное белье? Все чистое:
и наволочки, и простыни, и пододеяльники, и простыни… – повторилась бабушка. Потом помолчала и спешно добавила: – Полотенца…
      Она поджала груди скрещенными руками и думала: «Жаль, что нечего больше стирать». Александра Ивановна чувствовала, что квадратнеет. Она не знала чем, но в ее сознании явно все заквадратнело, как стираное белье.
      Ключевская посмотрела на высушенное лицо Клавы, Лена тоже заметила синеву ее окологлазных кругов. И потому сказала:
Вам нужно обязательно поесть. Что-нибудь посущественней.
      Клава широко открыла согласные глаза и закивала, как школьник, обещающий выполнить домашнее задание.
      Ключевская опять поинтересовалась кое-чем у Александры Ивановны:
Александра Ивановна, вы напоите людей чаем? – А затем повернулась к отре-
шенным Клавдии с Борисом: – Покушать-то, я думаю, у вас есть что.
      Борис вспомнил про леденцы и виновато посмотрел на мать. Клава вдруг заметила у себя в памяти купленные яблоки и пирожки на станции Кукушки и опять закивала, сбрасывая чешуйки своей отмершей кожи в окружающую среду.

     Вскоре Лена и Женя вышли из машины, обменявшись телефонами с бабушкой. Ключевская сунула человеку за рулем сто рублей и, взглянув на старушку, не удержалась от наставлений по ее адресу:
Я на вас надеюсь, Александра Ивановна, люди первый раз в Москве.
Да, да, конечно. У меня «грузинский» чай и прянички найдутся.
Позвоните завтра в девять, раньше звонить не надо. Встретимся у вашего дома и
поедем, – обратилась Евгения к Потаповым, которые все еще скученно сидели, прижимаясь от привычки друг к другу.
Ну хорошо. До свидания, – попрощалась в машину Женя, Лена махнула ладо-
нью, тая в груди усталость.
До свидания, – последовало единичное прощание  старушки.
      Клава и Борис смотрели на Ключевскую, не моргая и не говоря ничего, преисполненные благодарности в глазах.
      Машина тронулась, а Лена, чувствуя необъяснимую вину, искоса посмотрела на Евгению. Ключевская держала на своих плечах человеческую усталость этого дня, и ей хотелось, чтобы он поскорее закруглился. Сафронова опустила виноватые глаза и зашаркала пыль по земле. Пролез тяжелый вздох из Лены, чтобы нарушить тяжелую минуту молчания.
      Петля душных сумерек суживалась на горячих шеях. Женя нагнетающе молчала и заняла себя сигаретой. Воздух не хотел разряжаться и носил в своем старческом брюхе запыленные, покорные времени и месту деревья, дворовых животных и разнопередвигающихся насекомых.
      Был полный, потрескивающий током штиль, даже тополиный пух не имел привилегий погодного перемещения воздуха. И потому падал сам по себе, складываясь в клокастые кучки слепо и пушисто.
Ну, я пошла… – заторопилась Лена.
      Женя выпустила сизую струю в окружающую среду и, забыв про билет, со словом «Пока» стала трогать ногами землю до дома. Они жили на расстоянии нескольких домов друг от друга и разошлись по своим сторонам.
      Электричество проникало в атмосферу грубо и неприлично. Оно сжигало кислород для набухающей грозы. Но, видать, одного электричества было мало – не хватало туч. Небо хоть и сумеречно-тяжелое все-таки было чистым, пятен облаков не видно и возле горизонта, оставалось ждать влаги.
      Женя дотронулась до ручки двери, она приветствовала Ключевскую маленьким уколом тока. «Ай!» – отдернула Женя руку и ненароком подумала, что это ей за ее «мокрые квартирные дела». Хорошо, что она уезжает, – соседская сутолока вокруг потопа уже не застанет ее.

      Глава 19
      Александра Ивановна баюкалась в машине и забыла сказать водителю повернуть к ее дому. Бабушка, мило улыбаясь, проследила глазами свое окно, подивилась ему из машины, когда автомобиль проезжал мимо, и вдруг спохватилась, начала хлопотать водителю:
Здесь, здесь остановитесь! Приехали!
      Клава и Борис  долго не могли пошевелиться, хотя время растянулось только в их сознании. Они вышли из сонной машины и пошли за временно-родной им бабушкой.
      Духота колотила всем пульс в висках. Бабуля сжимала свою табличку, как паспорт в руке, и шла настойчиво и неровно. Пыль съежилась в подметках усталой обуви Потаповых, они шли незаметно для самих себя, даже ноги, самостоятельней их, передвигались без сигналов из мозга. Открылся сырой подъезд, и внутри московской «хрущевки» появились новые люди.
Вот и пришли. 
      Неловкость деревенских стеснила всем путь дальше прихожей. Бабушка же сразу направилась на кухню ставить чай. Клавдия спросила, разуваясь, где уборная, и бабушка, все еще чувствуя себя хозяйкой, гостеприимно открыла дверь в ванную.
     Там Потапова увидела унитаз. До этого ей доводилось видеть железный в поезде, но здесь он был одомашненный, обтекаемой формы, с оранжевыми подтеками недоброкачественной воды внутри. Клава по-свойски оседлала это чудо сантехники вместе с ногами, чему Александра Ивановна впоследствии шибко осерчала.
      Ублажив свою нужду, Клава нечаянно захотела есть и вошла в маленькую старушечью комнату. То, что в доме нет телевизора, ее как-то обрадовало и чем-то успокоило, напоминая, что люди везде одинаковые.
      Боря не знал, куда себя деть. Он бродил по кругу и ловил взглядом мух. Духота  обезразличивала необходимость функций открывания окон: температура и насыщенность воздуха  что внутри, что снаружи была одна.
      Потапов, не замечая, что пометил своим присутствием периметр единственной комнаты несколько раз, все рассматривал жилище москвичей: низкая угловатая мебель несколькими предметами внушала свою степенность просуществованных лет. Пружинная кровать, обитая бордовым сукном, с облупленными полированными бортами, скрипом оповещала все действия на ней. Дубовая тумбочка, выкрашенная в белый цвет, держалась прочно и надолго. Бежеватый комод, тяжелый, как вся Александры Ивановны жизнь, покрытый желтым сатином, служил опорой для трехстворчатого зеркала. В зеркале отразилось измученное лицо Бориса Потапова и удвоенное количество местных мух, бесящихся без комаров. Борис заметил:  «Наши мухи жирные, лоснящиеся, блестят сизой спинкой, а эти коричневато-серые, дохлые – городские». Возле трюмо стояли старые, пожелтевшие открытки и свидетельство о смерти мужа Александры Ивановны, высохшая шариковая ручка и ржавый ключик. Возле окна примостилась тяжелая кушетка с гладким постельным бельем и пышными подушками. Еще в комнате был желтый деревянный шкаф из тяжелого материала, он покосился, и под его ножку втопталась бумажка, которая буквально уже приросла к этому месту. Дверца у шкафа тоже имела подобную бумажку, чтобы не открывалась.
      Воздух потрескивал в стоячих листьях за окном,  сумерки доводили себя до ночной консистенции.
      Клавдия сидела на кухне, подперев ладонью щеку. Она следила, как старушка, делая много лишних движений, волнуется и готовит чай.
      На кое-где вздутом столе появились пряники, хлеб, масло и варенье, еще бабушка достала сахар с волосками от мешка и расставила поблекшие кружки. В утвари у Александры Ивановны было много всего: пластмассовые креманки, фарфоровые блюдца и граненые стаканы, рюмочки из разных сервизов, даже три скалки, две из которых никогда не касались теста.
      «Садитесь пить чай», – объявила хозяйка, и Борис, услышав это, как в гостях, медленно и неуверенно пошел к столу, по дороге то и дело трогая косяки, розетки с электричеством и свою одежду.
     Пирожки у Клавы, позабытые в пакете, уже прокисли, но несколько яблок было пригодно, леденцы и половина пачки печенья гостевали на столе у Александры Ивановны.
      Потапов сел за стол и увидел предмет утоления самого лютого голода – пряники. Ему показалось, что ничто на свете не может заткнуть ненасытный желудок так, как сделают это пряники. Он с нетерпением ждал, когда чай разольется по кружкам, и для начала схватил свой леденец, чтобы не показаться совсем уж бесцеремонным. Полурастворенная в горячей жидкости сладкая конфетка прилипла к зубам и остро касалась языка. Боря, борясь с леденцом, осматривал кухню: множество деревянных досок на стенах для разделывания еды не снимались уже  давно, за ними поселились букашки. Они сорили там, оставляя черные и коричневые точки вокруг. В углу за плитой поселилась тишина, покрытая слоем жира, липкого, почерневшего, оттуда плесневело пахло, и Потапов вспомнил родную далекую деревню. Наконец он добрался до пряника. Смакуя каждую крошку, он увидел ошарашенную усталостью мать.
      Потапова Клавдия Федоровна представляла, как они завтра встретятся с теми женщиной и девушкой, записанный телефон на бумажке грел левую грудь, и было отчасти спокойно, но незаконно-тревожно. У Клавы в голове прошло сразу  несколько возможных неудач: вдруг не встретятся, вдруг уедут без нас, завтра сказали позвонить в два, вдруг телефон отключат или здесь не будет работать, а вдруг самолет раньше улетит. И многое, многое мешало Потаповой спокойно есть.
     Александра Ивановна, оказывается, все это время  что-то говорила, и Клавдия, съев кусок хлеба с маслом и вареньем, наконец услышала бормотание.
А мой дед и сторожем потом работал, и в детском саду дворником… работящий
был. Бывало, придет – я ему макарон с тушенкой сварю, а он все твердит: «Работать надо, Шура, – говорит, – покуда сердце работает. Потому как сердце тоже свою работу делает.».
     Александра Ивановна вздохнула и хлебнула густой с паром чай:
Вы, наверное, искупаться с дороги хотите?
      Клавдия хотела спать, Борис по привычке деревни думал, что купание – это все-таки маленький обряд: баню готовят загодя, часа за четыре, воду привозят с утра. Перед часом купания все ходят как перед праздником, вдыхают запах горящей бересты, мать стелет чистое белье, достает себе малинки и мед зимой и квасу летом. Ну а про чекушечку для мужского большинства их семьи никто никогда не забудет. Полотенца хрустят и пахнут хозяйственным мылом. Даже куры и пчелы в этот день какие-то веселые, все заглядывают на тебя, может, оценивают результат.
     Про городские омовения Борис все знал, тут и дураку понятно: ванна – как у них во дворе стоит для дождевой воды, отец откуда-то притащил, кран, вода температуры разной, вокруг стены и все непременно должно стекать в ванну, а не на пол. Все это Потапову  казалось ненастоящим и смехотворным. Потому Борис тоже, как и мать, отказался, не только из-за усталости, но из соображения экономии бабушкиной воды. Опустошив миску с пряниками, он откинулся на спинку стула и спустил пар со своей кожи в одежду.

