Сурнев Александр Иванович. Чужие

1


    Май дурманил голову запахом молодой травы и ароматом цветов. Легкий ветерок веял бодростью и юностью. В такой теплый вечер не хочется думать о невзгодах пережитых за день. Вдыхая майский воздух, чувствуешь себя счастливым.
  «Как хорошо, что я уже отработала! Хорошо, что я уже дома!» - думала Оля, идя с электрички по родному селу.
  Позади дневные хлопоты и городской шум, здесь – чистый воздух и тишина. Подойдя к дому, девушка долго стояла, оглядывая двор, полной грудью вдыхая весеннюю свежесть.
- Ну, вот и все, - сказала она с грустью, набрав побольше воздуха, словно перед погружением в воду и вошла в дом.
- Это ты, дочка? Что так долго? Ужин стынет, а тебя все нет, - запричитала мать.
- Не беспокойся, мама, я не хочу есть.
- Да, что с тобой сегодня? – поинтересовалась Анна Ивановна, - уж не гнались за тобой?
- Ну, что ты, мама! Просто – весна. Все цветет, жизнь прекрасна! – девушка закружилась в вальсе.
  Глаза ее блестели, словно распустившиеся молодые листочки.
- Весна, мама! – восторженно повторила Оля и обняла женщину за плечи. – А, что случилось?
- Ничего, - мать отвела глаза, - тебе письмо.
- От Саши? – она бросилась в свою комнату.
  На столе лежал конверт. Письмо было из Новороссийска. Девушка пробежала по нему глазами, с трудом разбирая давно забытый почерк отца. Покрутила листок в руках, положила на стол и вернулась к матери. Анна Ивановна сидела на диване и, опустив голову, о чем-то думала. Дочь тихо подошла, стараясь не помешать, села рядом.
- Что пишет? – нарушила молчание женщина.
- Это письмо от отца, мама.
- Я знаю.
- Она вздохнула и посмотрела на мать.
- Он приглашает меня к себе. Пишет, что скучает и заранее благодарит за приезд.
  Анна Ивановна молчала, еще ниже склонив голову.
- Я решила съездить к нему. У меня скоро отпуск. Поживу у него несколько дней, как думаешь?
   Заглянув, матери в глаза, увидела в них добрый огонек, хотя не ускользнула и легкая грусть.
- Тебе хорошо со мной, доченька?
  Девушка улыбнулась и крепко-крепко прижала ее к себе.
- Да, мама, хорошо!
- Ну, что ж, поезжай, я не против. Ведь он – твой отец.
- Ты на меня не сердишься?
- Ну, что ты, доченька, поезжай! А сейчас, раз ты не голодная, давай спать: завтра тебе рано вставать.
  Пожелав спокойной ночи, Оля ушла в спальню.
  Отец. Она пыталась вспомнить его, но все время всплывал образ Василия Петровича, а Федор был где-то далеко в тумане, какой-то неопределенный и безликий.
- И, тем не менее, нам есть о чем поговорить с этим человеком! Я хочу спросить, и от него услышать ответы на свои вопросы! Это важно для меня, – решила девушка.
   Она прошлась по комнате.
- И все же, почему уже больше недели нет письма от Саши? Через пол года он уже вернется из армии. Как сложится наша судьба?
  Оля с нетерпением ждала этого дня и немного страшилась его. Она любила Сашу всем сердцем и боялась этого чувства из-за разницы в возрасте. Каждый раз, получив письмо, девушка прижимала его к груди и долго не открывала, как будто пытаясь сердцем уловить его суть, и только потом, бережно вскрывая конверт, перечитывала по несколько раз, вникая в каждое слово.
  Познакомились они в больнице. «Странное месть для знакомства», - подумала Оля и улыбнулась. Она долго мучилась ангиной и все никак не могла решиться на операцию. «Кто-то не верит в судьбу, а ведь это судьба. Ведь я могла лечь в больницу раньше или позже, и мы никогда бы не встретились, - с ужасом заключила девушка, - но мы встретились! Он хороший, он лучше всех и нам будет хорошо вместе. Я не буду, счастлива без него!»
  Оля предалась воспоминаниям. Когда вечером, перед операцией, она смотрела телевизор, рядом сел мужчина, завязался разговор, и вдруг, в комнату вошли несколько молодых парней.
- Это призывники, - сказал мужчина, - их от военкомата отправили на операцию.
  Сколько не напрягала память, девушка не могла вспомнить никого, кроме Саши. Высокий, с вьющимися темными волосами, он был немного смешным в больничном халате. Парень прошел в комнату и сел на стул, повернувшись – посмотрел на Олю.
  «Какой красивый, - подумала она, - жаль, что молодой. На кого он смотрит?» Девушка смущенно огляделась по сторонам, и с каким-то восторгом заключила, что это была она.
  Оля, затаив дыхание, ловила его взгляд, но, почувствовав неловкость, ушла. А на следующий день ей сделали операцию. Как только девушка вернулась в палату – появился он. Радостью обожгло сердце.
  Она не знала почему, но ей хотелось увидеть его именно сейчас. О чем говорили? Так, о пустяках, но он вошел в сердце сразу и навсегда.
  Через три дня его выписали. Они даже не попрощались. Думала, что больше не увидит его: адрес мог остаться в больничной пижаме, но она ошиблась. Через две недели получила письмо, в котором Саша приглашал ее приехать к нему в гости. Оля долго думала, взвешивала и, наконец, решила съездить. Потом он приехал к ней на неделю. Это время девушка запомнила на всю жизнь. Саша стал для нее самым близким и дорогим человеком. И снова разлука. Парня призвали на службу в Советскую армию. Оля не была на проводах: она не получила телеграмму, а письмо пришло слишком поздно.
  Поэтому, так внимательно перечитывая письма, рассматривая его фотографии в военной форме, девушка старалась понять: какой он был и каким стал, что ждет ее впереди. «Эх, Саша, Сашенька, что принесешь ты мне: радость или оставишь только боль воспоминаний…» - горько вздохнула Оля.


