Московский этюд

               
     Семен Иванович Мухин как всегда утром услышал торжественный гул гимна в своей малометражной квартирке. Квартирка эта, в центре города, в переулке, отходящем от Тверской, была на столько мала и тонка, что казалась деревянной. Облупленная рама окна слегка покосилась и скрипом переговаривалась с ветерком, который мучил форточку. Но как только наступало шесть утра –  громкое медное звучание проигрывателя с радио, который когда-то называли комбаином, нарушало идиллию утренних машин по асфальту и оконных аккордов ветра. Настасья Ивановна Мухина каждое утро, вопреки ворчанию брата, вот уже сорок с лишним лет слушала гимн. И наградив им все соседние квартиры в городской тишине, перебирала баночки с лекарствами, читая и перечитывая все их названия как первую молитву дня. Семен Иванович вот уже сорок с лишним лет, как часы вставал по утрам при гимне и в полусонном состоянии, пошатываясь, словно тараканьи усики, выстаивал несколько минут, затем, как всегда, шел в туалет, исполнял внутренний долг организма и возвращался спать. Настасья давно заметила, что ее брат не похож на всех стариков: он был немногословен, не жаловался на болячки и неудобства (кроме включенного по утру гимна); а главное Семен долго спал – до одиннадцати.
     Вот и в этот день: смолк утренний патриотический сеанс, Семен Иванович протолкнул ногу в дырявую тапочную тряпочку и пошел в изученном направлении. Оттопырилась с младенческим визгом дверь в туалет, изложенные в шестую минуту седьмого традиционные слова ругани плавно сплелись с биологическими журчаниями по универсальному тазу. Вытянутые коленки на кальсонах напоминали две домашние косынки Настасьи  и как всегда утром Семену было противно на них смотреть. Чуть погодя он прошаркал мимо комнаты сестры, скатывая пятки под форму тапочки, и ушел дальше досыпать. Настасья опять удивилась тому, что лекарственных баночек стало много больше и она начала перечитывать на них названия, с каждым новым медицинским обозначением чувствуя приближение своей голой и наглой смерти. Расставив скляночки и коробочки в алфавитном порядке, полюбовалась и пошла готовить макароны.
     Семен Иванович тихо во сне ругался на то, что гимн включен так рано, и что все старики обязаны его слушать. Из каких-то глубоких соображений организм Мухина не мог лежать при этой особой песне. Ноги сами собой вставали и если не успевали вгрызаться в тапочки, то не смели позже шевельнуть и пальцем.  Голова Семена Ивановича  качалась на тонкой ножке, губы вздрагивали со сна и темная рубашка свисала складочками по спине, удерживая ночное тепло немолодой кожи. Бывало под гимн Мухин плакал, до того уж задушевный снился ему сон. Он, стоя в бежевых кальсонах, терпел все звуки знакомой ему музыки и удивлялся, почему до тридцати лет Настасья не включала это отвратительное произведение. Иногда он подумывал, что сестра его постарела еще в молодости.. В любом случае эта мелодия заставляла Мухина немного приближаться к смерти, ведь он, как и все старики слушал ее:
       В те далекие времена, когда вставать в шесть утра под гимн в приемнике было нормально, Семен Иванович не чувствовал у себя отклонений в возрасте. Но прошло много лет и однажды утром знаменитая песня перестала существовать на радио. Настасья Ивановна долго веретела ручки своей давно не модной «Ригонды» и напрягала внутренние кости ушей. Семен Иванович простоял в готовности лишний час, и они с сестрой на всякий случай перевели стрелки всех часов назад. Но и в последующие дни гимна не зазвучало, Семен Иванович надел все свои медали, сел на табурет посреди комнаты с узлом возле ног и весь день смотрел на дверь. А люди на улицах жили своей жизнью, творили барадак и имели ежедневное мучнистое выражение лица. Настасья Мухина, спустя два дня такого ожидания, чтобы исправить на привычный лад положение вещей, отыскала подаренную кем-то в молодости пластинку, совсем свежую на вид, и поутру стала включать гимн Советского Союза. Брат Настасью похвалил и вроде бы  даже успокоился, сказав, что должно быть, они пройдут какую-то проверку.
      Вот так, около десяти лет, теперь уже заезженная пластинка хранила атмосферу ненужного никому времени. Семен Иванович ненужность эту вскоре осознал, и более того знакомая мелодия утром, как отсчет времени, устилала календарными листиками досчатый пол жизни старика.
      В одиннадцать утра сам собой просыпался второй раз за день Семен. Он садился за еду и  проводил много времени перед окном. А когда начинало смеркаться, надевал свой костюм, брал палку для ходьбы и выходил на Тверскую, поглядеть на девочек, которые стояли не стесняясь. Мухин журил их и ругался, грозил им палкой, а иногда осмеливался подойти ближе. Девушки называли его на разные диалекты ласково – Иванычем, и иногда приглашали постоять с ними. Он же кричал на них «Бабье отродье» и чесал бороду, выдумав себе, что это угрожающий жест.