       Глава 20
       Ключевская услышала заглушающий телевизионное лопотание писк своей собаки. Рыжик под дверью издавал приветственные нечленораздельные собачьи фразы. Вошла Оксана, Женя не подняла бесчувственные мышцы и ждала, что Порывайко сама зайдет поздороваться. Но таксистка не сделала этого даже с  рыжим любимцем, который четырьмя лапами цокал по линолеуму.
      После некоторых манипуляций с одеждой Оксана направилась в ванную. Знакомый шум воды успокаивающе подействовал на Ключевскую и ее питомца. Телевизор исполнял свои обязанности. Дым сигарет повис под потолком и толкался возле открытого балкона не в силах раствориться снаружи.
      Сумерки превращались в высокий покладистый вечер, и насекомые прекратили свою   деятельность.
      Вдруг, совершенно внезапно, появился звук падения тяжелого, мягкого, что-то раскололось стеклянное, и зазвенело железо. Ключевская немного задергала ногой. Рыжик отвернул голову от места со звуками и уставился на ногу хозяйки. Мерно покачивать головой вверх и вниз Рыжику надоело, и он залаял на Женину тапочку.
      Тогда Ключевская встала и пошла к ванной, дверь немного была приоткрыта, вода сипела струей, кран  напряжен давлением жидкости. Ко всем этим звукам прибавилось обиженное урчание со всхлипами бачка от унитаза, который оказался без крышки. Рычаг внутри был поломан и высекал воду без надобности с яростью вулканизирующими ледяными брызгами.
       На полу лежало мыльное, белесое существо, с телодвижениями огромного кругложивотого жука, причем  пьяное. Человеко-жук упал на спину и силился подняться – Оксана  лежала, прикрытая легкой пеной, совершая попытку поднять все конечности сразу.
     Евгению это зрелище взбесило. Ключевская не любила безобразные зрелища, она не ходила на пляжи и в общественные бани, чувствуя отвращение к голым и некрасивым туловищам. Также не выносила пьяных женщин. Она закрыла дверь и села опять за телевизор, раздраженно переключая каналы и дергая надоевшей Рыжику ногой.
      Через некоторое время шум от воды поубавился, слышно было только психующее шипение унитаза. Порывайко, скрипя зубами и полом под ногами, не ощущала синяков и шла в свою кровать. Кое-как побросав постельную утварь, она плюхнулась на подушку и как и была, нагая, опустилась в храпающее состояние, подобное смерти.
     Ключевская узнала звонок  телефона – слабый его сигнал заглушался слуховыми знаками сна Порывайко. Женя закрыла дверь и подняла трубку:
Это я, Жень, привет! – Сафроновский голос медленно извлекался из телефона.
Привет, Лен.
Я… это… насчет билета…
Тьфу-ты, черт, – вспомнила Женя про свой отъезд. – Я с этими совсем замота-
лась, а  тут еще… – Женя покосилась на стену, за которой слышались посвистывания и хлопки губ Оксаны.
Ну давай я его завтра принесу. В девять они позвонят?
Да.
      Тут возникла пауза со стороны Лены. Потом послышался глубокий, испуганный, озвученный вдох.
Что такое, Лена? – забеспокоилась Женя, что билет утерян.
Ты улетаешь семнадцатого.
Подожди, ты же сказала, что завтра… Но, знаешь, даже лучше, потому как мне
нужно там быть послезавтра.
Да, но ЭТИ… они же завтра с тобой в аэропорт хотят.
Ах, да…ну, позвоним, извинимся, сегодня уже поздно, а завтра мы им все ска-
жем, – устало от всего дня сказала Женя.

      Глава 21
      Клавдия Потапова издала симфонию пружин кровати и закрыла глаза кожей с коротенькими волосками. Рядом с одеждой возился Борис в Клавиной темноте. Приятно потрескивали кости и суставы, натягивались мышцы и сухожилия. Прохладная поверхность прямоугольной постели меняла бодрствование на дремоту. Борис тоже смежил веки, как лифт двери, но сон ни к кому не приходил…
     Клавдия думала, что «вот они едут в аэропорт – и метро вдруг ломается, а потом они берут такси и опаздывают на самолет, который, оказывается, улетел почему-то раньше. И вдруг и аэропорта нет, а только безграничная пустошь под масляным кипящим солнцем, и они потом вынуждены стоять одни посреди пустого, огромного, бесчеловечного города…». Клава равномерно и медленно дышала, потому Борис понял, что мать спит.
Он тоже попытался заснуть. На него села прямо с копытами большая Усталость и бодала его суставы короткими болями от переутомления.
     За стеной  мирно постанывала во сне бабушка, начертив на своем добром лице кроткую улыбку. Теперь она слушала своего деда во сне. Который был жив и, оказывается, даже нашел себе другую старуху, помоложе. Усы и его белая борода дрожали от восхищения этой старушкой. Медленно вокруг него появились уже и другие бабушки, прямо-таки целый гарем, все с табличками «Сдам  комнату». Александра Ивановна их узнала: и долговязая, и похожие, как братья, старушки, и все остальные окружили ее деда, одетого в коричневый костюм с медалями, а он стоит и, грозно поглядывая на жену, говорит:  «Вот, Шура, работящий народ, старость не в радость, и никто тебе хлеба не подаст за твои красивые глаза».
       Александра Ивановна улыбнулась, подумав, что это комплимент по поводу ее глаз. Она взяла зеркальце и поднесла его к органам зрения, но увидела сквозь отражающее стекло. Там ее маленький сын гулял с деревянной лошадью, он игрушку гладил, рвал для нее травы… А потом забрал под мышку и, уходя, вырос со словами: «Я больше не приду, мать».
     И правда, не пришел… Глаза не отражались в зеркале, но Александра Ивановна чувствовала, что они блеклые, в морщинах, с седыми ресницами. Голос ее деда донесся сзади: «Вот видишь, Шура… я работаю, и ты должна. Никто тебе хлеба не даст». «А ты?» – спросила с надеждой Александра Ивановна. «А я – умер», – сказал дед, и старушка заплакала.

      Стены тонкой своей сущностью одиноко стояли в ночи. Земля незаметно крутилась, подставляя собственным маленьким жителям обозрение Космоса. Некоторые мертвые звезды доносили свой свет в безразличную пустоту, и город макушками домов ловил этот блеск. Тикал будильник, как насекомое, – он казался единственным живым в этой душной электрической ночи. Самая спокойная часть жизни людей употребляла калории с их тел во сне.
       У Потапова во рту невкусно пахло, и ему показалось, что это протух его мозг. Он попытался пошевелить извилинами, но голова болела, а язык припух и тянулся к желудку. Боря подумал, что человек всегда сидит внутри себя и ему никогда не суждено увидеть себя снаружи. Человек рождается, сидя уже внутри, и умирает еще внутри. Конечно, существуют зеркала и телевизоры, но это всего лишь отражение или проекция, на которую смотрит он же, сидящий внутри. Человек может увидеть своими глазами руки, ноги, живот и даже … многое другое, он может ощупать себя везде, но не увидеть себя как другого человека, как полчаса назад мать видела Бориса. И поэтому, решил пастух, люди слепы к себе. И гораздо зрячее нас слепцы, так как для них все одинаково – что они, что другие. Человек обречен носить себя в обществе, в котором он не может увидеть себя, хотя знает, что он есть. Но вот я сейчас усну и не увижу, как я сплю, мне это не дано, никому не дано. Так может – меня нет.
     И он уснул с горькой мыслью, что его нет и, может, никогда не будет.