2



В ожидании, время всегда тянется утомительно долго, но для Оли неделя пролетела незаметно, как и все прожитые ею двадцать пять лет. Утром рано вставала, завтракала и ехала на электричке в Ростов на работу. Работала она в Универмаге заведующей секцией. Когда встал вопрос выбора профессии, не долго думая, выбрала торговый институт.
  Девушка вихрем вертелась в людском водовороте. Всегда внимательная к покупателям: помогала подбирать нужную обувь, давала советы и никогда никому не жаловалась на усталость. «Ты как рыба в воде», - говорили ей старшие товарищи, подчиненные относились к ней с уважением. Добрым словом вспоминали и многие покупатели. Так, в делах и заботах, незаметно бежало время. Даже отработав последний день перед отпуском, и возвращаясь, домой, она думала о работе и о Саше, совсем не вспоминая об отце. После ужина, Оля, не торопясь, собрала чемоданчик, положив только необходимые вещи. Потом достала Сашины письма, разложила фотографии и долго сидела, вглядываясь в них. Собрав все, аккуратно сложила в ящичек, написала любимому письмо, взбрызнула его «Волшебницей» и запечатала в конверт. Она всегда отправляла письма с этим чарующим ароматом духов, который так любил Саша.
  Закончив все приготовления, Оля положила письмо на стол и легла. Вдруг, нахлынули воспоминания о детстве, о матери, которой она почти совсем не помнит, об отце, который живет в Новороссийске, и о котором девушка до сего времени никогда не вспоминала, и по существу, считает его чужим человеком.
  «А, может, я ошибаюсь? – подумала она, - детские воспоминания не могут рассудить справедливо жизнь взрослых людей. Я все же поеду к нему и все узнаю, поговорю с ним  все пойму. Я ведь уже взрослая».
  Мать умерла, когда девочке было четыре года, поэтому, она ничего не помнит, кроме одного случая. Как она шила ей юбку и примеряла, помнит даже цвет – синий, и ласковые мамины руки, проворно надевавшие юбчонку и гладившие ее по голове. Потом мама заболела, ее положила в больницу, а Олю отправили в соседнее село к дяде. Сколько она там жила – она не помнит.
  Домой ее привезли, когда мамы уже не было. Девочка не плакала тогда, а даже с улыбкой смотрела на людей, которые со слезами на глазах жалели ее и называли сиротинкой. Вот такие смутные обрывки о матери и о своем раннем, послевоенном детстве, донесла до девушки память.
- Мамочка, родненькая, - прошептала Оля, чувствуя, как начинает щипать глаза и удушливый комок подступает к горлу.
  Слезы текли по ее щекам и обильно смачивали подушку. Очнулась она, услышав легкое дыхание. Девушка подняла голову и увидела стоящую рядом с кроватью Анну Ивановну.
- Что с тобой, доченька?
  Оля быстро смахнула слезы.
- Ничего, мама, я сплю, - пытаясь придать голосу уверенность, сказала она, но почувствовала, как колючим ежиком по всему телу пробежала дрожь.
  Огромным усилием, сдерживая слезы, с улыбкой посмотрела в глаза матери.
- Я не буду, мамочка, - сказала она с облегчением, - ну, правда не буду!
- Поедешь к отцу?
- Да, мама. Я решила.
  Женщина отвела глаза в сторону.
- поезжай, отдохни, только не досаждай ему вопросами.
- хорошо, мама, я не буду.
- Ну, спи.
  Девушка согласно кивнула, отвернулась к стенке и сразу уснула. Проснулась Оля, когда день был в полном разгаре, но майское солнце не обласкало ее своими лучами. Она быстро встала, заправила кровать и подошла к окну. По небу ползли черные тучи.
  «Вот уж совсем не кстати», - подумала девушка и, выйдя во двор, увидела в огороде мать.
- Добрый день, мама.
- Проснулась, доченька? Иди, умывайся, я сейчас заканчиваю, и будем завтракать.
  За столом сидели молча, ели без особого аппетита. Убрав посуду, вышли на улицу.
- Погода испортилась. Возьми с собой плащ на всякий случай, - сказала женщина, - а то вдруг дождь будет.
- Возьму, пожалуй, - согласилась дочь.
- Я там приготовила тебе в дорогу покушать, - после долгого молчания, заговорила анна Ивановна.
  Оля чувствовала, что она волнуется, но не знала, что сказать, поэтому молчала, чтобы не заплакать.
  Так и просидели они несколько часов.
  В Ростов девушка приехала за пол часа до отправления поезда. Не спеша, перешла с пригородного вокзала на главный, опустила в почтовый ящик письмо Саше.
  Вот она уже едет…
  Равномерно стучат колеса, увозя Олю все дальше и дальше от дома. Попутчицей была молодая женщина с дочкой лет пяти. Разложив вещи, она накрыла стол. Достала из сумки: курицу, яйца, конфеты и начала кормить ребенка.
- Светочка, - рассыпаясь в любезностях, упрашивала женщина, - ну хоть без хлеба кусочек мяса скушай.
- Не хочу, - загундосила она в нос.
- Ну, яичко давай?
- Не хочу! – закричала Света. 
  Женщина посмотрела на Олю и развела руками.
- Вот так всегда, кроме мороженого и газированной воды ничего не ест.
  Девочка снова загундосила:
- Хочу мороженое!
- Покушай мясо, а потом лимонад пить будешь, - стала умоляюще торговаться она.
- Не буду!
  Девушка достала из сумочки апельсин. Света, увидев его, начала бить мать кулачками по спине.
- Хочу апельсин! – закричала она.
  Женщина растерянно посмотрела на попутчицу, потом на дочь.
- Нет у нас апельсина.
- Хочу! – кричала та, еще сильнее барабаня ее по спине.
  Оля достала еще один апельсин и отдала ребенку. Девочка схватила его и с усердием принялась сдирать кожуру.
