Слово

«Тебя нет. Странное чувство – как-будто бы что-то исчезло и во мне. Вернее, из меня. Возможно, ты был лучшей, самой  лучшей частью меня. И это понимаешь, когда теряешь, когда что-то незримое  уходит из тебя, чтобы уже никогда не вернуться. Остаётся пустота. И воспоминания. Не заполняющие этот  вакуум, а только маскируя под непустоту. Самообман, возведённый в философию выживания.
 Ты слишком долго жил во мне – перекусывал на скорую руку, пил свой обжигающий т тишину кофе, спал – безмятежно и ровно, как спят дети, не научившиеся взрослеть, дышал, гулял,  заигрывал - неважно с кем, улыбался и плакал. Даже когда тебя не было рядом. Но я почти всегда знала всей своей женской сутью, где ты, и насколько тебе там хорошо. Мой  хронометр  отсчитывал твои быстротечные секунды, минуты, часы. Я крупинками стёртого, как память, песка пересыпалась из своей стеклянной колбы одиночества в твою, чтобы потом вернуться обратно – обновлённой тобой, прозрачной для тебя, ставшей тобой. Я смогла увидеть мир твоими глазами. В каждом  лице - женском, мужском, детском -  находила твои черты. И даже, если видимого сходства не было, я  чувствовала его изнутри – глубоко, где заканчивается препарирование на возраст, пол. Расу национальность, вероисповедание, жизнь и смерть. Клеточки моего тела возрождались в твоём вдохе. Моё сознание постигало, вернее, пыталось постичь твою модель мироздания,  каждый раз натыкаясь на незримый барьер. Ты сопротивлялся, как мог. Ты хотел выжить, хотел сохраниться собой, избежать растворения – во мне, в словах, в домыслах о себе, более достоверных, чем ты сам. Ты часто трусливо катапультировался из моей жизни. Тщетно. И опасно. Вселенная так мала, чтобы кому- то удалось из неё выпасть. И я всюду, в любой точке,  настигала тебя, уволакивала назад, в свою пещеру, разрушая и воссоздавая по- новому. Я  творила тебя – бережно, затаив дыхание, в паузах – между сердечными стуками. Как скульптор боится осквернить нетронутый мрамор, так и я каждый раз со страхом вторгалась твой мир, чтобы изъять твоё ребро – новое, окрепшее, и воссоздать из него себя – уже иную, но опять только твою, из твоего ребра. Ты уставал мне отдавать свои ребра, томясь по другим Евам, ещё неизведанным и опасным. Но жертвенность была у тебя  в крови. И ты шёл на её зов, ненавидя себя за это. Да и меня тоже. Такова природа такой любви. Ты вспарывал меня своим откровением о себе, не зная себя самого, болью в чистом виде. Я лакала её из твоих ладоней, зализывая линию жизни всё больше и больше. Пока она совсем не исчезла. И даже след от неё исчез. А ты всё жил и жил. Уже без линии жизни, без отражения её в своих ладонях. Она переместилась ко мне, став параллельной, коряво – извилистой, моей линии жизни. Параллельными называют те  прямые, которые при своём пересечении, не пересекаются. И у нас не было точек пересечения. Мы слились воедино, отражая тень друг друга, забыв о светлой стороне. Как чёрные дыры, мы  выпивали всю ясность друг в друге надкусывали судьбы и переваривали души. И процесс душеварения был необратим.  Мы не знали имён друг друга. Поэтому каждый день назывались по- разному. Поводом для имён были наши ощущения. Мы любили этот мир за терпимость в нём нас.  Он был мудрым, всё видел и всё прощал. Даже нас. А мы были не лучшей частью этого мира. Слишком много грехов. И попыток оправдать эти грехи. Хотя и боли не меньше. А боль- предвестница преображения – рано или поздно выводит к небу. Нам не хватило омовения ясной лазури, как бы шаблонно это не звучало. А мир без ясной голубизны склонен к  маятникоподобным перепадам от веры к неверию, от  слабости к силе, от любви к нелюбви. И нас также раскачивало в этой стихии познания самих себя в друг друге. Круг замыкался, время исчезало. Вечность впитывала нас в себя. Чтобы уже никогда не вернуть такими, какими мы были до постижения боли любви. Теперь, когда я поглотила тебя,- или ты меня - я ощущаю свою полноту, завершённость, причастность к замыслу Творца. И это действительно хорошо. Вначале я была его словом. И ты был Его словом. Теперь мы стали Его тишиной, вобравшей все Его слова о нас в одно - ЛЮБОВЬ».
Антон прочёл эти строчки с некоторым недоумением. Он был молодым следователем, поэтому мало ещё видел в жизни подобных предсмертных записок.
- И это всё? Больше она ничего не оставила? - спросил Антона его коллега.
- Нет, ничего. Она даже не указала, кому это предназначено. Написала ночью - и всё. Потом выбросилась из окна. Тихо и незаметно. Утром её нашли под окнами.
- Смерть наступила сразу? Моментальная кончина? Не мучалась? - Сергей Тихонович был более опытным в таких делах.
- Да. Судебная экспертиза показала, что сразу. Мучалась, судя по записке, до этого.
- Слушай, пойдём, покурим. И чего этим бабам не хватает? Молодая, красивая. Жить бы да жить. Детей рожать. А она…  Сергей Тихонович вышел в коридор. 
- Соседи не знают, кто тот, кого она так любила? - спросил Антон у коллег.
- Нет, никого никто у неё никогда не видел. Она никого не впускала в свою жизнь.
- А родственники? Кто-то ж её должен похоронить по-человечески - Антон недоумевал, слегка нервничал и был сосредоточен. Он искал улики.
- Раньше самоубийц хоронили за территорией кладбища - Сергей Тихонович сделал свои выводы. Он был строг и категоричен. Не любил самоубийц.
- Я поищу кого-то из родных - Антон взял записную книжку девушки. Ничего в ней не было - страницы кто-то заботливо вырвал. Только на последнем листочке он разобрал с трудом надпись: «После нас ничего достойного не остаётся, кроме слов. Они могут убивать. Могут дарить жизнь. А могут дарить тишину. Я любили жизнь, не верьте никому. Просто наступает время тишины. Лучше уйти на пять минут раньше, чем на полчаса позже. В этом вся причина моего ухода. Простите меня. И не пытайтесь понять. Это невозможно».
Антон позаботился о похоронах. Всё было, как у людей. Даже музыка и цветы. В небе кружили ангелы. Или птицы. Или облака. Надвигалась тишина…