      Глава  22
     Лена не хотела объясняться со вчерашними подопечными, потому она шла к Ключевской раньше, чтобы сослаться на какое-нибудь дело и уйти до их звонка. Утренней свежести как  не бывало. Тяжесть духоты вселяла во всех страх, люди желали ветра и дождя.
      Небо украсило свое высокое гладкое тело несколькими облаками, они терлись и мялись друг о друга, сочиняли свои следующие  ходы. Под небом ветра почти не было, деревья нервно дергали макушками, как от озноба, сбрасывая накопленное электричество. Провода копили ток внутри и имели его снаружи, оттого даже столбы окаменели еще больше. Асфальт источал запах дегтя и немного припух, казалось, он скис – и стоит наступить, как провалишься в нежную, словно кашица после ребенка, мякоть с плотным испарением.
     Женя не успела проснуться. Звонок из входной двери во сне показался ей чем-то осязаемым, она будто дотронулась до этого звука всем организмом, не имея ушей. Еще одной половиной находясь в дремоте, опустила расслабленную руку на стол и взяла пачку сигарет, достала легкую трубочку с фильтром и, сделав нужное с зажигалкой, закурила. Недоумение о причине, что ее разбудила, проскальзывало в тело Ключевской сильней и жестче  с каждым вдохом дыма. Но тут звонок повторился. Пол и мебель тихонько покачивались в голове, еще спя, и потому трудно было идти. Сигарета в руке чувствовала себя единственно бодрствующей в своей короткой и вредной жизни.
Ало? – произнесла Женя, подходя к двери, и затянулась, укорачивая жизнь
сигареты и собственную.
Ой, черт! Здравствуйте. – Женя знала, что она должна  сказать что-то другое или
именно это, но с другим смыслом.
      Лена за дверью подумала, что ее подруга говорит по телефону, и потому вновь нажала на звонок.
Короче! – сказала Женя и открыла дверь.
      Закуренная сигарета потихоньку сняла сонный отек с лица и привела внутренности в надлежащее состояние. Мученическая работа телевизора совсем оживила это сонное царство, в котором еще слышался звук Оксаниного потустороннего пребывания.
Заходи, Лен. Я еще не проснулась, – сказала Женя, вытягивая молочную струю
дыма из легких.
Да я не надолго…
      Но не успела Сафронова закончить фразу, как раздался звонок телефона.
Извини, – сказал сухой утренний язык Ключевской.
Здравствуйте! – произнесла трубка напряженным голосом Клавы.
      Женя соображала медленно и потому посмотрела на окно:
Добрый… день. Вернее, утро.
Это мы звоним, – опасаясь, что она не туда попала, Клава выговаривала слова
четко, с диалектом и очень громко, при всей неплохой слышимости. У нее вспотели ладони, и было жарко держать трубку, пальцы напряглись, и губы в пугающей депрессии растянули мышцы и сухожилия.
      Вокруг Потаповой стояли Александра Ивановна и Борис, которые вслушивались в каждую букву, всматривались в каждую мимическую черточку Клавдии Федоровны.
А, здравствуйте, – догадалась Женя. – Мы же договорились, что вы позвоните в
девять, а сейчас только семь.
      Клава знала, но что делать, если они с сыном не могут найти себе места с пяти утра. Все сидеть и смотреть друг на друга терпенья больше не было. Мать начала вдруг стряхивать невидимые крошки со стола и сотворила очень грустные глаза:
Да, я позвонила… мы вот… –  все не знала, как объяснить свою тревогу, Потапо-
ва. – Хотела узнать, где мы встретимся.
Знаете, что? – Ключевская решила сказать все прямо и без сожалений. – Оказыва-
ется, я лечу завтра… так что вам придется ехать самим до аэропорта.
     Клавдия натянула вены на горле, посмотрела растерянно на Бориса, и у того выступили красные пятна на подбородке. Со скоростью взбесившейся свиньи в сознании бедной Потаповой Клавдии Федоровны пронеслось сожаление, что они с Борисом не улетают завтра. Потом обида на все самолеты и аэропорты накрыла слезами глаза, и всхлипы со слюнями, скопленными в уголках рта, прорвались в трубку.
–    Подождите… – услышала рыдания, как над могилой любимой коровы, Женя. – Не  плачьте, ради Бога…
Но как же, вы же сегодня должны улетать… – всхлипы глотали слоги и окончания
Клавиных слов. – А мы…
Не плачьте, я вас прошу… – Женя замолчала, не в силах перебивать такие мощ-
ные горючие эмоции.
      А Клава все пыталась сказать что-то, но слова путались, рвались, оказывались не теми. Борис ощутил ползучую тварь на своей побледневшей щеке, но он не испугался, а бессильной рукой смахнул – это оказалась его собственно-рожденная слеза. Бабушка, наблюдая за всем этим событием, начала равномерно покачиваться, совсем этого не замечая. Ее волосы в уже увлажненном воздухе пушились вдвое больше, и там запутались две подружки-мухи, которые ругались крыльями на всех сволочей в мире.
Ну хорошо, хорошо… успокойтесь, мы вас отвезем.
Ага, – сказала шмыгающим носом Клава. Глаза подернулись красными дорожка-
ми капилляров, нос капал вместе со слезами, и кривился вниз рот. Но Потапова не могла успокоиться, заключив в себе страх, что их опекуны сейчас передумают.
Ну, на метро, я думаю, мы с вами не поедем, я не хочу тащиться, – не совсем
вежливо сказала Женя. – У меня есть знакомая таксистка, она довезет вас совсем не дорого. Встретимся возле вашего дома, адрес мне Александра Ивановна дала, ну… во сколько у вас там рейс?
Рейс…. – удрученно не поняла Клавдия Федоровна.
Ну хорошо, – сжалилась Евгения. – Ждите меня возле вашего дома, я подъеду на
такси через два часа. Ну, все.
Ага, – сказала, мокрая от слез, Клава вымокшим голосом.
      Сын тоже перестал краснеть и успокоился…
Ага, – повторила Потапова и вернула Александре Ивановне трубку.
      Бабушка, не переставая покачиваться, улыбнулась и спросила:
Может, еще чаю?
      В ответ простосердные глаза мокрой изгородью заслонили разум Потаповой, и ей оставалось только всхлипывать.
      Женя бросила в пепельницу давно потухшую сигарету и посмотрела на Лену:
Придется их везти.
      Щекотное чувство вины заставило Сафронову неуютно ощущать себя в одежде, она ходила из стороны в сторону, пока Женя будила Порывайко. 
      Таксистке в это время снилось безобразие: толпа замученных людей вразнобой шла по мусорной, огороженной сеткой местности, вокруг которой были навалены гаражи и прочие сараи. Но в людях было кое-что странное, помимо того, что они шли скучно и обыденно, в руках они все держали куриц. Голых, кипящих, прямо-таки раскаленных куриц. Люди прижимали этих  мертвых ощипанных птиц ко лбам и щекам, груди и животам, производя на себе странные ожоги с клювами и острыми лапками.
Оксана посмотрела справа от себя – там стояла Ключевская.
Зачем они так делают, им же больно? – спросила Оксана, думая, что сон – это ре-
альность, или по крайней мере не зная, что это сон.
      Ключевская ответила, не раскрывая рта, только хлопая глазами, будто звуки высекались из органов зрения: гласные – из правого, согласные – из левого.
Ты не знаешь, как им больно было до этого, у них тяжелая болезнь, и это единст-
венное лекарство. У тебя тоже эта болезнь, тебе нужна курица… – сказала Ключевская. И добавила: – Оксана, есть работа, надеюсь, ты не откажешься.
      Порывайко открыла глаза и ответила кислоперегоревшим языком:
Не нужна мне эта курица, что это за болезнь…
      Женя вопросительно встряхнула ей руку, будто приветствуя:
Курица, какая?
Привет, Жень, где курица?
      Они обе посмотрели друг на друга, ожидая разрешения этой задачи, и Порывайко смекнула дремлющим сознанием, что у нее на родине курицы всё же лучше, жирней и больше. А вслух сказала:
Что ты говоришь?
Работа для тебя есть.
Куда?
В «Домодедово». В девять нужно выехать.
Без вопросов.
Сколько?
Да ради Бога, я тебя умоляю… – сказала Порывайко.
Нет, – отрицала Ключевская, – это не для меня. Есть люди.
Ну, триста, устроит?
Хорошо, давай собирайся.
      Лена тоже вошла на кухню, храбро держа руки в карманах, и решила приготовить для всех кофе.
      Тут Женя, сделав хищное выражение глаз, спросила у пробужденной:
Оксан, ты почему вчера пришла в таком состоянии? Посмотри: полотенце в
косметике, крышку от бачка разбила.
Как? – удивилась та и побрела в ванную.
Ну вот так, может, когда упала…
Я упала? – Порывайко искренне удивилась и засмеялась, хотя увидела вечернее
безобразие. – Не помню…
Я помню! – жестко сказала Женя. – Чтобы больше этого в моем доме не было.
Я пошла, гулять с Рыжиком.
      Пес услышал свое имя и залаял, демонстрируя радость.
      Обвиненная промолчала, опустив виноватые глаза. Рядом напомаженное полотенце укоризненно грозило серьезной стиркой.
     Сафроновой понравилось, что кто-то виноват больше, чем она, и начала разговор:
А что? Вчера что-то случилось?
Надо где-то крышку достать, – смеялась и вслушивалась в струю из унитаза во-
дитель такси.
Оксан, – обратила внимание на себя Лена.
Да нет, дочка вчера позвонила, я  с ней три года не слышалась, не виделась, друг
про друга ничего не знали. Где мы? Как мы? Я тут пару дней назад оставила этот телефон родственникам, и вот она перезвонила. Так я такая радостная была. – Оксана взяла халат и накинула на теплое после жаркого сна тело.
Почему вы не общались? – спросила Лена, насыпая соль в турку. С солью кофе
она пила только здесь. Ей показалось, что напиток будет чересчур соленым, и она вылила часть жидкости в раковину.
Я же в Москву когда сбежала, телефона у меня не было, жила черт-те где сама…
Почему же сбежала? – перебила Лена. И досыпала ложку кофе в сосуд для варки
отрезвляющего напитка.
Должна была много, а тут дочь вчера позвонила, она… она, оказывается, год уже
в Италии живет, гувернанткой или домработницей устроилась. Как она туда попала, ума не приложу. Так она уже, оказывается, со всеми моими долгами давно расплатилась. Говорит мне: мам, да как ты в Москву-то попала? Да вот так, дочка. Жизнь куда хочешь занести может. – Оксана развела руками, хлопнула себя по коленям и взяла едкую сигарету.
Много должна была? – помешивая кофе и мысли, продолжала расспрос Лена.
Да, сын в семнадцать лет попал, – тут Порывайко сделала паузу, – в одну исто-
рию, да еще и с компанией. Ну, я, чтобы его вытащить, – туда, сюда… – Она расставила в стороны водительские  руки и завертела головой. – Заняла тысячу долларов, больше чуть-чуть, – добавила Оксана и глубоко вдохнула собственный клубок табака в воздухе. – Дали условно два, а он через неделю опять…. Теперь надолго, а долги-то капают.
     Лена слушала и пыталась представить себе детей водительницы такси, она встала возле окна и подумала, что надо бы прибить москитную сетку на форточку. Оксана ушла умываться, а тем временем кофе не стал дожидаться внимания Лены и сбежал, как когда-то из Волгодонска Оксана, только на раскаленную плиту. Зашипел, зап;х, Лена испуга-  лась и под колокольный шум сердца покрыла это хулиганство мокрой тряпкой.
      Когда Оксана вернулась, замочив водой лицо, а полотенце порошком, она продолжила:
Так вот, а дочь, оказывается, уже и долги давно отдала. Она когда мне это ска-
зала, у меня фары вот такие были. – Она приставила к глазам накрашенные пальчики, как бы держа в каждой руке по яблоку.
А как ты в Москву-то попала? – разливая по кружкам то, что не убежало, спро-
сила Сафронова Лена.
Там уже ребята пришли за деньгами, ну – раз пришли, ну – два, говорят: дом про-
давай! А куда я?… У меня тетка больная, не на улицу же? – Оксана достала разноцветные пластиковые коробочки отечественной декоративной косметики и повернула лицо к свету, держа зеркальце заднего вида в руке. – Ну, я в Москву… без денег, вот у меня пост был, три недели я ходила по городу без денег. На продукты смотрю, а есть даже не хочется, будто это пластмассовое все. Дочка меня спрашивает: мать, ты где работаешь? А я ей: не поверишь, говорю, в московском такси, во!!! – сказала Порывайко и засмеялась, Лена на нее посмотрела и тоже засмеялась, потому что у Оксаны вокруг одного глаза были тяжелые зеленые дорожки косметики.
     Порывайко принялась красить другой глаз, вытянула вниз губы, тем самым изменив голос с еще большим окающим диалектом, и продолжала:
Я же у себя там тоже в такси работала. А тут просто чудом попала: без «трудо-
вой», без прописки, сколько я натерпелась. По паркам набегалась, везде говорят – то женщин не берем, то только на своей машине и так далее. Но Бог, видимо, есть на свете, я уж готова была умереть, жизнь вот так достала… – Оксана показала это, поставив поперек горла ладонь, но в руке у нее была кисточка, и сбоку на шее  осталось зеленое пятно.
      Лена прихлебывала кофе, смотрела на остывающие чужие порции и внимательно слушала.
А мне дочка говорит: мама, я тебе денег пришлю, открою счет, говорит, там ка-
кой-то… Потом устроилась, в машине два с половиной месяца жила  – стиралась в озере, в багажнике сушила. Целыми днями за рулем, я думала уже: чокнусь и похоронят меня вместе с автомобилем.
А я думала, ты любишь свою работу.
Любишь, – повторила рассказчица. – Когда с утра до ночи батрачишь, как послед-
ний негр, менты – собаки. Да тут не только долг, на то, чтобы комнату снять, не хватает, – погрустнела Порывайко, вручая своим бровям ярко-черный излом мягкого косметического карандаша. – Да там столько всего было, – начесывала свою рыжую шевелюру мощными движениями шоферских рук Оксана.
      Послышался ключ в двери, и Оксана полушепотом спросила у Лены:
Ты не знаешь, где крышку от бачка  достать?
Нет, – ответила Сафронова, дивясь новому облику таксистки с обведенным жен-
ским ртом.
      Девушка начала размышлять, что ей живется не так уж плохо: кров, еда, друзья, – у нее есть все, чего не хватает этой женщине, и вдруг невообразимо захотелось помочь Оксане:
Я поспрашиваю у кого-нибудь про крышку.
               