- Вы извините нас ради бога, - сказала женщина, - я заплачу, - и она торопливо стала искать кошелек.
- Ну, что вы, не нужно. Пусть кушает на здоровье.
- Большое спасибо! Знаете ли, детских капризов всех не учтешь.
  Девушка молча кивнула, уже почти ничего не слыша, погружаясь в свои мысли, невольно нахлынувшие воспоминания о своем сиротском детстве.

После смерти матери, Оля почти сразу, насколько могла понять детским умом, ощутила пустоту в своей только начавшейся жизни. Особенно вечерами, когда она подолгу ждала отца. Ей было страшно и жутко одной в темном, холодном доме.  Она садилась на ступеньки у дверей, глядя в небо, иногда так и засыпала, не дождавшись его. А просыпалась поздно ночью от пьяной ругани, которая ни сколько не раздражала девочку. Счастливая оттого, что она не одна, что с нею отец, Оля подбегала к нему, цеплялась за грязные штаны, прижималась к этому человеку и ждала от него ласки.
- Это ты, зам-морыш? Пшла вон! – шипел на нее отец, валился прямо на земляной пол  и тут же засыпал, источая на весь дом самогонную вонь и храп. Тогда девочка садилась рядом с ним, гладила по заросшим щетиной щекам и, по-старушечьи, причитала:
- Тебе плохо, папочка, тебе жаль маму, но ты не горюй, родненький мой, у тебя ведь есть я.
  Так день за днем от бездушного отношения отца, Оля становилась сдержаннее и задумчивее, перестала играть с подружками, больше держалась особняком, избегала встреч с соседями. На все вопросы, отвечала нехотя и односложно. Все чаще уходила в дальний угол запущенного огорода, ложилась там, в высокую густую траву и, сворачиваясь калачиком, подолгу плакала. Она больше не ждала отца, и даже сторонилась его. Прошел месяц, за который Оля перестала быть маленькой, четырехлетней девочкой, она стала задумчивой, молчаливой старушкой, лишенной в жизни самого замечательного – детства. И вот однажды, когда Оля лежала в своем уголке в огороде, она услышала голос отца. Девочка потихоньку поднялась на локотках, чтобы ее не было видно, стала присматриваться.
  Отец был трезвый и совсем не злой. В чистом костюме, побритый. Чем-то родным повеяло от этого человека.
- Папочка, я здесь! – закричала Оля, быстро поднялась и побежала к нему.
  Дух перехватило, радостно забилось сердечко, когда отец подхватил ее на руки и прижал к себе.
- Папочка, родненький! – повторяла девочка, прижимаясь к нему.
  Отец поцеловал ее в щеку и понес в дом.
- Так, замарашка, сейчас мы соберем вещички и пойдем с тобой к маме, - говорил он, медленно выговаривая каждое слово.
- К маме? – удивилась Оля.
  Отец молча кивнул и стал складывать вещи в большой старый чемодан. Это известие ошеломило девочку, ей хотелось выбежать на улицу и на все село кричать, что ее мама жива, и они с папой пойдут сейчас к ней. Все это было на столько неожиданным и приятным, что у Оли закружилась голова и она, словно заблудшая собачонка, ходила из угла в угол, не зная, куда ей приткнуться и что делать. Отец закрыл чемодан, осмотрел комнату, и сказал:
- Давай присядем на дорожку.
  А через пять минут, держа его за руку и сияя от счастья как маленькое солнышко, гордо подняв голову, она шагала по улице.
- Здесь, - сказал отец, останавливаясь у калитки.
  Во дворе залаяли собаки. На их лай из дома вышла полная, не высокого роста, женщина.
- Что стоите – заходите, - сказала она, слегка хрипловатым голосом.
  Отец открыл калитку и вошел во двор, Оля не отставала, держась за полы пиджака, боялась потеряться.
- Ну, вот и пришли, - сказал он, ставя на землю чемодан.   
  Женщина подошла к девочке, с любопытством ее осмотрела, и с усмешкой сказала:
- Небось, год как не купана, - и посмотрела на отца.
  Он неловко поежился.
- Ну, ладно, искупаем.
  Она взяла Олю за ручку и повела в дом. Отец пошел за ними. Купала девочку в большом корыте, и приговаривала:
- Не люблю нерях! Сегодня ты не умоешься, завтра – недомоешь посуду, и кто же из тебя вырастет? Учти: во всем должен быть порядок!
- Я люблю купаться… - робко сказала Оля, и ущипнула себя за ухо, чтобы убедиться, что это не сон. – Вы будете купать меня каждый день, тетя?
  Женщина не дружелюбно посмотрела на ребенка, и слегка дав ей подзатыльник, сказала:
- Не тетя я тебе, а мама, поняла? Не смей меня больше называть тетей!
- Мама… - прошептала Оля, и хотела схватить ее за шею, приласкаться, но, что-то удержало ее и, вздохнув, она опустила головку.
- Вот так оно лучше! – улыбнулась женщина.
  После купания сели за стол. Отец достал бутылку водки, разлил в граненые рюмочки и произнес длинную речь за их семейное благополучие и счастье. Потом они чокнулись с Евдокией Романовной, выпили и, дружно засопев, стали закусывать.
  Девочка ела вареную картошку, потом пила чай со сливовым вареньем, которое поставила хозяйка, в честь такого события, и, казалось, что в этом доме, навсегда воцарились радость и счастье. Все улыбались друг другу, гладили Олю по головке. Отец, которого она привыкла видеть пьяным и безобразным, выпил одну стопку и больше не стал. Закупорил бутылку пробкой и отдал Романовне, чтобы она ее убрала.
- Не буду пить, Дуся! – сказал он, сверкая глазами, - а, что – ты баба при теле и не дурна собой. И мне женой будешь, и матерью справной. Зарабатываю я не плохо, а ты – хозяйка хорошая. Заживем мы с тобой, Дуся, - и он закрыл глаза, воображая неземную, сказочно-прекрасную жизнь.
  Потом подсел к Евдокии Романовне, обнял ее за плечи.
