Полчаса или памяти В. Высоцкого

         «Полчаса до рейса, полчаса до рейса,
          Мы стоим у взлетной полосы….»

          Сашка ехал, точней, летел в Карловы Вары. Ехал с женой – круглолицей, пышнотелой Валюшкой,  - чудом досталась эта путевка, дали как заслуженному северянину. Уренгой не прошел даром – болели суставы и барахлил желудок,  а ведь ему пришлось отпахать здесь, в этой мерзлоте 15 лет, на буровой – в любую погоду, а Валюшка – тоже не последний человек в городе – директор ресторана «Север», ни разу не облапошилась, не прокололась - кормила по-человечески и местных и приезжих, всегда зная золотую середину и не впадая в крайности – как говорится, и себе, и людям.

          Самолет прибыл в Москву уже перед вечером, около пяти. Стоял сентябрь, и столица встретила бессолнечным, но всё же комфортно-теплым – в сравнении с севером - деньком, а впереди маячила реальная курортная буржуйская жизнь аж на целых две недели. Красота! Деньжат с собой везли – ну, как положено – так, чтобы не отказывать себе ни в сервисе, ни в шмотках заграничных, ни в подарках домой, тем более, что уже двое внуков было у Сашки и Валюшки – девочка Настя пяти лет и двухлетний мальчик Свят – внук, гордость дедова. Святое дело.

   Сашка был вполне доволен собой, своей корпорацией (так он считал, по-советски), да и вообще всем происходящим. В основном, конечно. Если не считать войны в Ираке. Вчерашний хмель еще кружил его коротко стриженую, башковито-упрямую голову - перед отлетом вечером, как водится, хорошо накатили с ребятами, за отъезд. Сашка никогда не скупился – натура такая, а тут  поставил целых два ящика «Столичной», не каждый же день путевка за границу обламывается. Опять же жена Европу посмотрит, вещичек вон, подсуетилась, собрала, завивку сделала, маникюр там и всё такое. Но расслабиться пока не может никак – всё непривычно, да и жарко в самолете, обмахивается новым батистовым платочком и  по сторонам зыркает: кто, да что, да как – не хуже ли других, смотрится ли лимонное платье с вырезом на спине, вчера прикупленное, и вообще - как оно там будет впереди? Опять же за багаж боязно – сдать-то сдали, а потом как?...

   Но у Сашки настроение приподнятое – не куда-нибуль, а в Карловы, знай наших! Был бы жив отец – щас бы порадовался. Первоцелинник, в пятьдесят четвером, в марте по зову, так сказать, сердца и партии… Сашка помнит, как вчера, этот несколько истеричный, схожий по переживаниям с концом света, энтузиазм погрузки в общие вагоны под бодрые призывы черной тарелки репродуктора – сталинская закалка, коммунистическое племя. «Иного нет у нас пути…» А потом выживали – в подвалах, в каморках тесных вместе с казахами, где вши донимали, а рядом – чеченские тейпы. Ссыльными чеченами, угрюмыми, востроглазыми, в огромных черных папахах-треугольниках матери пугали детей – «Вот, не будешь слушаться – отдам тебя чеченцам!» Отец, добросовестный работник, бывший донецкий шахтер, рвал жилы – на разметках и последующем возведении среди нежилых бескрайне-черных пустырей всяких нужных сооружений, потом руководил автоколоннами, почти не ночуя дома. Позже приносил награды – грамоты, медали и даже орден. А мать почему-то не сильно радовалась и говорила: «Да что ж мне, цацками этими детей-то кормить? Лучше б деньжат принес…» 

Всё это впитывал пятилетний Сашка и не знал, к кому присоединить перманентный порыв своего отзывчивого мальчишеского сердечка, свои с детства не в меру щедрые чувства – усталому и сильному герою-папке или доброй синеглазой мамке, которая всегда при случае норовила сунуть ему лишний кусок хлеба, иногда даже с маргарином или сахаром… В 86-м Сашка приезжал туда, в Казахстан, на годовщину окончания школы и – стыдно сказать – пролил отвернувшись к окну не одну полновесную мужскую слезу, когда вдруг увидел на стенде школьного музея маленькую, невзрачную, скрученную какую-то фотку его – своего коммуняки-отца… Помнят, оказывается, потомки. И чтят…

  Выгрузились супруги в Домодедово, всё по расписанию, чемодан с Валюшкиными нарядами получили быстро – нормалёк. И тут же такси – ни очереди, ничего – короли да и только. Сели, разместив чемоданы в багажнике. «Куда? – спрашивает водитель. Ну, тут Сашка и распорядился баритоном своим простуженным, тоном непререкаемым: «Давай, слышь, шеф, на Ваганьково, а потом в Шереметьево!».  У таксиста  в глазах маловыразительное, но всё же сомнение, полуобернулся на всякий случай:  дескать, правильно ли понял. Зато у Валюшки - глаза как блюдца фабрики «Невский фарфор», и горлом перехваченным вопль: «Да ты, чо, с ума сошёл? Какое такое Ваганьково? У нас же всего три часа до самолета! В обрез!...» А Сашка своё : «Я сказал, Ваганьково, и баста! На полчаса – не больше. Вези, брат, давай, оплачу вдвое за скорость!»