      Глава  23
      Вошла с Рыжиком Женя, и все стали пить кофе.
     Слышались глотки тяжелого вещества, проникающего в горла троих. Собака жевала в углу мясо и понимала, что мир создан для людей, что ей нужно еще немного пожить и тогда она станет, может быть, человеком.
     Улицу приправляли голоса каникулярных детей. Ветер обездолил без себя воздух, который теперь  имелся как неживой и мягкий. Оксана вспоминала свою природу. Там деревья существуют отдельно от человека, здесь эти зеленые как в подчинении, будто город создал все на свете. На родине у Порывайко реки другие. Ничем она не могла объяснить это различие. Может быть в звуке? Он вмещал в себя все журчание, простое с виду, монотонное журчание, но не как ручеек или даже широкая река, а звук, по которому чувствуешь – здесь огромная глубина, чувствуешь, как тяжело синей воде перебирать свою плоть, издавая эти звуки, как тяжело ей выуживать каждый плеск.
А давайте на природу сегодня съездим? – предложила Оксана.
      Но Женя не ответила, словно не услышала. Она посмотрела на часы, оставалось полчаса, и молча набрала номер. Александра Ивановна громко и нетерпеливо сказала в трубку «Але», давно ей никто не звонил.
Здравствуйте, – сказала Женя и не вспомнила, знает ли бабушка ее имя. – Это
Евгения, с которой ваши жильцы едут в аэропорт…
Да, да, они уже ушли, – улыбаясь, сообщила старушка.
Как ушли? Я хотела сказать, чтобы они минут через двадцать пять выходили.
Да как они позвонили, как вы поговорили, они и ушли, я уж их и так уговаривала,
и так… А они ушли…
Что же они, два часа там стоят? Ну ладно, спасибо, мы скоро выезжаем, – сказала
Ключевская и недоуменно повесила трубку.
      Она посмотрела на Лену и, улыбаясь грустным мимическим сокращением мышц, сказала:
Представляешь, они с семи на улице ждут.