- Ну, пусти, черт, не строй из себя шута! – она кокетливо дернула плечами.
- Эх, Дуся! – вздохнул мужчина, - ничего ты не понимаешь, я ведь всей душой к тебе, а ты…
- Знаю я твою душу, небось, жива была бы Мария, так и не поглядел бы в мою сторону, - видя, как он переменился в лице, женщина забеспокоилась. -  Ну, пусти, черт, не строй из себя шута! – она кокетливо дернула плечами.
- Эх, Дуся! – вздохнул мужчина, - ничего ты не понимаешь, я ведь всей душой к тебе, а ты…
- Знаю я твою душу, небось, жива была бы Мария, так и не поглядел бы в мою сторону, - видя, как он переменился в лице, женщина забеспокоилась. – Ну, что ты, Федя…
- Эх, Дуся, зачем ты так! – взревел Федор, - ведь знаешь ты, стерва, кем для меня была Мария! Зачем тревожишь? – и он постучал себя кулаком в грудь, выражая этим сердечную боль.
  Оле стало страшно, сердечко почуяло беду, она подбежала к отцу, обвила его шею ручонками, и, сквозь слезы, прошептала:
- Родненький, папочка, ну не надо ругаться.
  На мгновение, он пришел в замешательство, которое перешло в гнев.
- Марш отсюда! – закричал отец и резко отстранил от себя дочку.
  Женщина хотела, было осадить Федора, но, побоявшись перенести гнев на себя, молча взяла ребенка за ручку, и увела в другую комнату.
- Вот это твоя комната, здесь ты будешь спать. Раздевайся и ложись, вещи аккуратно сложишь на табуретку, - скороговоркой проговорила Евдокия Романовна, и ушла.
  Комната была очень маленькой. Вдоль стены стоял сбитый из досок топчан, на котором лежал матрац, сверху накрытый ватным, темно-синим одеялом, весьма древним, во всю пестревшем разноцветными заплатками и маленькая подушечка в темной наволочке. У изголовья, вдоль узкого прохода, стоял табурет. Освещенная малиновым светом лучей заходящего солнца, пробивавшимся сквозь крохотное окошко, комнатка казалась уютной.
  Оля быстро разделась, сложила платьице, положила на табуретку и легла, быстро погружаясь в сон.

- Чай, - сказала, входя в купе, проводница.
- Нам два, пожалуйста.
- Чай, - повторила она, ставя на стол два стакана в стареньких, ободранных подстаканниках, и посмотрела на Олю.
- Спасибо, поблагодарила девушка.
  Проводница поставила еще один стакан, и вышла.
- Вам не здоровится? – поинтересовалась соседка.
- С чего вы взяли? – удивилась Оля.
- Да так, - женщина передернула плечами. – Я пыталась заговорить с вами, вроде бы не спите, глаза открыты, а молчите.
- Извините, пожалуйста, я просто задумалась.
- А вы к морю отдыхать едете?
- Да, - нехотя однозначно ответила она.
  Ей совсем не хотелось сейчас разговаривать и откровенничать. Есть люди, с которыми невольно всем делишься, есть те, чье присутствие не радует и не огорчает, и, наконец, третьи, к которым и причисляла Оля свою попутчицу, от присутствия которых, с нетерпением ждешь избавления.
  Чтобы как-то прервать разговор, девушка достала из сумочки коробку «птичьего молока», поудобнее устроилась у окошка, и, не обращая внимания на собеседницу, стала пить горячий чай.
Молчание вновь нарушила девочка. Она подошла к Оле, засунула в ротик пальчик и, покачивая головкой из стороны в сторону, не сводя глаз с коробки конфет, сказала:
- Тетя, а у меня нет таких конфет.
- Как тебе не стыдно, Света, иди сейчас же сюда! – раздраженно сказала мать.
- Ничего, ничего, бери, кушай, - и девушка протянула коробку ребенку.
  Света взяла две конфетки, отошла к маме и, усаживаясь рядом с ней, сказала, смущенно закусив губки:
- Спасибо.
- Кушай на здоровье, - ответила Оля.
  После чаепития, женщина уложила дочку спать, села напротив девушки и, тяжело вздохнув, сказала:
- Ангина, проклятая, совсем замучила ребенка, - опустила голову и часто заморгала глазами, - уж, чем мы только не лечили – и ничего, - женщина дернула носом, и, смахнув со щеки, слезу, продолжила. – Девочка стала на сердечко жаловаться. Она у нас вторая, но единственная. Первая – умерла.
  Она замолчала и закрыла глаза. Потом, понизив голос, говоря, как бы сама с собой, шепотом сказала:
- Как я только выжила – не знаю… И вот теперь с этой… Вы может, думаете, что она у нас баловная? – и сама ответила, - может быть. Только поймите и вы меня: единственная она у нас, а тут эта болезнь! Так плохо кушает, похудела: кожа да кости, смотришь на нее и, сердце кровью обливается. Врачи посоветовали на море свозить. В Кабардинке, говорят, самый подходящий климат для детей. Вот и едем. Господи! – женщина подняла глаза, - да если поможет, я ведь все сделаю! Хлеб с солью есть буду, все отдам ради ее здоровья! Когда поделишься горем, как камень с души свалится, - и, облегченно вздохнув, замолчала.
  После не долгой паузы, вновь заговорила:
- А у вас дети есть?
- Нет, - ответила Оля с грустью.
- Это, что же, муж не хочет или… - собеседница замолчала не договорив, растерянно посмотрев на девушку, испугавшись своего предположения.
- Да нет, я еще не замужем, - успокоила Оля попутчицу, вдруг почувствовав к ней уважение.
  Ей захотелось сказать что-то нежное, но, вспомнив, что жалость всегда вызывала в ней раздражение, сдержала себя от этого порыва.
