Кувырок назад

         


Осень в этом году  теплая и ласковая.   Солнце  за облаками, но  еще  не  холодно   и  легкий  ветерок  отдувает  волосы  со лба.  Слева  за забором  стук  и скрежет.  Это сосед  Славик  выворачивает какие-то  доски  с гвоздями.  Славик  постоянно что-то ломает и отдирает.  Бухает кувалдой  и  при этом бубнит  себе  под  нос. И так изо дня  в день.  Упорно и  фанатично,  как «першинг», идущий  на  цель.
Вскоре  его жилистые руки  свешиваются  на штакетник с моей стороны.  На голове кепка, в зубах беломорина,  глаз с прищуром. Перекур.
- Ну и что? – поводит головой, явно отыскивая  непорядок.
- Что?
- Смотри! Она скоро тебе забор свалит! – и  выставляет  заскорузлый  палец  в направлении колючего кривого дерева. Дерево высотой метра три.  Наклонилось и оперлось о сетчатый забор. Оперлось так, что забор прогнулся,  вот-вот  ляжет  на землю. Ветки усыпаны рыжими шариками.
- Это же облепиха! 
- Да хоть  пальма.  Смотри, как  прет  и так все  затенила.  А забор? Ждешь, когда  рухнет?  То-то козочки  тебе здесь порядок наведут. Есть что пожрать, - и  обводит взглядом  посадки. Я и сама знаю - надо что-то делать. Но, что?
- Может  укоротить? – робко вздыхаю я.
- Рубить, - у Славика неизменная тяга к разрушению.  - Рубить все! 
Выходит за ограду с топором и пытается подобраться к дереву с наружной стороны через кусты. Кусты разрослись, вытянулись, переплелись ветками, ощетинились  непроходимыми  джунглями. То там-то здесь  слышен его голос: Где? – он просто не видит снаружи  это дерево. Треск веток и приглушенное чертыханье, затем буханье топора.
- Куда! Это ж рябина!
Наконец, топор возникает прямо у кривого ствола.
- Вот он, зарраза… - опять буханье. - Железный, что ли? - Потрескивая, ствол  оседает. Вот все ниже, ниже и… повисает на заборе.
- Силен собака, щас мы его.

По  асфальту  шарканье  подошв, стук деревянной  клюшки. 
- Здравствуй, Тамарочка!
- Здравствуйте, тетя Люба!
Тетя Люба – худощавая  старушка  не деревенского   вида, в  темной  блузке, длинной  сатиновой юбке,  с прямой  спиной  и неизменной  крепдешиновой  косынкой  на аккуратной  породистой голове.  Ноги в кедах, в левой руке  -  простая  дерматиновая сумка, в правой  -  струганная  палка.  Как посох.  День - через два,   плывут над  дорогой равномерные деревянные постукивания:  тук-тук, тук-тук. Утром  в деревню, вечером обратно к станции. И так годами.  Загадочно и непонятно. Кто-то сказал: «Вечная странница».  По-моему  сосед напротив.  Точно он. Сосед – пограничник на пенсии, от скуки сидит у окна  и всех подозревает.  Наблюдает за проходящими:  когда прошел,  что понес, когда вернулся.  «Странницу»  подозревает больше всех.  И чего это она  мелькает  туда-сюда?  А носит в сумке что? Может быть баптистскую литературу. Так и говорит:  - «Опять баптистка пошла», и одергивает  занавеску.   
За оградой  чей-то лохматый пес принюхивает  траву, задирает лапу. Тетя Люба смотрит   голубыми  как у младенца глазами  чуть в сторону и вниз.  Рука, обсыпанная старческой гречкой,  сжимает и разжимает палку, как будто разминает затекшую  кисть, рот приоткрыт, грудь взволнованна  ходьбой.
- Здравствуй, Тамарочка, здравствуй, моя  милая. Как мама?
- Болеет  мама,  лежит.  Давление.  У вас-то как? – и вглядываюсь в  слезящиеся глаза.  –  Все ходите,  откуда силы?
- Хожу, Тамарочка, хожу, - и подергивает палкой.  Нельзя  нам  лежать.  Как ляжешь – так все.  Не поднимешься больше,   –  и улыбается. - Вижу – ты смотришь на меня.  Нет, не вижу, чувствую. Вижу-то плохо. Так, силуэты одни.  Рубишь что-то?
-  Облепиху. Совсем на забор легла. 
- Ну да. Раз легла, надо поправить. Надо.  А давление – что ж… плевать на него.  Как закружится у меня голова,  так я постою, отдышусь и дальше пойду.  Вот оно и давление. Что ж теперь с ним делать.  Да. Наше дело такое.
Ветерок треплет легкий платочек, играет  сатиновым  подолом.
И все же, куда она, полуслепая,  ходит?  И зачем?  Но, тетя Люба читает в мыслях: - Сестра  умерла моя.  Десять лет уже как. Здесь и похоронила. Здесь и родители мои лежат.  На кладбище вот  и приезжаю.  Зайду только в избу на минутку,  возьмусь рукой за лавку,  подержусь немного и на  могилки.  Еще  деревья,  что мои сажали.  Большие теперь выросли, тоже обойду всех, поглажу, поговорю с ними, а они молчат.  Слушают.  Веришь, Тамарочка?  Слушают! Вот я силой  и  напитываюсь от них и от дома.  Вот откуда и силы. А так бы давно уж слегла.  Да.  Привет своим передай,  хранит вас Бог. Пойду потихоньку.
Затихающий перестук и бормотание:   - А поправить надо. Чего ж не поправить.  Поглажу и поговорю,
поговорю и поглажу…