      Мать с сыном стояли под веселым полуденным солнцем и щурились от его горения. Борис взглянул на вертикальные морщины матери, которые загорели складочкой, оставляя белой кожу внутри. Они всматривались во все машины уже с первой минуты как вышли, через полчаса, конечно, поняли, что время торопить невозможно. И только теперь Борис Андреевич осознал, что такое настоящее время, ведь именно сейчас – когда жарит летнее светило его тело, когда вокруг ходят незнакомые, когда не можешь перепрыгнуть часы – происходит время.
      Молчаливое их нахождение нагнетало мысли обоим. Клава представила, как она увидит своего мужа, такого высокого, загорелого, как он будет расспрашивать про Владикавказ, про Москву, а главное – про сына. Как потом соберутся все соседи и подружки, придется накрывать на стол, все будут ждать гостинцев или по крайней мере хороших угощений. Она забеспокоилась тому, что ничего не купила для крестника, мальчишки соседки; для подружки, у которой недавно подохла единственная корова, да и мать совсем плоха; еще хорошо бы привезти табачку для деда Морфея, а для его сына – аудиокассету. Так думала Клавдия Федоровна и желала только одного – поскорей вернуться домой, все жильцы ее деревни показались ей детьми, грустными, совсем беззащитными детьми.
     Борис и его мать не могли пошевелиться даже для того, чтобы поменять тяжесть своего тела на какую-нибудь из своих ног, нет, они стояли крепко на обеих ногах сразу и меняли только увлажненность глаз, моргая веками.
     Шаркая по просушенной земле высокими и сморщенными сапогами, шла маленькая старушка с немощной спиной и длинными руками, в одной из которых висел огромный истертый пакет с узлами на ручках и бутылками внутри. Темно-зеленая, коричневая и светло-бирюзовая, все они аккуратно, как яйца в котомку, были уложены бабушкиными сухими пальцами. Тщательно отыскивали ее наметанные глаза среди сочной зелени, запыленной шагами людей и автомобилей, прозрачное стекло, сверкающее, без маскировки от всякого рода бомжей и других старичков.  Иногда целый район обойдешь, а обратно пройдешь, а тут она, ждет тебя, торопится, как бы кто другой не взял, и сама к ней бежишь, радуешься, хоть на лице скорбь неблагодарной участи судьбы. Иной раз стоишь и терпеливо ждешь, когда один молодой человек допьет пиво, а он глотает, неторопливо прохлаждая горло, причмокивая и играя кадыком. В конце концов подойдешь и спросишь:
Можно взять бутылочку?
      И наслаждаешься, как он торопится и давится, оставляя на дне стеклянного сосуда вожделенные, но уже лишние капли. А потом берешь и выливаешь их с пеной на землю, тяжесть пакета увеличивается, и ты торопишься на другой конец города, где на пару копеек принимают дороже.
      И вот бабушка, тщательно утеплившая ноги неснимаемыми сапогами, шла, облачившись во все платья из своего гардероба и темную зеленую кофту. Неудача сегодня скалила свою щербатую улыбку старушке и повернулась к ней всей своей широкой мордой.
      Увидев посреди тропы, между домом, построенным по программе Хрущева, и перекошенным киоском, двух людей, которые просто стояли и, видимо, чего-то ждали, бабушка решила подойти к молодому человеку, присмотреться, может, у него в руках бутылочка или рубль даст. Она обошла этот дуэт, медленно повякивая посудой и скрипя костями, не обнаружив бутылки, даже полной, обиделась, после чего спросила у Бори:
А вы что? Пиво совсем не пьете?
Иногда… – удивился Потапов.
Дорого, что ль? – допрашивала зеленокофтая. Старушка, все не останавливаясь,
шла трясущимися ногами вокруг Потаповых.
      Бутылки терлись, в такт им бабуля покрякивала, подбирая сползающие гамаши щуплыми ручонками.
Да не хочется просто, – подумав, заключил Борис, а его собеседница, касаясь всей
подошвой земли, не отрывая ног, медленно доделывала третий круг.
      У Клавы от этого шествия закружилась голова, но вмешиваться в сыновний разговор она не стала.
Вот что за народ пошел, на пиво себе жалеют, – тихо покряхтывала старушка,
чуть громче шаркающих ног. – Я за весь день, с пяти утра, три бутылочки наскребла, а им пиво не хочется. Тьфу… – плюнула бабушка и, не докрутив четвертый круг, стала уходить.
     Боря посмотрел на мать и удивленно кивнул в старушкину сторону, но по-доброму, как на не обитаемое разумом существо, которое хочет жить, а по-другому не умеет. Потапов смекнул, что бабушке нужны бутылки, и, взяв в кармане две морщинистые, как у бабули шея, десятирублевые бумажки, догнал собеседницу.
Вот, – сказал он, – а пиво я не хочу…
Чтоб вам десять раз вернулось! –  обрадовалась бабуля, взяла деньги и пошла
своей дорогой.
     Умиротворенный пастух вернулся на место, как часовой преданно не отлучается со своего поста, и продолжил ждать.
      Самолета они боялись и потому даже не представляли, как все будет происходить. Проснулось чувство как перед метро, последний шаг в нелегком путешествии казался куда более серьезным, чем все, что до этого было. Ни Боря, ни его мать даже понятия не имели, что нужно делать, как выглядит этот самый аэропорт, они даже не пытались себе представлять, все это пугало и раздражало самые первые, глубоко посаженные, аж до горла, страхи. Вот почему мать с сыном терпели усталость и беспокойство, ожидая самых близких на сей момент, коротко стриженную женщину и молоденькую девушку. Борис понял, что он принимает их обеих такими, какие они есть. Он даже не может приписать или отнять от них каких-нибудь качеств или достоинств. И что самое интересное, ему и самому не хочется лукавить, пытаться показать себя с лучшей стороны. Вот именно сейчас он в полном чистом виде перед всем народом, и никто этого не замечает. Стало страшно еще по одной причине: вернется ли он к тому Борису, который думал, что жизнь последовательна и нечто незначительное, когда гнался за временами года и выжидал вечера, когда напивался на праздниках и  бранил отца, который казался теперь  частью оторванного от себя куска.
     Клаве показалось, что ее кожа размазана по телу, как липкое нематериальное. Больше не принадлежащее ей туловище похудело и хранило в себе кости с сухожилиями, венами и мышцами. Теперь Клавдии Федоровне хотелось прильнуть к своему мужу и восполнить,  хотя бы не по-настоящему, то недостающее мясное волокно, которое хранит все ее года. Она обняла бы с порога Андрюшу и, крепко стиснув зубы и локти, стояла бы так целый час, потом бы плакала – все это представлялось запредельным, несовершаемым и недосягаемым.
      Продвигались чужие машины, много разных и в то же время неразличаемых машин, они сворачивали и останавливались, совсем как существующие сами по себе инопланетные создания, хотя никто из Потаповых на самом деле так не думал. Мысли жевались в головах, останавливались на секунду и опять до тошноты царапались друг о друга, мешались со старыми, кружили мозг и были сами по себе.
      
      Глава 24
      Ключевская увидела женщину с взрослым сыном и подивилась, что вчера она их как следует, оказывается, и не рассмотрела. Худенькая невысокая женщина и плечистый парень, оба они казались загнанными зверьками, впрочем, «в открытую» Женя не любила жалеть, потому она не обрадовалась, как эти двое, которые, подхватив имущественные пакеты, бросились к машине.
Ё-моё! – сказала Оксана, завидев своих вчерашних пассажиров, она надела на
пухленький румяный нос большие очки мужского типа и взяла сильную сигарету. – Это они?
Да, – ответила Ключевская, – Лен, ты давай двигайся.
      Пассажиры сели, сказав приветственные короткие слова, Боре досталось переднее сиденье, Клава расположилась с пакетами сзади. Рыжик обнюхал негустое имущество Потаповой и чихнул с силой и эмоциями. Клавдия боялась дотронуться до коричневой собачки, нарушив, быть может, тем самым хорошее и благоговеющее отношение ко всем этим уважаемым людям.
       Солнце пепелило находящиеся в нем образы деревьев, домов, жителей, облаков, выжимая последние остатки влаги из горячих  клеток материи по всей территории Москвы. Даже над асфальтом проснулась живая прозрачная масса испарений, двигающаяся неслышно, медленно и легко.
      Клава улыбалась собаке и совсем не узнавала Порывайко. В ее воспоминаниях прошедшего дня не осталось четких лиц и границ временного правила, так что даже если лицо Оксаны и показалось ей знакомым, то Клавдия подумала, что они встречались либо в другом городе, либо несколькими днями раньше, задолго до их настоящей встречи. И вообще, то, что водитель такси – вновь женщина, нисколько не удивило Клавдию Федоровну, несмотря на отнюдь не безликую внешность таксистки. Счастье маленькими ножками бродило по горлу Потаповой, пережимая некоторые сосуды, так что хотелось плакать, но глаза были сухи, видно, солнце впитало и продолжало собирать даже эту личную влагу.
      Пастух же узнал Оксану и немного испугался чему-то незначительному. Он провел по глазам целой ладонью и поднял брови вверх. Подумал, неужели город настолько мал, что бывают такие встречи, впрочем, Борис не долго  дивился, ровно столько, сколько так же смотрела на него Оксана.
      Но город оказался куда больше. Он дорожными касаниями колес раскрывался перед Потаповыми: мостами, светофорами, множеством людей, пробками на дорогах. Клава заметила, как обыденны и скучны люди. Жить в таком серьезном и огромном селении совсем, видимо, не просто, потому праздничная скорлупа на витринах и афишах никого не касалась. Проезжая рекламные щиты, как разукрашенные окна, которые вселяли в ум Клавдии Федоровны ощущение, что все в этом мире для людей, она мысленно тихонько говорила: «Спасибо» при виде слов «все лучшее для вас» или «теперь-то вам повезло…». А при виде фраз типа «купите, и вы не пожалеете» она так же, мысленно, говорила: «Хорошо». Но ощущение того, что это всё для тех взрослых и сильных людей, что не похожи на жителей Бурзянского околозаповедья, касалось внутренностей головы Клавдии все больше и больше, чем дальше уезжало такси.
      Город так и остался загадкой для Бориса. Ничем не заявив о себе, Боря остался ему почти таким же чужим и деревенским. Потапов все так же, с интересом, смотрел на людей, не различая в них возраста и каких-то других отличий, кроме видимых половых признаков, и то не всегда. Как, например, с той женщиной, что взяла над ними шефство. И это его не ущемляло в собственных глазах, хотя многое Борис все же понял.
      Оксана старалась не смотреть на пассажиров и даже не разговаривала с Леной и Женей. Поддавшись этому незримому напряжению, сами не зная отчего, все молчали. Рыжик гулял по коленям и лаял на светофорах.
     Когда машина выехала на прямую, большую и почти пустую дорогу, напряжение стало спадать. Но в атмосферическом же пространстве сгущалось высушенное погодное состояние.
      Миновав большое расстояние от города, машина приблизилась к аэропорту. Смелое полупрозрачное здание оглашало свое имя с нарциссической способностью. Казалось, каждую букву стоит читать по отдельности. Борис приготовился к новой атаке бровей таксистки, но коротко постриженная женщина опередила: 
С вас триста рублей.
      Борис все понял про ее шоферскую арифметику и вчерашнюю поездку, но сегодня не Оксанин день, он торжественно вскинул брови и спросил:
С каждого?
За всех! – отрезала Порывайко и отвернулась в окно.
Так-то! – удовлетворенно заключил пастух, а Оксана подумала, что все в жизни
закономерно.
      Лена улыбнулась, Женя не придала значения, Рыжик с Клавой вообще не участвовали. Потаповы пошли знакомиться с аэропортом.
      В длинном блестящем здании было немного прохладнее. Внутри – как в городе: киоски, скамейки, мини-кафе и очень много телевизоров. И, на удивление Клавы и Бориса, п;лзала – машина-поломойка.
Так! – сказала Женя. Мать и сын сразу разместились напротив нее. – Как я пони-
маю, вы в аэропорту никогда не были, в самолете не летали, поэтому слушайте меня внимательно.
     Потаповы ловили каждое движение губ Ключевской. Боря выше Жени на полторы головы, но, ссутулясь, он перед её осанкой имел жалкий, загнанный вид.
     Лене показалось даже, что перед ней стоят два несмышленых зародыша.
Вот эти телевизоры – табло, – указала она на множественные мониторы, подве-
шенные где только можно. – Когда настанет время регистрации, обычно она за полтора часа, там вы увидите название своего города, то есть, – Женя сделала паузу, задержав взгляд на Потаповых, – Уфа, и номер секции, например, «двенадцать», это может быть любая цифра, я говорю просто чтобы вам было понятно, – уточнила Женя.
     Подопечные утвердительно задергали головами.
Секции – это вот эти витрины, – как можно доходчивей объясняла Ключевская,
указывая на места регистрации.
     Сафронова смотрела, как выпучиваются глаза путешественников, и она добавила:
Вы пройдете к ним, когда начнется регистрация. О ней объявят в микрофон. По
дадите билеты и документы. Взвесите багаж…
Да! – подтвердила Женя. – Сдавать вам его не надо, так что возьмите его с собой.
     Клава ужаснулась всему, она была уверена, что ничего не поняла и они не смогут улететь. Тем не менее оба Потаповых молча слушали, чуть дыша.
Потом, – продолжала Ключевская, – вам скажут, к какому выходу пройти на пас-
портный контроль. Вы услышите. Это объявят, да и на регистрации вам скажут. Итак, объявят посадку, вы пройдете на паспортный контроль… – Евгения удивилась, как поменялось выражение глаз Потаповых.
     Мать с сыном расслабили челюсть и вообще все лицо, беспомощные их руки свисали вдоль тела, сутулые плечи чуть ли не наклоняли их туловища вперед и вниз.
Так, знаете, как лучше мы сделаем?…
     Ключевская посмотрела на монитор и обрадовалась. На нём уже  показался номер секции на Уфу.
Вот – секция номер «три». Это… вот, та витрина. – Женя подвела Потаповых к
месту: – Понятно? Когда будет оставаться полтора часа до вашего вылета, вы  подойдете сюда, здесь будут люди…
     Она опять сделала паузу и посмотрела на подопечных. Те соглашались головой, быстро, по нескольку раз.
Все, кто будет в эту секцию, – летят до Уфы, попросите кого-нибудь, чтобы вы
были с ними, и делайте так, как они. Понятно?
     Потаповы закивали, слушая и ожидая новых указаний.
     Женя с Леной поняли, что объяснять все снова или дальше – означало бы запутать бедняг окончательно.
Ну, – сказала Ключевская, – мы пошли. – И она протянула Клаве руку.
     Та впилась обеими сухими и даже чуть прохладными, несмотря на жару, ладонями и затрясла их крепко,  долго заглядывая внутрь Жениных глаз. Она, видно, хотела что-то сказать или, может, вовсе не отпускать руку женщины, цепляясь за нее как за последнее живое существо, в огромном и судорожно-страшном мире. Так прошло некоторое время. Ключевская  устало попыталась выдернуть руку, медленно вытягивая свою ладонь. Наконец, с трудом одолев Клаву, рука Евгении  освободилась.
Прощайте, – сказала она Борису.
     Тот в растерянности забыл, какую руку подать. Переметнул пакет из левой в правую, потом сообразил и суетливо поменял место расположения своего имущества, вытер ладонь о брюки и сильно сжал руку Жени.
     Он тоже смотрел ей в глаза, хотел поблагодарить, но застрявшие еще вчера слова теперь и вовсе потерялись. Правда, Боря чувствовал одно из них в горле, но дальше оно не поднималось. Ключевская убрала затисканную руку, помолчала еще немного, вздохнула и пошла к выходу.   
     Лена, не сказав даже «До свиданья!», поплелась за ней и очутилась в тревожном состоянии. Она медленно и грустно оглянулась  и увидела провожающие взгляды матери с сыном.
     Евгения спустя мгновение тоже повернулась, постояла и, ничего не сделав, с какой-то грустью быстро вышла в стеклянную дверь. Они сели в машину и молча тронулись. Рыжик ухал, не в силах лаять из-за душного зноя.
      Ключевская только сейчас поняла – она и знать не знает, как их по имени. Даже из какой они деревни – не запомнила, если они называли ее. Не услышанные ни разу слова благодарности вообще не занимали никакого положения в ее мыслях. Она даже не заметила этого. На Женю опустились тяжелые мысли, высветили глазами этих двух чуть знакомых людей всю ее жизнь, и не только, а все вокруг, всех… Всю дорогу она молчала.