     Вот и показался заветный одиннадцатый час на слепом будильнике. Семен Иванович покряхтел в трубочку сложенной ладони, той же рукой протер лицо и пошел ругаться с сестрой. Все слова брата, что касаются гимна, старушка уже не замечала давно, выработалась многолетняя защита глухотой, и только стоило заговорить о чем-нибудь другом, например о том, что соседские дети вновь избили немощное дерево – глухота Настасьи Ивановны интересным образом затаивалась в глубине мозга до следующего утра. Мухин оглодал кухню глазами, загрузил взгляд в макароны и полез туда ложкой, выговаривая полным ртом слова:
      «Зачем опять свою шарманку, старая дура, завела? Соседей перебудила, как услышу утром эту бандуру, – он указал на проигрыватель, – так лицо Путина по глазам и хлещет, а вчера таки Ельцин мне беспалой рукой штаны поправлял. Чуть не упал…–  Семен Иванович трудно проглотил вареное тесто, отправил в рот новую ложку и, разместив макароны по истлевшим зубам, продолжал: – Что ж ты меня-то насилуешь? Не могу я спать, тебе уж говорил – не могу! Организмы не принимают лежание. Встаю как..., – старик подумал, что взять для сравнения, – как баран перед дурной  бабой за новыми воротами. Ни сесть, ни покачнуться. Нет мне с тобой жизни, поскорей бы могила тебя забрала…»
      Настасья Ивановна разглядывала, жирные пятна на тарелке и вот уже который год думала их отмыть.
      «Пенсию зря только дают, – продолжал кушать Мухин, –  только аппаратуру зря портишь». И наевшись, Семен Иванович в сердцах, как всегда, бросил вилку в веселую ржавую раковину, что оттопыренной губой дразнилась капающей водой из крана. Глухота Мухиной затаилась и старуха стала полноценной. Но традиционная точка на этом не была поставлена, потому что Семен вспомнил виденный им до гимна неприличный приятный сон про молодость, который до одиннадцати не вернулся. Старик так об этом пожалел и застеснялся, что взял пластинку, громко ударил крышкой проигрывателя и отнес вениловый кусок в сундук. Сундук никогда не закрывался, но Настасья Ивановна еще с детских времен боялась в него заглядывать, страша себя потусторонними суевериями и мышами, а ее брат этим пользовался, иногда даже глумясь над старухой скребя пальцем по крышке огромного ящика. Внутри помимо гимноносителя лежало много вещей теперь безвозвратно принадлежащих старику: засохший клей в тюбике, отвертка,  кусочки изоляционной ленты, шнур от утюга,  розетка со штепселем внутри (который невозможно вынуть), кусочек бархата (для протирания грампластинок), ручная кофемолка без ручки и много электрических приборов которые стоило починить. Настасья Ивановна сильно обиделась поведением брата и пошла к соседке просить валерианки, жалея использовать свою.
     Сотворенное дело заставило Семена Ивановича грызть несколькими зубами отысканную в сундуке винную пробку и смотреть в окно. Ближе к пяти часам Мухин доел макароны  и уследил, что пора одеваться для выхода. Он снял со спинки стула заготовленный на каждый день костюм, надел его прямо на прежнее белье и вышел на улицу. На лавочках сидели сплющенные временем бабушки. Они замолкали сразу, как кто-нибудь мимо них проходил, то ли из-за почтения – то ли из-за стеснения своих не тонких уже голосов. Затем спешащий люд среднего поколения, коих было намного больше, и, наконец, смешливые девушки прямо у дороги на нарядной Тверской. Семен Иванович огласил свое присутствие взмахом  палки, и прикрикивая: «Распустились тут, шалавы, гореть вам за это в тюрьме, титьки некому больше показывать, постыдились бы…», почесал бороду.
      Девушки, заулыбались, поворачиваясь, и начали дразнили его плечиками. Тогда Семен Иванович плюнул позади себя и вернулся домой. Пришла навалерианиная  Настасья Ивановна и не стала готовить ужин. Ее брат сделал вид, что не голоден и продолжил грызть пробку. Так закончился этот день.
      На следующее утро Настасья Мухина в ужасе стала перебирать все баночки с лекарствами с шести утра, она даже прочитала сроки годности, латинские буквы названий и опять не стала готовить еду. Проснулся брат и недоуменно простоял несколько минут, так же недоуменно вновь лег на кровать и с трудом вспомнил пойти в туалет. С широко открытым удивлением в глазах он смотрел на вытянутые косынки кальсон и совсем сбитый чем-то с толку отправился опять спать. Но сон не настигал Мухина. Его уши крепко вслушивались в квартиру: цепляли скрип оконной рамы, шепот Настасьи Ивановны по баночкам, брожение желудка и прочее их не удовлетворяющее.
      Наступило одиннадцать часов. Мухин удивленно-усталый пошел на кухню, странно молчаливые – он и вся квартира целиком -нагоняли сумятицу в душу старика. Не обнаружив ни на плите, ни на столе еды, Семен Иванович оглядел сестру – та таращила  ополоумевшие глаза на жирные пятна на тарелках и ни о чем не думала. Молчаливый Мухин зажег конфорку, достал сковороду и налил туда воды, решив хотя бы ее пожарить. Вообще-то Семен Иванович готовил, но в это утро он не мог придумать качественной еды. Помешивая жидкость в сковороде он решил припомнить слова и мелодию гимна, но как ни бился, на его удушливый ум ничего не приходило кроме «Ой, мороз, мороз!», а Настасью попросить было стыдно. Так и простоял старик, пока не выкипела вся вода из сковороды и кухня не наполнилась густым водяным воздухом.
       К проституткам Семен Иванович в этот день не пошел, до вечера они с сестрой просидели молча и голодом, изумленно, с опешившими умами и глазами, всматриваясь друг другу в лицо.
      А вечером Семен Иванович достал пластинку и вернул на прежнее место. Но «Ригонда»  уже никогда не работала – сгорели от долгого труда проводки и истончились детали…
                Конец.