 - Щас  мы  ее,  - Славик  упорно продирается обратно. Пытается снять, одергивает руки, кряхтит и опять чертыхается.
- Ну чего там?
- Проволока. Колючая, е…
- Давайте помогу.
Хватаюсь за крайние ветки. Держа ствол на вытянутых руках, медленно выползаем на полянку. Лица развернуты друг к другу, то есть я пячусь задом.  Сама  в куртке, капюшон на голове.  Славик от старания высунул язык. Рот закрыт, а язык вытянут в бок. Через тонкую щелочку. Как это у него получается?
Вот и ползем.
Неожиданно, натыкаюсь пятками на что-то твердое, и  лицо  Славика улетает куда-то вверх. Чего это он? А прямо на меня падает дерево   -  раскинутый на ветках моток колючей проволоки,  летит  стремительно и неотвратимо.  Мама!  Взбрыкнули пятки, тряхнулся затылок,  ветки  уперлись в выставленные щитом  руки,  а я на спине, ноги почти вместе. Поза из гимнастического  комплекса  «Поверженный дракон».  Славик втаскивает язык, но испуганно  открывает рот: - Что у тебя было по физкультуре? – По кувыркам назад – пять с плюсом. - Ну-ну, - и с размаху пинает вазон с бархатцами.  –  Все из-за него!  Подлез, проклятый, - и  нервно тряхнув  спичечным коробком, закуривает  очередную беломорину.
А я  все еще на спине.
Да…  красивые  колючки,   твердые и острые, как  швейные  иглы.  Не иглы, а произведение искусства  и  для чего-то ж они нужны?  На мгновение  облака пробивает  солнечный луч.  Растекается  по  нежным листкам,  дрожит  размытой  капелькой  на  кончике  стального шипа.  Шип   близко  к глазам,  но,  частично перекрывает  этот пронзительный  луч.   Вот,  для чего нужны шипы – что бы  ловить солнце! 
-  Ну, встаешь? -  притушив  окурок, Славик  осторожно берется разгребать ветки.
-  Сейчас.
Побродив  по  моему лицу,  луч уходит  к себе.  Прячется  в  облаках.  Опять все серое. Перевожу взгляд  на  кучку  желтых щепок, на  обрубок ствола,  на  рассыпанные,  мертвеющие  листочки.  Поправили…
Нет, не дракон.  «Поверженный демон», как у Михаила Александровича.
-  Кто это?   
-  Врубель. -  Славик смотрит  тревожно.
-  Голова-то как?
-  Нормально голова. Давай, что ли, руку…

Ветер скрипит ставнями, свистит в проводах, закручивает листву. А в комнате тепло и тихо. Мягкий свет абажура. На полу  шипастые  ветки  облепленные рыжими шариками. Я на низенькой табуретке, в руках ножницы. Каждая ягодка срезается отдельно, но не уколоться все равно невозможно, как ни старайся.  Уже через час  пальцы исколоты, а  кастрюлька  едва на половину. Вот же ты… «Рыжая недотрога».  Перерыв. Завариваю горстку ягод в чай, растекается аромат, язык и небо щекочет приятная кислинка. Нет, все-таки  хороша!  Ну, так – что бы вырыть яму - надо ее копать.
В темном окне  пустота, но  мне  видятся  желтые  щепки, узенькие, выгнутые листочки  и  обрубок ствола,   а  где-то по асфальту  деревянное:  стук-стук,  голубые  как у младенца глаза и голос: - Поглажу и поговорю, поговорю и поглажу.
- А я посажу, - решаю твердо, этой же осенью, только подальше от забора, - и вновь берусь за ножницы. 

Через две недели я возвращалась в Москву. В багажнике – заботливо увязанная  чистой тряпицей кастрюлька. Осталось купить сахар. У пандуса  магазина «Продукты», жалась на ветру  одинокая фигурка пенсионерки. Серенькое пальтецо, вязаная шапочка на голове, а в руках пластиковая бутылка, наполненная  рыжими комочками.
Я не прошла мимо, как делаю обычно. Подошла  ближе и сразу узнала их, но все же спросила: - Что это?
Она сжала  пластик покрасневшими исколотыми пальцами, подняла  глаза и тихо, как бы самой себе ответила: - Это облепиха.
У пластиковой бутылки  было обрезано горлышко, ягоды разместились плотно, последние возвышались горкой. Это ж сколько надо собирать - подумала  я. Спросила:
- Можно я куплю у вас эту бутылку? - Она  подняла  слезящиеся от ветра глаза  и тревожно выдохнула:  двести! В сумке долго не находился кошелек, я перебирала  содержимое, она, видимо, приняла  мою заминку за нерешительность.
- А вы попробуйте собрать, - и выставила  опухшие пальцы,  покрытые черными точками, словно оперлась ими  о сотню иголок сразу.
- Конечно, конечно, - заторопилась  я, стараясь не показывать  свои. Есть!  Вот и кошелек и протянула ей пятьсот рублей. Она долго, недоверчиво смотрела на купюру, увидев мои пальцы, подняла голову и мы встретились взглядами, потом сделала движение что-то сказать, но, вдруг  сникла,  как-то неловко приняла  деньги и сразу же  заторопилась  прочь.
Ветер швырял рыжие листья, подгонял удаляющееся серенькое пальтецо, один прилип  к моей щеке. Мне показалось, что он узенький и выгнутый, как у облепихи, но это был лист бузины.