При свете фонаря

При свете фонаря.

И он начинает говорить, тут же спотыкается и ожесточенно мешает кофе. Я ему не мешала. На его лице уже с полгода как начала появляться эта усмешка, нехорошая она и не к лицу такому положительному, доброму и самоотверженному парню.
Тогда начинаю говорить я. Сегодня все утро меня волнует теория фонарей, ею поделился с десятком-другим аспирантов наш философ с неделю назад, но взволновала она меня только сегодня. Я не намерена присваивать себе ее авторство, но и изложить в точности не могу, не помню. Так вот…
-…представь себе, что каждый из нас верит во что-то, ученые, к примеру, верят в научные парадигмы. Каждая вера – как свет фонаря, и если ты потерял что-то под этим фонарем, ты можешь это что-то найти, но если твоя потеря лежит чуть дальше кольца света, ты ее никогда не вернешь себе. Но ее легко может найти тот, для кого рядом с ней горит другой фонарь, который тебе пока что не виден.
Я чувствую, что отклоняюсь от мыслей нашего философа, и все же не уйду слишком далеко в пределах данной темы.
-…когда человек осознает, что ему мало света одного фонаря, ему надо потрудиться и поставить рядом еще несколько, поменьше. Здесь главное не перестараться. Ты меня слушаешь?
-А? Ага, да. Вот и я говорю – ракетные установки теперь есть почти в каждой стране, соседствующей с Россией. Ты понимаешь, чем это грозит?
Он всегда говорит – «А, ага, да». Он соглашается и соглашается. Понимаю ли я? Вот скажите: император любит детей – это хорошо или плохо?
-Хорошо! Хорошо, конечно, дети – наше будущее, их надо любить!
Но я не договорила: император этот живет в Африке и он – каннибал.
Мой друг уже ушел. Больше часа я его не выношу, не понимаю, отдавая дань какой традиции, вообще впускаю в дом, но спустя час обычно говорю, что ему пора домой.
Я закрыла за ним двери, все три и спокойно допиваю новую чашку кофе. Да, один человек – полчеловека, даже Робинзону Крузо повезло – у него по крайней мере был Пятница. В его положении это плюс, тем более что женщин, насколько я помню, на этом острове не встречалось.
Но если рядом с человеком, претендующим на ваше сердце, руку, в конце концов, на ваше время вас не становится больше – дело гиблое.
Отчего мне постоянно встречаются люди, разбирающиеся в компьютерах, проводах, гордящиеся тем, что у них получилось реализовать высокоэффективный алгоритм перемножения матриц большой размерности с применением технологии параллельных вычислений на графических  процессорах?
От балкона неприятно дует.
Интересно, доживу ли я до шестидесяти лет и, если да, то зачем? Научусь ли понимать то, что говорю, перестану ли перекладывать ответственность на других? Бесполезное занятие, изменить можно только себя.
Почему-то все видимые из окна макушки тополей находятся на одном уровне, как будто кто-то залез на миниатюрный подъемный кран и проехался вдоль этой стройной линии, состригая все лишнее. Я прекрасно знаю, что человек к этому не причастен.
Между домами тянется розовато-оранжевая полоска с примесью молока, сверху на нее налегает, смешивается с ней и, кажется, скоро затопит ее своей сизоватой синевой длинная туча. Что это – отзвук позднего рассвета или признак раннего заката? В два часа пополудни – едва ли…
 Будет снег.
Я не согласна, что зима – бледная. Нет, даже когда солнце прячется так, что вообще трудно заподозрить его существование, зима полна красок: коричневых тонов от многочисленных людских ног, прошагавших по снегу, чудной красноватой коры оставшегося без листьев кустарника, серо-черных паребриков. Тот, кто сказал, что ему тошно от зимы, пусть взглянет на это небо. Розовые отсветы уже медленно исчезают, видны лишь остатки в виде светлой ряби; но гораздо выше, там, где мешает смотреть оконная рама, нет никакой мути, и небо слепит меня белизной.
Вечер.
Я пытаюсь совладать с настольной лампой, а она все норовит упасть. Лампы я люблю за их предсказуемость – в крайнем случае перегорит лампочка, но ее всегда можно заменить. Естественный свет контролировать труднее, да я вообще не знаю, можно ли его чем-то изменить, кроме как задернуть шторы. Но свет от лампы такой же злой и опасный, как от солнца, смотреть на него нельзя.
Не позволяйте собой манипулировать и не позволяйте себе манипулировать другими людьми – нравственный императив Канта в новом звучании.
И не делайте вид, что вы – ни причем, а они сами поддаются вашему обаянию. Посмотрите – их растаскивает на части работа, семья, долг патриота, сон, лень, вечерняя выпивка с друзьями. Они и так уже некрасивой формы. Не добавляйте им проблем. Идите мимо, мимо. Вы можете, разумеется, начинить их каким-то содержанием, но не все, что стало внутренним – свое.
Кстати, мне нужна пара лампочек по 100 Вт.
Что там – одна научная парадигма, другая, их медленный переход или резкая смена? Гляньте на этот ряд фонарей на аллейке Затулинского жилмассива. Их много, но горят они не все – через одного: горит фонарь, и ты пересекаешь яркое пятно, не горит фонарь, и ты ныряешь в легкий полумрак, горит фонарь – не горит фонарь.
Тот фонарь, что уже позади – прошлое. Люди любят мучаться прошлым, но это бесполезно (для прошлого), ведь там ничего не изменишь. Прошлое – это такая болячка на большом пальце правой ноги, идешь и больно наступать.
Фонарь перед тобой – будущее, им ты тоже можешь помучиться, позагадывать, но я бы не советовала – в условиях мирового финансового кризиса все так неустойчиво. Почем смерть, господа? Куплю смерть за жизнь, за три рубля, за одно пустопорожнее желание! Такой разброс цен… Но кризис необходим – он освобождает от нежизнеспособного.
А вот здесь аллея заканчивается, и фонарей больше не предусмотрено – ни больших, ни маленьких.