- Наше дело такое: подошло время – выходи замуж, детей рожай и воспитывай. И, скажу я тебе: не жди ты сказочного принца, а то начитаются романов и перебирают, пока в старых девах не останутся. А сколько той жизни-то? Пролетит – не воротишь, и следа после себя никакого не оставишь. А ведь в них все счастье-то, - женщина поправила одеяло и погладила дочку по головке. – Ведь вот живем мы с мужем скромно: и в квартире простенько, и вообще не шикуем, а дай нам хоромы царские, денег кучу взамен дочери нашей – ведь не отдам ни за что! И так каждому свое дитя дорого, - и она вновь поправила одеяло и без того хорошо укрывавшее ребенка, посмотрела на Олю. – Хорошенькая вы девушка, но пора вам замуж, деток здоровых желаю. Надоела я вам, наверное. Не знаю почему, но по душе вы мне пришлись. А теперь – будем отдыхать, вижу, вы умаялись, да и поздно уже.
 
 
3


В Новороссийск поезд прибыл рано утром. На вокзале девушка попрощалась со своей попутчицей. Женщина долго пожимала ей руку, приговаривая:
- Гора с горой не сходится, а человек с человеком… может,  встретимся когда-нибудь.
  Оля достала коробку «птичьего молока» и два апельсина. Отдавая девочке, сказала:
- Не болей, Светочка, выздоравливай.
  «Как ошибочны порой бывают первые впечатления», - подумала она с грустью.
  Городок был небольшой, тихий и чистый. Ей не хотелось сразу идти к отцу. Она бесцельно бродила по городу и представляла их встречу, мысленно разговаривая с ним, и когда доходила до вопроса: почему он бросил ее – не находила ответа. Ей даже хотелось сесть в поезд и уехать домой. «Но, тогда я никогда не узнаю, и буду мучиться. Нет, уж!  Раз приехала – нужно дойти до конца!»

Три года прожила девочка у Евдокии Романовны. Отец почти не разговаривал с ней и вообще не замечал ее. Воспитанием ребенка занималась мачеха. Поскольку отец не интересовался дочерью, то ее превратили в маленькую падчерицу. В свои семь лет она во всю вела хозяйство. Получая подзатыльники, битая рукой, палкой и всем, что попадалось мачехе под руки, Оля научилась чистить картошку, срезая только тоненькую корочку, до зеркального блеска чистила сковородки, пасла коз, работала в огороде: полола, поливала. По утрам Евдокия Романовна рано будила девочку, клала ей в сумку кусок хлеба, бутылку козьего молока и, выпроваживая за калитку, наказывала:
- смотри не засни, коз не проспи! Веди их к карьеру, там трава сочная. Молочко лопать любишь, для этого трудиться надо.
  Оля отчетливо помнит то время.
  Один раз, выгоняя коз в своих парусиновых тапочках, черных трусиках и сумкой на плече, она встретила гуляющих подружек: Таню и Люду. Девочки решили пойти с ней. Когда солнце вошло в зенит, Оля достала хлеб и молоко, пообедав, дети уснули, а, проснувшись – обнаружили, что коз нет.
  Словно ошпаренная кипятком, подскочила Оля и кинулась в степь. Подружки побежали за ней. Только к вечеру собрали все стадо, и пошли домой. Подходя к калитке, девочка почувствовала, что ей больно наступать на ногу. Загнав коз, с трудом зашла в дом.
- Где тебя носит? – закричала женщина, и что было силы, огрела ее мокрой тряпкой по спине. Оля, стиснув зубы, стерпела боль.
- Не бейте, мама, у меня ножка болит.
  Евдокия Романовна посадила ее на табуретку, осмотрела рану и вытащила из пальца кусочек стекла. Девочка закричала от боли и затряслась всем телом при виде крови, которая ручейком стекала на пол.
- Молчи, растяпа! Как же тебя угораздило? Как завтра пойдешь? – и она замахнулась снова, но, видя, и без того растерянное, заплаканное личико, опустила руку. – Ладно, сейчас промою, помажу керосином и, до завтра все пройдет.
  Вспоминая те события, Оля благодарит судьбу, что все-таки, как ни груба была ее мачеха, но все же могла и пожалеть, и не забила ее так, как на соседней улице, мачеха забила Машеньку. Все село знало эту несчастную девочку, которая от побоев стала неполноценной. Она с ранней весны и до поздней осени пасла коз. Худенькая и сутулая, с пустым рассеянным взглядом, ее почти никто не называл по имени, только кличка «каличка» утвердилась за ней. Оля часто встречалась с ней в степи, и они даже дружили. Горе роднит людей, но все же, девочка чувствовала себя более счастливой и жалела Машеньку.
  Прошло лето полное забот, наступил сентябрь. Евдокия Романовна сшила сумку, срезала несколько хризантем, и повела Олю в школу. С этого дня она стала меньше загружать ее работой, ставя на первый план учебу.
  Училась девочка хорошо и мачеха с удовольствием выслушивала похвалы, принимая их как собственные заслуги. Поощряемая «мамой» - она была благодарна ей за это, и потому, охотно помогала по хозяйству. Они даже нашли общий язык и стали обходиться без побоев.
- Вот так: за одного битого, двух не битых дают, и никто их не берет! – любила говорить женщина. – Вот и тебе все на пользу пойдет. Две из тебя не будет, а человеком станешь.
  Когда девочка закончила второй класс, закончилась и спокойная жизнь. Отец стал каждый день приходить пьяный, устраивал скандалы, которые вскоре надоели Евдокии Романовне, она снова стала раздражительной и злой. Все это сказывалось на ребенке, но девочка не просила его как прежде, не успокаивала, а стала презирать как самого последнего человека. Утром он каялся, говорил, что не будет пить, что у них все будет хорошо, а вечером – снова приходил, а то и приползал бесчувственный на четвереньках.
  Мачеха не пускала его в дом, и ему приходилось ночевать на ступеньках. Долго терпела Евдокия Романовна, но, поскольку она была не беззащитное дитя, а довольно боевая женщина, которой был нужен не подзаборный житель, а хозяин в доме, терпение ее, наконец, лопнуло.