 Поехали. Сашка, молча и неколебимо, в одно окно, Валюшка, чуть не всхлипывая, вся на нервах, в другое. Она знала, что сейчас ей не перешибить того обуха, в который редко, но преврашается ее благоверный. Но не знала Валюшка, по-бабьи умная  жена, умевшая разгадывать большинство тайных чаяний и желаний мужа – когда, сколько и чего получить – выпивки, теплых рубашек с начесом и носков, нарочито сердитых подзатыльников или расслабленно-полусладких, как любимое ею шампанское «Новый Свет», поцелуев - что это была давняя, можно сказать, святая, мечта Сашки: подойти, приткнуться, припасть к этому маленькому клочку землицы московской, которое приютило останки мятущейся души, столь схожей с Сашкиной чем-то невысказанным, жгучим и неутолимым никакой земной активностью - деловой или даже сексуальной. Души, не соразмерно великой в сравнении с семидесятикилограммовым комком плоти, белковой массы, пусть и ладно скроенной. Когда бывало особенно тяжко – от нечеловеческих морозов, от иногда вскипающей обиды на неласковую жизнь, и очередное «кидалово» начальства, Сашка вспоминал, как в 1973-м к ним в Донецк вместе с группой «Алые маки» приезжал сам Высоцкий и как ему, отчаянному донецкому парню с баранкой пришло в голову украсть – в прямом смысле - кумира и отвезти в автогараж, где полтора часа звучал неповторимый хрипловатый и завораживающий чуть не насмерть голос… Да, вот так – увезли после концерта – Сашка-то был в сопровождении, возил гебистов. Ну, пришлось им ставить, конечно, само собой. А коньяк достать было почти что луну с неба, но чего не сделаешь с божьей – это точно знал Сашка – помощью. Видать, угодное это было дело Всевышнему…  И, самое главное, как он, Володя, нормально к этому отнесся – по-свойски.
 
 Короче, рюмку коньяка с Высоцким он, Сашка выпил-таки тогда. Одну – больше Семеныч не стал. Сумбурно, правда, выпил, без обстоятельности, осознанности и, уж конечно, без неуместного интима, но со всем обоюдным уважением. А что еще надо простому рабочему из шахтерского города? Потом уже, в Уренгое, народ удивлялся, многие не верили – « заливаешь, мол, складно звонишь», но это их дело. А что поет Сашка под Высоцкого – так это никто не сможет отрицать: «Сон мне – желтые огни, и кричу во сне я: повремени, повремени…»  И все слова знает – хоть ночью разбуди, даже из не самых популярных песен. А одна девушка-филолог из Питера как-то сказала, что в нем есть нечто неуловимо схожее с Владимиром  Семенычем. Так то.

 Подрулили к воротам к кладбища. А в  автомобильные стекла уже застучал  дождичек – мелкий, но ритмичный такой, по-хозяйски-уверенный. Вышли. Таксист с любопытством посматривал на эту парочку – мол, ну-ну, поглядим, как он, этот жилистый и видно по всему, включая морщины через щеку,  тертый мужичок будет вести себя дальше – как хозяин положения или как провинившийся перед хозяйкой, вдруг взбеленившийся беспородный кобелёк?   А Сашка меж тем устремился ко входу, который, конечно же, был уже недоступен – учитывая вечернее время. Как никак, а был седьмой час вечера. Ни фига – Сашка, как выяснилось, был неплохо подготовлен к ситуации: двести рублей сторожу и двухсотграммовый плоский коньячок в кармане новенькой плащевой курточки. Плюс многолетний моральный настрой.

Вот она, заветная святыня – уже видна. Концы крыл, нимб вокруг головы… Или кажется? Валюшка в новых саламандровских сабо на восьмисантиметровых каблуках ковыляла следом – а куда ж ей деваться, горемычной?  Положилась на волю судьбы – в лице своего Сашки, низкорослого, крепкорукого, одержимого неким чуждо-всеобщим духом и одновременно физически родного  и единственно близкого в таком не простом городе, каковым предстала перед чуткой Валюшкой - даже за столь короткую поездку – фантасмагоричная, издевательски снисходительная Москва – с её одновременно антикварными и футуристическими вывесками-вызовами, с ее сверхестественной евро-азиатской энергетикой,  с простодыростью трогательно-убогих подворотен и изощренной многомерностью зеркально-золоченых отелей, банков, офисов. 
А он, Сашка, не видел сейчас ничего, кроме этой преувеличенно символичной, возвышающейся над прочими надгробьями, включая могилу журналиста Листьева, композиции – со сломанной гитарой и еще какими-то обломками – своей ли, простой и приземленной, как валенки, или иной – космически-нечеловеческой жизни, но взорванной так же – вдребезги, в клочья, в  дым и возвращающейся только иногда - в музыке, в нотах, в горловых всхлипах…

   Возле могилы поэта никого не было. Оно и понятно – время неурочное, адекватный народ ходит сюда до шести. Сашка медленно делал шаги, приближаясь к… чему? Да нет таких слов, чтобы описали то невидимое, что рвалось на огненно-плазменные клочки, неслось вперёд сверкающими искрами по сырому, вязкому кладбищенскому воздуху и далеко опережало его жизнелюбивое, видимо материальное тело. Он шёл сейчас к своему единственному  Другу, он шёл к своему учителю и Божеству.

