Что же делать?

  Жил он в дупле старого черного дуба, что замер насовсем на опушке колдованного леса.
- Адвот! - бывало кричали его братья.
  Но тот угрюмо молчал.
- Адвот, где ты!- тишиной отвечал Адвот.
  Когда братья уходили  купаться, он еще больше злился на них за то, что они его не взяли с собой.
- Могли бы потрудится, отыскать или хотя бы расстроиться безмерно!- кололо у Адвота.
  В конце концов, остался он жить в своем старом и затхлом дупле того черного дуба, который замер насовсем на опушке колдованного леса.
  И всем было бы наплевать, да  вот с рождения досталось ему искусство  важное, которое заточил мастерством, и  превратил в доходное ремесло, - от всяких болезней излечивать. 
  Правда, методы были ужасны. Изгалялся Адвот над больными, измывался, унижал, опускал. Доводил их  до состояния отвращения к себе, и к жизни своей, которая становилась ненавистным, им болезным, по причине полной обреченности и бесцельной мучительности бытия тела.
  Но странное дело. Когда больной уже просил и умолял стереть с него последние следы жизненного состояния, валялся в ногах, и мечтал только о прекращении, на него  опускалось излечение.
  Через  слабость и оторванную разрозненность всех клеточек, сквозь невыносимый кашель и судорогу, между мерцающими кругами последнего прохода, вдруг прекращалась боль, возвращалось сознание, а вместе с ним, холодная трезвость утренней влаги. Возвращались звуки и запахи.
  После, больной быстро шел на поправку. Родные и близкие отдавали Адвоту последнее, но взамен получали здорового домочадца.
  Однажды привезли совершенно слабого, можно сказать, разрушенного болезнью, мужчину.
  Радостный Адвот запросив все имущество последнего за лечение, и получив согласие от красавицы-жены, приступил к зверству. На этот раз, он, кроме всего прочего, потребовал личного присутствия жены. Не мог отказать себе в удовольствии насладиться чужими страданиями.
  И вот, в самый разгар сладострастного унижения, прижигания раскаленными щипцами и опускания последнего в таз с нечистотами, он поскользнулся, и угодил прямиком в распаленный камин. 
  Вскинулась измученная страданиями жена, выхватила горящего карлика из огня, и затушила в тазу с нечистотами.
 Он выжил, хотя сильно обгорел, и не мог стоять на ногах.
 И  взмолился злобун:
- Спаси  меня, добрая госпожа. Все  богатство будет твоим, а я - твоим рабом  до конца жизни. Спасение  кроется в той бутыли, которая подвешена под потолком. Надо растереть той жидкостью, растереться самой, прижать к себе, укутаться одеялом, и заснуть на целые сутки.
-  Но ведь мой муж умрет, - вскричала женщина.
-  Если я не выживу, и так умрет, - прошипел карлик, - а  протянет сутки, долечу, а ты станешь богатой госпожой.
  Задумалась женщина. Если отказаться, то любимый муж и ненавистный карлик погибнут, а она, одинокая и нищая, пойдет бродить по белому свету.
  Если согласиться, муж, может быть выживет, но она станет женой ненавидимого  человека, пусть даже богатого.
  И приняла женщина свое решение.
  Какое?
  Об этом знать мы не можем. Однако, муж  скоропостижно выздоровел, а Адвот  лечит теперь в городе, в модной клинике для богатых и знаменитых.
  Известно лишь, что сама клиника принадлежит  особе женского пола  исключительной наружности, имя которой, в интересах следствия, не разглашается.
 
   Несладкая участь ожидала любого, оказавшегося в колдованном лесу. Одно название чего стоит - колдованный. Не заколдованный, не колдовской, а именно колдованый, - вроде, не до конца заколдованный, мерцающий.
   Тут всем заправляли кентавры.  Попробовали было миссионеры начать  духовное оздоровление леса.  Где там!
   Их и слушать никто не стал, - сожрали без разбору, как и  заблудших туристов.
   Без всяких экивоков.  Плюнули тогда на лес и власти, и люди.
   Ну его к лешему, -  может, сам выгорит.
   А он не горел, - поджигать поджигали, - не горит. Вроде сухой, скрипучий, ломанный, но не горит.
   Топь и слизь, в избытке присутствующая в соседних болотах, поднималась на помощь и не пускала огонь. Деревни, расположенные на далекой окружности от леса пустели, хирели, зарастали. Ни тебе охоты, ни рыбалки, ни туристов, ни  милиции. Зловещее запустение. 
   Грым сидел на опушке и смотрел в переливчатую синеву.
   Кусочек солнечного дня вырвал из сырости краешек леса, расцветил травы, поднял с насиженных мест всю окрестную мошкару. Вслед мошкаре, приподнялись и птицы, встрепенулись лягушки, зашуршали змеи, - полуденное оживание.
   Грыму оно нравилось. Странная лесная  жизнь, подогретая теплом  нечастого солнца, на некоторое время становилась обычной,  подчиняющейся биологическим правилам.
   По слухам,  заболел и сделался совсем чужим, злобный Адвот, -  не появляется, не выходит из дупла. Одно время поговаривали, будто впал в рабство к какой-то семейной паре, обнищал, и теперь суетится по разным поручениям, а лес совсем забросил. 
   Как ни странно, Грым  скучал по Аддоту. Ну, что поделать, рабство,оно рабство и есть, - сам отказался от воли своей.
  Грым спокойно относился к обстоятельствам, - куда против них.
  Если, какая-никакая свобода имеется, - это неплохо. Но и без нее,  - ничего. Приспосабливаются все, вон кентавры весь лес подмяли, и ничего. Лесные уродцы, даже как-будто приподнялись. Хотя бы все ясно, - начальство как начальство, не попрешь.
  Так не нарушай их распоряжений, и, глядишь, тебя учтут, трогать не будут. А ты, маленькую деляночку, по умолчанию, возделывай тихонько, - не залупайся, и все дела, так и до глубокой старости дотянешь.  Иначе, как Федота в рабство угонят. Либо кентавры забьют.
  Недаром Грым слыл тихим мудрецом.