  Однажды утром, выйдя на крыльцо, она увидела лежащего на ступеньках, свернувшегося калачиком, Федора. Под глазами от запоев налились синие круги с фиолетовым отливом мешочки, а под ним – стояла лужица.
- Ах, сукин ты кот! – взревела женщина.
  Она быстро подбежала к колодцу, набрала ведро студеной воды и с ног до головы окатила Федора.
  Тот вскочил, дрожа от холода, испугано глядя, замотал головой. Увидев перед собой Евдокию, сжав кулаки, двинулся на нее.
- А ну, назад! – закричала женщина, замахиваясь ведром.
  Федор остановился, выбивая зубами чечетку.
- Т-ты что, с-сду-р-ре-ла?
- А ну марш в хату! – скомандовала она. – Приведи себя в порядок, смотреть-то на тебя тошно, на такого, не то, что разговаривать!
- Дуся… - попытался, было возразить он.
- Что, Дуся? Я уже сорок лет Дуся! А вот ты кто? Мужик ты или подзаборник? Учти, Федя, не нужен ты мне такой. Не бросишь пить – собирай вещи и уматывай, чтобы и духу твоего здесь не было!
  Тот опустил голову и, как провинившийся ребенок, молча переминался с ноги на ногу.
- Ступай, приведи себя в порядок: разговор будет, - резко сказала женщина, и брезгливо дернув губами, ушла.
  С того дня, Федор стал воздерживаться от запоев, вовремя возвращался с работы, даже понемногу стал вникать в хозяйство. Потихоньку завозил лес, и после работы строгал, столярничал, сделал двери, рамы, лушки. А вечерами, за ужином, долго размахивал руками, приговаривая:
- Не дело это в такой развалине жить! Заготовлю все, что нужно в этом году, а с весны потихоньку строиться начнем. Будет у нас большой дом, а чем мы хуже других? Вот деньжонок маловато… - и, прищурив глаза, как бы подсчитывая что-то в уме, раздраженно покусывал губы, - ну, ничего, как-нибудь с божьей помощью…
  Анализируя сейчас поступки этого человека, Оля не могла его понять: то он жил как отшельник, то стремился к нормальной жизни. Пусть даже и не любил отец Евдокию Романовну, но почему бросил ее – свою дочь, которой дала жизнь его жена Мария, которую, по его словам, он безумно любил?
  Конечно, девушка не имеет никаких претензий к мачехе. Она была ей чужим человеком и, тем не менее, давала возможность учиться в школе, хотя и не совсем ласково, приучала к труду и порядку. И за это, Оля благодарна этой женщине. Если бы отец относился к ней, как должен был относиться к дочери, то и от Евдокии Романовны она получала бы больше материнского тепла и ласки. Почему он так поступил?

Внезапно забросив все приготовления к строительству, объявил, что едет на целину.
- заработаю денег, - сказал без былого, присущего ему мальчишеского азарта, - вернусь, и начнем все сначала.
  И, не долго раздумывая, в середине июня уехал. Через месяц пришло письмо, в котором Федор сообщал, что устроился хорошо, работает шофером, доволен работой и зарплатой. Евдокия Романовна читала, складывая слоги, а писала еще хуже, поэтому сама ответ писать не стала. Дождавшись, когда Оля вернулась со школы, покормила ее, сама убрала со стола, велела девочке достать чернила и бумагу и принялась диктовать. 
- Детская ручка пусть напоминает ему, что у него есть дите, а то ведь знаем,  каково одному, вдали от дома, - рассуждала она вслух.
  Закончив письмо и запечатав его в конверт, девочка подписала на обратной стороне: «лети с приветом, вернись с ответом». Однако ответ пришел к концу мая. Женщина разорвала конверт, достала исписанный с одной стороны размашистым почерком Федора листок, отдала падчерице.
- Читай! – сказала она и, поудобнее устроившись за столом, приготовилась слушать.  
  Письмо начиналось необычно. «Дуся, я нашел другую женщину, - сообщалось в нем, - у меня родились два сынка-богатырька. Вы мне не нужны». Девочка в изумлении широко раскрыв глаза, посмотрела на мачеху.
- Ах, кобель! – закричала та, - каков, а? Не нужно ему дите его, а кому ж она нужна, мне, что ли? Нет, вы только посмотрите какой подлец! Да, что же это делается на свете! – и, уронив голову на руки, громко заголосила.
  По окончании учебного года, Оля с необычным усердием и энергией пасла коз и вела домашнее хозяйство:  готовила еду, помогала печь хлеб и всячески старалась угодить Евдокии Романовне, называла ее «мамочка». Девочка понимала, что стала теперь совсем ненужной, но, поскольку, ей не куда было деваться – готова была сносить все от этой женщины, лишь бы не остаться одной в этом большом мире. Сколько было передумано ею за короткие летние ночи, когда утомленная непосильной работой, еле волоча ноги, ложилась на топчан в своей комнатке.
  Ясно осознавая свое положение, и не зная как ей быть, Оля плакала ночами, уткнувшись в подушку, крепко зажимая крик, рвавшийся из глубины души и не находивший выхода, распиравший грудь до жгучей сердечной боли. «И не кому мне, бедной сиротинушке пожаловаться», - думала она. Каждый день, сталкиваясь с мачехой, девочка, внимательно вглядываясь в ее глаза, пыталась прочесть в них решение своей участи, но как ни старалась – не видела ничего кроме холодного, пустого взгляда и такого же отношения.
  Однажды Евдокия Романовна надела свое выходное платье, наказала падчерице покормить кур, и ушла. Вернулась к ужину веселая, потрепала девочку по голове и, спросила:
- Хочешь ли ты жить с детьми?
  Оля настороженно посмотрела на нее.
- Есть такой дом, там дети учатся и живут все вместе, и много играют, и ты там будешь жить, а если не понравится – я тебя заберу.
  Девочка смотрела в глаза мачехи и по щекам ее текли мутные, горькие ручейки слез.