   Деловито, не суетясь, расстелил на влажном от небесных слёз надгробье газетку «Ударник Севера», выуженную из кармана куртки, расправил заломы, разложил закусь – скромную: кусок колбасы московской длиной в полладошки и два помидора – чай, не гулять собрались, а помянуть. «Выпей, Валя» – рюмка с желтоватым трехзвездочным коньяком чуть подрагивала в Сашкиных крепких пальцах с въевшейся темнотой в ободках широковатых ногтей.

Валя, мысленно уже пристроившая на грядущую ночь свое крупное тулово на креслах аэропортовского зала ожидания,  попробовала было отказаться – ну, не лежала ее женская душа к крепким напиткам, кагорчика б – дело другое. Да и какое тут будет настроение?! Дурит Сашка, ой, дурит старый…  Зато она всё же достала из новой пузато-модной сумочки  зонтик и раскрыла над Сашкой и его газеткой – дождь уже вовсю разгулялся и отнюдь не собирался щадить пришедших паломников по причине их благоговейных переживаний. Она думала только об одном – через два часа с небольшим их самолёт улетит и кукуй? Каждое мгновение было пыткой. Ну, Высоцкий, ну песни, ну и что? А билеты пропадут, что тогда? Она уже проигрывала в уме самые худшие варианты из всех возможных.

  Между тем Сашка выпил полную рюмку сам, затих на мгновение, опустив голову, и через пару минут налил снова. «Валь, ну не переживай, ну успеем мы – вот увидишь, полчаса – и всё»…
 Было тихо, влажно и прохладно. И торжественно как-то, ведь даже сам Высоцкий стоял и не уходил от дождя. «Ну, ладно, давай уже – сказала слегка продрогшая и смирившаяся   Валя и протянула руку с малиновыми ноготками к рюмке. Они чокнулись. Валя почувствовала, как стало теплее, и волнение значительно уменьшилось, ей стало почти все равно, и тогда она к удивлению своему заметила на листьях соседней березы ну прям бриллиантовые камушки, играющие всеми цветами радуги! Надо же…

«За него!» - провозгласил Сашка и с просветленным лицом  опрокинул очередную рюмку. 

  Через полчаса они вернулись к такси, водитель которого с невозмутимым видом восседал на своем месте и, казалось, ничто на свете не могло бы вывести его из состояния Будды, одним своим колесом, то бишь, чакрой уже впавшего в состояние  осенней нирваны. «В аэропорт приедем не раньше, чем через два часа, а если еще пробки – пиши пропало» - проинформировал он эту странную парочку с подозрительно блестящими глазками и явным ни с чем не сравнимым запашком. Валюшка, складывая и стряхивая зонт, в виде реакции только махнула рукой – а, мол, ну и хрен с ним со всем! Сашка же пребывал в прострации: его словно и не было здесь, Сашки-казахстанца, дальнобойщика, донецкого водилы, северянина, мужа, отца и деда. Ну не было и всё. А где он находился, про то нам, грешным, неведомо. Не положено пока, видно.   
Ехали сквозь надвигающийся вечер опять молча. Таксист не халтурил – старался держать скорость как мог. Но, как ни считай,  явно не успевали прибыть  до конца регистрации на рейс. Сашка за всю дорогу только два раза глянул на циферблат наручных часов и один раз почти виновато крякнул. Хотелось курить, но не стал – пожалел жену. А разогревшаяся от включенной в машине печки Валюшка то ли дремала, то ли погрузилась в глубокие размышления о своем, женском несчастье в лице неуемного Сашки, несчастье, которое, как известно, каждый понимает по-своему…

  Вот он, нужный терминал. Водитель помог высадиться, пожелал удачи – не без сочувствия. Почти без надежды, скорее по инерции, супруги всё же поспешили, волоча по полу тяжелые чемоданы и тяжело дыша, к стойкам. У их стойки уже никого не было. «Ну, и вот что теперь?…» жалобно начала было Валюшка. И тут четко-мелодичный голос – с неба что ли? –  произнес: «Рейс номер 312 Москва-Прага задерживается на тридцать минут».

  Растрепавшаяся, истерзанная волнениями этого долгого дня Валюшка открыла рот, не веря своим ушам.  Оторопело глянула на  Сашку – не ослышалась ли. А он только мотнул круглой головой, и почти беззвучно прошептал кому-то «Ну, спасибо, друг!». Кому? Ясно, кому  - у кого в гостях задержался сегодня,  на Ваганьковском. И тыльной стороной ладони Сашка устало-благодарно отер пот со своего упрямого лба.