     Глава 25
     Клава и Борис тут же подошли к третьей секции. И так простояли там до самой регистрации. Мимо них проходили люди, нарастали и исчезали очереди, центнеры багажа были взвешены на весах. Они слушали громкоговоритель и пугались тому, что не понимают ни слова, но Борису нравилась короткая мелодия в начале объявлений. Клавдия, от усталости, держалась за сына, но упорство страха не позволяло им отойти к сиденьям.
      Наконец время подползло к двенадцати часам. Объявили регистрацию на Уфу, и тогда, поняв только слово «Уфа», Борис с матерью оживились и даже будто бы не имели уже усталости. Потихоньку собралась очередь. Потаповы прошли в ее конец и стали  запоминать, на всякий случай, людей. Перед ними стоял мужчина лет пятидесяти, и Клавдия Федоровна обратилась к нему:
Извините, – сказала она, – вы летите на Уфу?
Да, – коротко и подозрительно ответил мужчина в веснушках. Критически обвел
их взглядом, опасаясь, что они сейчас начнут через него что-нибудь передавать.
Мы вот в первый раз в Москве… – начала Клава. Борис стоял сзади и тоже уп-
рашивал глазами. – И на самолетах никогда не летали…
Так, так, так… – заинтересовался мужчина и достал очки.
В общем, мы не знаем, что делать… – заключила Клавдия.
Вы хотите, чтобы я вам все объяснил, или что, собственно, вы от меня хотите?
      Клава поняла, что это москвич, Борис тоже не сопротивлялся этой мысли.
Ну… – сказала Клавдия Федоровна, – нет! Может, вы сможете, или, вернее, мы…
можно мы будем с вами до самолета?
А, пожалуйста! – наигранно беззаботно ответил человек и снял очки.
      Он покряхтел, прочищая горло, и отвернулся, перекатываясь с носков на пятки. Потапов не заметил, как тоже начал так делать. Клава посмотрела на Борю и улыбнулась ему. Человек, подойдя к секции, благородно пропустил к ней мать Бориса. И она, под его четким руководством, сделала все так, как хотела девушка за стойкой.
Ну вот, – сказал мужчина, – до посадки у нас минут сорок. Она будет с этого вы-
хода, – указал он куда-то вдаль. – Я пошел покупать газеты, – как на празднике объявил человек.
      Мужчина стал уходить, и Потаповы, словно малыши за воспитателем, поплелись за ним. Он остановился, выбирая. Мать с сыном не произносили и слова. Потапов подумал, что москвичи много читают, но не выдал своей мысли Клаве. Человек взял пачку низкокачественной литературы из «желтой» прессы, повернулся, чтобы последовать к Потаповым, но удивился и оторопел,  увидев их за своей спиной. Он не знал, что сказать, и пошел в туалет. Нужно было пройти весь аэропорт, такой длинный, светлый и жаркий. Несколько раз по дороге он поворачивался и видел не отстающих, молчаливых спутников. Когда человек вышел из нужного ему места, те терпеливо ждали.
Так… – многозначительно сказал мужчина, покраснел веснушками и молча по-
шел, разворачивая по дороге газету, уже уверенный, что две его тени неотступно с ним.

      Густая жара полоскала и тискала желтое такси. Машина, облитая солнцем, нагревала все свои суставы, отдавала запах резины с маслом и коптила выхлопную трубу. По обе стороны дороги жила зелень. По сравнению с горсткой городской озелененности – здесь была для нее благодатная среда, хотя Порывайко считала, что даже здесь растения  ржавые и чахлые. Тем не менее ровное дыхание, не тронутое ветром, деревьев внушало, что они покорны своей жизни и ничто их не интересует, кроме своего существования.
      Открытые окна шумно вгоняли воздух в салон, он шлепал по лицу, обманывал нос, так что трудно было дышать, и трепетал волосы Лены.
      Сафронова же думала после аэропорта, что жить можно, только будучи умным, смелым, всезнающим, но не одиноким. Посмотрев на отсутствующую Женю, она решила с сентября серьезней относиться к своему техникуму и учиться, учиться и учиться, как завещал кто-то великий.
      И еще она подумала: «Сколько на свете было великих людей – превеликое множество, и для нее, такой маленькой и слабой, в этом не обжитом ею мире, наверное, не найдется великого места».
      Лена чувствовала, что что-то в ней происходит, но она не понимала, что это взросление.
      Оксана мучила ногами педали, такси капризно и ворчливо, как старик, делало работу.