- Ну, что ты? Там тебе будет хорошо. Будешь гулять с детками и к тому же 0 это только на время учебы, а летом – я буду тебя забирать.
  Так, каждый день, убеждая ребенка, что ей будет хорошо, готовилась Евдокия Романовна сдать ее в детский дом. Наконец, Оля согласилась.
  На пологом берегу речушки, вытянулись одной улицей несколько домов, на другом берегу находился детский дом. Одинокое двухэтажное здание стояло вдоль реки.
  На первом этаже размещались рабочие комнаты, классы, столовая и спортзал. На втором – спальни, музыкальный и кинозалы. За домом был сад, а вокруг, сколько охватывал глаз – степь. Оставляя здесь девочку, женщина обещала, что будет часто приезжать к ней. Оля соглашаясь, кивнула головой, но, оставшись одна, долго не могла привыкнуть к этой жизни, сторонилась детей, в столовой почти не ела.
  Появились и первые неприятности: ей обрезали косу и обрили на лысо, да еще вернувшись в спальню, девочка с горечью обнаружила, что пропал ее новый портфель, который купила ей мачеха. Оля рыдала, не зная, что ей делать, и все невзгоды казались ей пустячными по сравнению с этой утратой.
  Но, постепенно обживаясь, она перестала чувствовать одиночество и влилась в жизнь детского дома. Девочка отлично училась. По вечерам проводились спортивные и музыкальные мероприятия. Оля с большим удовольствием занималась гимнастикой, научилась вышивать, пела в хоре. Каждый месяц, все вместе, отмечали дни рождения, праздники, ходили на прогулки, работали на приусадебном участке. Воспитатели, учителя и все сотрудники старались занять детей, заполнить играми и весельем их свободное время. И все же, вечерами, когда все ложились спать, девочка вспоминала родное село, школу, мать и ей было грустно, но теперь она не плакала и не боялась остаться одна.
  Так незаметно закончился учебный год. Воспитанниками детского дома были в основном сироты, которые находились здесь круглый год. Но для Оли, началось томительное ожидание. Каждый день во сне она видела село, а утром, с  подъема до отбоя ожидала мать.
  Когда девочка увидела женщину, которая жила на одной улице с Евдокией Романовной и приехала сюда за своим сыном, словно к родному человеку бросилась к ней  Оля и, обхватив за талию, стлала просить, чтобы та забрала ее с собой. Директор разрешил девочке съездить в гости, но предупредил: как только оповестят, чтобы незамедлительно возвращалась назад. И вот, после долгой разлуки, она вновь вернулась домой.
  Весна в этом году была поздняя, как бы специально затягивала свой приход, чтобы в конце мая предстать во всей своей красе. Село утопало в цветущих садах и после детского дома, с его степными просторами, показалось Оле земным раем.
  Мачеха встретила ее приветливо, даже ласково. Девочка с восхищением рассказывала ей о своей теперешней жизни: о том, как ей на день рождения подарили утюжок, как поздравляли ее дети, как вечерами тосковала она по родному селу, по дому, как ждала каждый день приезда мамы.
- Ну, что ж, отдыхай, коли приехала. Коз у меня теперь нет, - тяжело вздохнула женщина, - хорошо, что тебе там нравится.
  Но не успела Оля еще надышаться родным воздухом – пришла телеграмма. Она не думала оставаться у Евдокии Романовны, но так быстро ей совсем не хотелось уезжать.
  Девочка обхватила мачеху обеими руками, причитая:
- Родненькая, мамочка! Не отдавай меня туда, я буду все делать, что ты скажешь. Родненькая, не отдавай!
  У женщины на глазах выступили слезы, она часто задергала носом и, не заставляя долго себя уговаривать, согласилась.
- Ладно, оставайся. Я сама поеду туда и заберу документы.
  Через два дня Оля со своей подружкой Валей устроились на лето работать в совхоз.
  Сколько лет прошло, а как сейчас помнит она себя: маленькую, смуглую, в руках тяпка с длинным держаком.
  Работали девочки наравне с взрослыми. Особенно усердствовала Оля. Она боялась отстать, потому, что ее прогонят и мать обратно в детский дом. Так и проработала девочка все лето. Только за два дня до школы ушла из совхоза.
  Учебу продолжила в своем классе, который оставила год назад. Загруженная домашней работой, она сдала в учебе, и пятый класс окончила хорошисткой. Это вызвало недовольство у Евдокии Романовны.
- Разболталась ты, девка! – говорила она, гневно сверкая глазами, - я стараюсь, а ты, неблагодарная… С тобой нельзя, как видно, по-хорошему.
  С первого июня, Оля начала ездить в колхоз, отрабатывать двенадцатидневную практику от школы и, поскольку ей надоело бурчание мачехи, она осталась там до конца лета. Рано утром уезжала девочка с ребятами и возвращалась поздно вечером. Она была, как говорят «на своих хлебах», и, тем не менее, слышала все больше упреков.
- Навязалась нахлебница на мою голову! Да ты должна мне ноги мыть и воду пить!
  Оля долго терпели, и однажды не выдержала.
- Если уж говорить честно, - раздраженно начала она, - то это не я, а вы на моем хлебе живете, и меня же попрекаете!
- Это как же понимать? – гневно сжимая кулаки, закричала Евдокия Романовна.
- А так и понимайте. Вы получаете от отца алименты, на них и живете, а иначе на что же вам жить, если вы ни где не работаете? – девочка старалась говорить твердо, но голос дрожал.
- Ах, вот ты куда! – гневно закричала мачеха. – Не больно-то жалует деньгами твой батюшка. Я, дура, из жалости о тебе забочусь!
- Не правда! – возразила Оля.
- Как смеешь ты, не благодарная, упрекать меня в обмане? Да знаешь ли ты, что я получаю пенсию на погибшего сына?
- Я знаю… - робко сказала она, - но отец вам тоже платит.
- Вон отсюда! – закричала женщина, и, опустившись на табуретку, стала изображать, что ей плохо.