     Глава 26
     Клава и Боря услышали металлическую, монотонную фразу в микрофон и опять ничего не поняли. Но мужчине с веснушками это, видно, что-то дало, потому как он, свернув газету, взял ручную кладь и направился к дверям, на которых было обозначено «Спец- контроль №2». Люди из Бурзянского заповедника следовали за ним в груду человеческой толпы, что уже накопилась возле  этой двери. Обычно мужчина не торопился поскорее сесть в самолет, но молчаливое пребывание подле него двух спутников заставило человека озадачиться полетом.
      Рентген-машина глотала и изрыгала кладь пассажиров. То, что вещи возвращаются их владельцам, обрадовало Клаву. Еще она удивилась, как видны все контуры и внутренности их багажа: вот ею приобретенный фен и калькулятор, а тряпичные вещи – совсем прозрачны. Складывалось впечатление, что они нарисованы неаккуратной детской рукой серым карандашом.
      Борис не смог пройти мимо рамы металлоискателя незамеченным, его заставили вынуть все железное, снять ремень, и в конце концов, когда вес поубавился, он смог пройти.
     Дальше все было еще торжественней, прямо как на похоронах.
     Они пошли по большому стеклянному коридору, быстро, стараясь не отстать от своего человека в веснушках, который торопился через один из выходов, стараясь не задерживаться возле Потаповых, чтобы между ними всегда была дистанция. Клава с Борисом чувствовали, что мужчина просто-таки от них убегает, но что-либо сказать или предпринять у них намерений уже не было. Испуганные, они только прибавляли шаг. Все остальные пассажиры шли медленно, готовые ко всему.
      Затем их погрузили в автобус, несмотря на то, что самолет был на небольшом расстоянии. Это тоже придавало определенную церемонность, и тогда Клавдия Федоровна поняла, за что они отдали такие деньги.
     Возле лестницы, ведущей в брюхо самолета, стояла женщина, она то и дело отодвигала толпу назад, не давая ей пройти всей сразу. Мужчина пронырливой фигурой оторвался от назойливых людей, совершенно уже отягощенный ответственностью, и поднялся по трапу, не оглядываясь. Самолет издавал звуки согласно своему размеру, они вылетали из турбин прямо на головы столпившихся людей. Клава испугалась, что летательная машина плохо работает, потому как уж больно громка, да к тому же под самолетом, снизу, возле хвоста, копошились три человека. Борис Андреевич тоже это увидел и даже не  смутился – хотелось быстрее внутрь.
     Наконец они заняли свои места, немного растерянные, что их спутник в другом конце салона. Зато шум и свист остались за бортом. Пастух сел у окна, мать посередине, а справа от них полная, с большой поклажей и недоброжелательным лицом женщина.
      Жутко что-то засвистело в теле железного самца. Клавдия Федоровна схватилась обеими руками в перила кресел и хотела бежать, но лица у всех были спокойные, и это остановило ее.
      Девушка, с непропорциональной фигурой из-за ее высокого роста, трудно прошла вдоль самолета и велела всем пристегнуть привязные ремни. Она смотрела поверх голов, уверенная, что все ее понимают. Все, кроме Потаповых.
     Соседка, из-за большой сумки возле них, привстала на полусогнутых ногах и достала из-под сидячего места две металлические застежки больших размеров. Одна из них – похожа на маленький портсигар. Женщина подперла груди согнутыми руками и, чем-то щелкнув под ними, закрыла глаза, готовясь ко сну. Борис тоже достал такие штуки. Мать повернулась к сыну и увидела, что он, повертев пряжки, завязывает свои  ремни на два узла. Он решил: раз они называются «привязные», то и нужно ими привязаться.
      Клавдия хотела сделать как сын, но мимо проходила стюардесса, выслеживая непорядок, и помогла обоим Потаповым сделать все как надо.
      Вдруг все вокруг загудело, затряслось, и они поехали. Борис вжался в кресло, уверенный, что эта «дрына» никогда не взлетит. Все звуки притупились, а позже и вовсе исчезли, осталось только монотонное гудение прямо в голове. Клава повернулась к сыну спросить, почему они едут, но он ее не услышал. Тогда она очень испугалась, так что на ее щеки поползли гладкие, приплюснутые слезинки. Испугалась она еще и потому, что сама не услышала своего голоса. Звук уходил, наоборот, куда-то в горло или растворялся еще в глотке. Мать посмотрела на сына, и у нее отлегло – он приник к иллюминатору, и казалось, оторвался от реальности. Она тоже решила посмотреть в окно, облокачиваясь на колени Бореньки.
      Внизу что-то плыло серо-белыми полосами, ровной массой двигалось и распространялось перед глазами. Потом все покачнулось и отделилось вниз. Деревья стремительно уменьшались и удалялись под ноги. Игрушечное здание аэропорта светило солнцем на своей макушке, а от него уезжал крохотный автобус.   
      Вдруг все внутренности сместились влево, но тело так и осталось сидеть. В иллюминаторе появилась Земля без Неба! В зеленом мхе, мягком и ровном, в который превратились деревья, маленькими серыми коробочками с тонкими прожилками между ним – существовал город! От него расходились волоски шоссе, и по ним двигались, перебирая невидимыми тонкими ножками, машины, как жучки и насекомые, отсвечивали золотом водоёмы…
     И серебристо-серый город показался Клаве плоским, маленьким и беззащитным! Хотелось прижать его к себе, погладить и пожалеть!
     Пролетая над Землей, над ровно располосованными полями, оранжевыми, черными, зелеными и молочно-желтыми, казалось можно вынуть ноги из своего кресла и ступить на квадраты, как на классики. Внизу стало все неузнаваемо – как цветной школьный атлас без обозначений. Он  разными пятнами и солнечным золотым блеском воды покоился на планете. И вдруг Потаповы увидели большой, полукруглый край Земли, как домашний хлеб! А вокруг, нескончаемо большое, его обнимало Небо.
     Небо большое, густое, бесконечное и безоблачное… Пространство состояло из одного только Неба и уходило в глубину, без горизонта, голубым ровным телом – будто смотрело на тебя и видело всего! Стало страшно и приятно. Захотелось плакать или смеяться, сильно, не останавливаясь, смеяться, рыдая, от Жизни, что есть Жизнь, и именно у них, с благородного и великодушного позволения синего Бога.
     Казалось, что вообще ничего не существует и никогда не существовало, что всё остальное, бывшее в городе, – видение, слабое, смутное, уже потерянное видение. Что и вся жизнь – это быстротечное, уже законченное наваждение. А приятное пребывание внутри этого Неба и есть – Настоящее – реальное и навсегда!
      Клавдия и Борис засыпали… Тихо дыша, с пересохшими губами – мать на плече у сына, Борис – приникший к иллюминатору.
      Это был даже не сон – веки не вздрагивали, их не касался ничей взгляд, голоса не существовали, ни в ушах, ни в голове, ни вообще. Не было ничего, кроме законного и обретенного блаженства…

      Глава 27
      А Москва плавила свои суставы под назойливым, предвечерним, огромным солнцем. Раскаленные стены домов отдавали накопленный жар в атмосферу. Деревья молчали штилем, асфальт гнил и источал химический смрад.  Даже насекомые спрятались под кожу растений, впивались в высушенные корни, трудно пробирались в комочках постаревшей испепеленной земли. Трава уже не старалась расти, да и душный день тормозил, вгонял, вжимал ее обратно. Воздух сухой, пыльный давил на движение людей, они ковыляли с разбитыми мыслями, делали работу машинально, не понимая в ней смысла, желая поскорее забыться в душной ночи. Все вокруг ныло, как больное, отекшее, просило милости, хотело прохлады. Мучились улицы, передвигались по ним, как в каше, троллейбусы, раскаленные автобусы. Ничто не имело пощады. Воздух сжимался, ссыхался, морщился, трудно проходил в легкие, медленно распространял  запахи больного от жары города.

      Пассажиры спустились с самолета и, оживленные, пошли в аэропорт пешком. Движение заставило расправить онемевшие косточки, и Клавдии с Борисом казалось, что они почти дома.
      Привычные невысокие пятиэтажные дома теперь смотрелись серыми и не такими непонятными. Узкие улочки и даже главный проспект, унылый и маленький, узко кривились в небольшой Уфе. Здания однообразной шеренгой иногда разбавлялись пузатыми, с мелкими окошечками, будто построенными наспех, частными домами. Людей было немножко, и они не торопились доживать свой день.
      Потаповы сели в автобус, который следует мимо Больших Беляшей, и приготовились к четырехчасовой поездке по знакомой местности.
      В голове у Бориса заняли место его работа и скот. Он представил, как исхудали и помрачнели без него животные. И стало сладко.
      Мать решила, что не обязательно сегодня устраивать посиделки с соседями и кумовьями. Сегодня бы истопить баньку, проверить пасеку и огород, походить босиком под закрывающимся солнцем, по горячей, пахнущей хлебом земле. Она услышала тихое жужжание пчелок, запах травы и сена, помыкивание животных и постукивание их копыт о землю. «Андрей, наверное, переделал все дела и, небось, не ждет наc сегодня, хотя надеется и не знает, чем себя занять…» –  подумалось ей.
     Их маленькая деревня сразу завидит Потаповых, еще издали. Бабка Евдокия встанет возле калитки и будет выспрашивать, надрывая горло:
Ну как Николай-то ваш? А? Поздоровел? Скучает по нем земля-то… мой дед по
нему скучает, все во сне просит, чтоб Николаша пришел, могилку-то поправил…
      А Нюрка, видать, сидит  на завалинке, трет голые грязные ноги одна о другую в вечернем теплом солнце и, завидев Клаву с Борькой, обязательно проболтается:
Клав, Андрюха-то твой, об чем ты думаешь, у Кондратия напивался опять, они у
меня оба бражку просили, но я не дала.
      А вокруг нее дети и насекомые, они играют друг с другом и треплют друг другу нервы. Тут и Федор ее выглянет из-за дома, всегда он в огороде. Загорелый, зубастый, с голым торсом, крепкий и молодой. Он улыбнется, и покажется, будто и впрямь рад тебя видеть.
      А Клава заготовила в ответ Нюрке фразу:
Они и без твоей помощи брагу найдут, только у тебя она настоящая, не кислая.
      И, добрые, они расстанутся, все дальше и дальше шествуя до дому и разговаривая с соседями.

      Автобус крякал, газуя, и медленно ехал, останавливаясь рядом с селениями. Цветные пятна коров лениво плелись восвояси, колыхалась травушка, спокойное небо над лесом готовилось к сумеркам, всегда загадочным в деревнях.
      Вскоре запахло родными краями: пряный густой запах растений, больших листьев близкого заповедника, древесины и банных печей, – прозрачный сильный воздух, пропитанный медом и пыльцой, грел душу и тело Потаповых.
      Немного пьяные, они вышли из своего автобуса, который остановился только ради них. И Клавдия с сыном вошли в деревню.
      Желтое око тепло обнимало верхушки домиков, в крайнем из них топили печь в бане. Кто-то отодвинул занавеску в окне, из-за брехания собаки, и задернул вновь, не здороваясь. Клава и Боря не придали этому значения. Родная дорога давалась легко их усталым ногам.
      Бабка Евдокия и впрямь стояла на своем посту возле калитки, как всегда, будто ожидая возвращения своего деда из леса. Она долго держала свой взгляд на Клаве и, казалось, была не в  уме.
      Молчание продолжалось, пока они не поравнялись:
Здравствуй, Евдокия Степановна.
Здравствуй, Клава, здравствуй, Борис, – печально сказала бабушка.
      И ушла, медленно передвигая старые кости.
      Клавдия растерянно посмотрела на сына, и он пожалел бабушку, будто чуя ее близкую смерть.
      Вдали еле слышно выла скотина. Пастух, услышав родные животные звуки, порадовался следующему дню.
      Возле дома Нюры и Федора никто не сидел, только скрипнула высокая ограда и притих их вечно орущий пес.
      «Что-то недоброе творится», – подумала Клава и увидела тревогу в глазах сына.
      Петр в низком сарае точил звонкие ножи. И, заслышав лай своего пса, привстал, облокотился на забор и достал самокрутку:
Здравствуй, Клавдия Федоровна, привет, Борис, – как-то тихо, почти прячась от
глаз Потаповых, сказал Петр.
Здравствуй, скажи, Андрей-то, небось, в лес ушел или, может, дома? Не видал?
      Петр бросил заточенный нож в деревце, который точно вонзился в  слабое хрупкое тело растения.
Не видал, – опуская глаза, сказал мужчина. – Я его со вчерашнего дня, как он…
– тут Петр помолчал. –  Да дома он. Что ж ему?
     Клавдия Федоровна быстрым шагом, не замечая подле себя Бориса, почти бежала и уже никуда не смотрела. Она спешила и, как завороженная, глядела на свой дом. Оказалось, идет Клава совсем не так быстро, как  она думала, но даже Борис замедлил шаг.
     Измученная воем, скотина орала из их дома, а Потаповы все надеялись, что это пьяница дед Морфей в запое и не следит за хозяйством.
     Но этот голос Борис Андреевич узнает из тысяч коровьих и телячьих возгласов. А Клава сама выкармливала из сосок, уже больших, свиней, и этот режущий рев она узнает всегда.
     Открытая ограда и ласковый пес чуть слышно звенели: ворота – засовом и петлями, пес – цепью. Тишина в доме насытилась запахом алкоголя, но что-то другое было в этом воздухе, звери тоскливо стонали под стать ему.
     Клавдия осторожно разулась, но Борис прошел первым. Уверенность, что в доме кто-то есть, присутствовала  в полной мере. Но на скрипучие родные полы прихожей и гулкое топанье по сеням никто не вышел.
     Лампа была не зажжена, и в углу, возле стола, рядом с вечерним окошком и бутылкой водки, сидел Андрей Потапов.
Батьк, ты чего? – спросил Борис.
     Глаза у отца были трезвые, и даже чересчур, серьезное его лицо как-то постарело и задымилось новыми мелкими морщинками. Он налил в стакан водки из большой бутылки и протянул сыну.
     Мать стояла в дверях, не решаясь войти, в голове было пусто, и она не знала, что ей думать, делать. Она просто ждала.
     В большой руке у ее мужа мялась маленькая бумажка. Борис вытащил ее из слабой ладони отца и прочитал  первые слова вслух: «Телеграмма. Владикавказ. Воинская часть номер… Приносим вам свои соболезнования… доводим вашего сведения… служивший Потапов Николай Андреевич, исполняя воинский долг…».
     Тут Клава издала самый горький звук, донесенный до воздуха из самой глубины живота. Ноги ее ослабли, как ватные рукава. Все тело мягким грузом свалилось на пол.
     Андрей Потапов зарыдал, сначала тихо, горловыми сипами, потом громко, в голос; повесил свою голову на шее и замотал ею. Весь бледный, он тянул слова, которые Борис уже не слышал.
     Сын подбежал к матери, схватил ее немощное легкое тело и не знал, что делать, то приближая его, то отдаляя. Борис, как маятник, качался, не понимая, чем тут помочь. И не в силах больше держаться, заплакал, с болью, с горечью и страданием. Он плакал вдвойне, будто не свои, а материнские слезы проливает. Они застилали ему глаза и, огромные, падали на лицо Клавы, мочили ей щеки и стекали по шее.

     В голове у Клавы все почернело, горе осталось где-то вдалеке. Еле слышимые голоса вливались в уши, но не трогали ее мозг. Она стала отрываться. Сначала позвоночник, потом и голова – повисли в воздухе и полетели.
     Полетела или поплыла Клавдия, она не знала… только стало ей очень хорошо… Вокруг голубое, огромное небо, как в самолете, но нет этого гула. Рядом незримо присутствует Николай… Стало тихо, покойно… Она увидела, набирая высоту над своей деревней, всех соседей. На тропинке в лесу, возле кладбища, Евдокию Степановну, беседующую с грибником. Увидела скучных собак, вываленных жарой из будок. И опять небо… теплое небо…

     Женя лежала в бессильной кровати, в висках и затылке пульсировали вены. Она взяла сигарету, но полные духоты легкие не могли курить. Встала. Вышла на балкон.
     Вокруг все переменилось. Вскормленное зноем и штилем, ползло по небу тягучее, живое, черно-сизое месиво. Гуща мешалась, нависала, беременела, наполняла своей тенью город. Духота, агонизируя, срывалась с крыш домов и из последних сил пыталась проникнуть в тело Жени. Но Ключевская уже ждала, уже с нетерпением смотрела на избавительное тело небес.
     Небо раскололось грохотом, темной силой взорвалось, погнало ветер по деревьям, зазвенело по стеклам, подняло шторы, испугало книги и бумагу, мяло страницы, рвало листы.
     Хлынул ливень. Не тратясь на прелюдию, быстро, яростно. Он окатил Женю мгновенно и холодно: «Ну, наконец-то ВЫ соизволили! Мы тут уже…»  И она заплакала, неожиданно… вдруг… Ливень хлестал её, не щадя, не задумываясь, бил по щекам, ладоням, груди! Её плечи вздрагивали! Не стесняясь, громко, отчаянно с губ слетали слова, обращенные к небу: «Правильно! Так нас… круши… Не жалей! Пожалуйста! Не жалей!»   
     Сильнее бросался с неба ливень, тяжелый, гулкий. Он кидал свое существо из сплошного черного неба на город. Вновь ударил гром, разломил жесткий небесный свод, рассыпал мощь по улицам. Низкое говорливое небо над крышами домов хлестало, злилось и мучило людей. Молнии слепили дома, мешали влагу с городом. А люди бежали, пригибаясь, как-то быстро сутулясь, семенили под крыши.
      И ливень сплошной ледяной горой падал и падал.

      «Из огня, да в полымя! – ругалась Оксана. – Где Жизнь? Сил моих дамских нет!» Лужи росли быстрее страха. Неожиданная стихийная власть подчинила себе дороги и мосты. Лобовое стекло утолщилось, мешая глазам. Водители выходили, опасаясь дальше ехать. И Оксана, разочарованная вконец жизнью, шла по живому асфальту, глубоко трогая воду. Шла тяжело. Хриплыми ногами, как в ступе, жевала жидкость в туфлях. Одежда опозоренно и кругло липла к телу, морщилась в непривычных местах, необычно чувствовалась на теле. Ливень хлестал её розгами, быстрыми каплями бил по макушке, давал пощечины, и Порывайко горько и безответно их принимала.
   
      Сафронова стояла в переходе, по колено в  воде, но никто не выходил. Люди  забегали сюда, толпились мокрой одеждой, жались друг к другу, чувствуя особое одиночество. С общим страхом смотрели на бушующий вход, вода обнимала их ноги. Лене казалось, что наступил второй всемирный потоп. Ее уже вдавили внутрь. Все жались к холодным, скользким стенам. Она не знала, как ко всему этому относиться, смотрела на других и впитывала в себя их реакцию – страх, озабоченность, бессилие. Слабоосвещенный переход, словно бункер, копил людей, и, маленькая среди них, Лена нашла себе место.
      А ливень пел и не жалел сил. Он углублял лужи, хлопал по крышам, выуживал все страхи.
      Вверху, над улицами, что-то хрустнуло, разнеслось перекатами дальше. Хохот голосил с неба, обтягивал толщей дождя окружающий мир. Молнии ранами показали светящиеся полоски, они пульсировали толстыми нервами, сжимали пространство.

      Под струящейся  крышей  газетного киоска стояла  бабушка, нежно прижимая  несколько бутылок в пакете. Она натянула на высушенную  возрастом голову мятый кулёчек, желая в нем защиты, но все равно впитала одеждой всю возможную жидкость. Вода глотала ее сапоги, и старушка, вздрагивая при молнии, крестилась забытыми именами Красной партии.
     А ливень тер собой живое, слюнявил пространство, забавлял себя. Своевольный. Нетерпеливый.
               
                                2001г.               
               
               

 
































               




            Повесть
           Две баночки мёда и шерст;нные носки









               


















               

 В Осетии рядом со старейшиной выставляется голова молодого барашка и поднос для подарков. Отрезая ухо барашку, старейшина объявляет тем самым начало застолья.