  Девочка подбежала к мачехе и склонилась перед ней на колени.
- Мамочка, что с тобой?
- что, что, - отворачиваясь и передергивая губами, передразнила она. – Ращу тебя, забочусь и вот благодарность! – тяжело вздохнув, заморгала глазами и, немного помолчав, добавила, - Вон какая вымахала! Теперь конечно, мать ей не такая! – и выдавила из себя слезу.
- Ну, мамочка, не нужно.
- Что, мамочка? Кто тебе сказал про алименты? Ишь, сердобольные нашлись! Науськивать, все горазды, а что же никто тебя воспитывать не взял? А я – пригребла, согрела и выкормила!
  После этого разговора, она все же перестала называть Олю нахлебницей, и затаила зло на соседку, которая по ее мнению, сказала девочке про алименты.  Когда Оля заканчивала седьмой класс, Евдокия Романовна завела разговор про родительскую усадьбу.
- У вас огород большой. Сколько лет земля пустует. Заросло все. Я вчера проходила, смотрела. И домик еще ничего. Наверное, мы наведем с тобой там порядок и пустим квартирантов, а огород засадим картошкой. Осенью продадим – сошьем тебе форму. Ты девка уже большая.
  Каждый день после школы, они ходили наводить порядок, сажать огород. Проходя мимо нового, большого дома, с хорошо ухоженным садом и огородом, Оля смотрела и думала: «вот бы пожить в таком доме: большом и красивом, и чтобы была у меня молодая мама». Она часто видела в огороде Анну Ивановну, с любопытством посматривала на нее, иногда заходила во двор, чтобы попить воды. Не знала девочка, что женщина к ней тоже присматривается. Они жили вдвоем с мужем, детей у них не было. Знала анна Ивановна, что Оля сирота, что живется ей не сладко, знала и ее мачеху, и все больше приглядываясь к девочке, прониклась к ней уважением.
  Оле тоже полюбилась эта молодая женщина с добрыми глазами. Все лето девочка ходила на огород, и с каждым днем все ближе становилась она ей. Оля даже стала завидовать ее детям. «Какие счастливые, - думала она, - у них такая добрая, молодая мама. Живут они в таком большом и красивом доме и, наверное, у них должен быть отец». Как завидовала девочка одноклассницам, у которых были отцы, которые ходили на собрания, занимались с ними дома, а в выходные – гуляли в парке, ходили в кино, а дочки, держась за их крепкие руки, шли с гордо-сияющими лицами.
  Не знала тогда Оля, что эта женщина заменит ей мать и будет у нее настоящий отец, а этот дом станет для нее родным.
  Так день за днем, прошло лето. Перед школой, Евдокия Романовна купила падчерице портфель, сшила из штапеля форму и все пошло своим чередом, но однажды, вернувшись с занятий, Оля тихо вошла в дом и услышала, что мачеха разговаривает с мужчиной. Притаившись, она прислушалась к разговору. Долетевшие до нее слова, обожгли сердце.
- Она уже большая, - говорил мужчина, - проживет и сама. Да и кто она тебе, в конце концов, дочь родная? Чужая девчонка! Какая тебе до нее забота? Выбирай, Дуся: или я, или она.
  Женщина молчала.
- Она вырастет и спасибо не скажет за твою доброту, - продолжал уговаривать он, - а годы-то идут. Упустишь счастье, потом поздно будет. И рядом локоть, да не укусишь.
  Затаив дыхание, девочка ждала, что ответит мать, но она молчала. Тогда Оля подумала, что, увидев ее, та прогонит этого человека. Она тихонько прокралась к двери и, громко хлопнув ею, вошла в комнату. За столом сидела Евдокия Романовна, а напротив нее – небольшого роста цыган, с черными, как смоль кучерявыми волосами, и хмельным, придирчиво-пьяным взглядом. При виде девочки, «цыганок», так прозвала его Оля, замолчал, потом раздраженно встал  и, обращаясь к женщине, сказал:
- Подумай, Дуся! – и быстро вышел, хлопнув дверью.
  После этого, почти каждый день, он навещал Евдокию Романовну, а когда возвращалась девочка, бросал на нее брезгливый взгляд и уходил. Мачеха пьяно брюзжала и уходила в свою комнату.
  Через две недели, вернувшись со школы, Оля удивленно увидела, что «цыганка» нет, а мачеха возится у печки. Девочка подошла к ней, обняла за плечи, и сказала:
- Мама, не уходите к нему, все равно вы не будете с ним жить.
- Не болтай! – оборвала ее женщина.
- Послушайте меня, мама, я окончу школу, пойду работать, буду зарабатывать и как мы хорошо заживем!
- Не уйду, успокойся, - сказала она.
  А на следующий день, вернувшись, домой, Оля узнала, что мать ушла к «цыганку». Только и осталось в доме, что топчан, да старый, порватый пуховый платок. Она забежала в свою комнатку, упала на топчан и горько заплакала, не зная, что теперь делать. Так и проплакала всю ночь и лишь перед рассветом, измученная, крепко уснула. Проснулась Оля поздно, опоздала в школу, да и не до того было ей сейчас. В голове стучало как в кузне, глаза опухли от слез. Девочка приподнялась и, почувствовала, что нет силы встать. Снова легла и закрыла глаза. В таком положении застала ее Евдокия Романовна.
- Вот, пришла тебя проведать, - смущенно сказала она. – Да ты не реви, я буду тебя навещать. Продукты тебе оставила, масло в бутылке, мука и картошка – все у тебя есть. Сегодня должны за квартиру заплатить за два месяца и еще я за тебя в совхозе зарплату получила. Не реви, нечего нюни-то распускать, и смотри – не дури, чтобы завтра шла в школу!
  Оставив на табуретке деньги, ушла. Так и осталась Оля совсем одна. После занятий она ходила к подружке Вале и подолгу у нее засиживалась. Ей не хотелось идти домой. Там было страшно и одиноко.
  Наступил ноябрь. По утрам земля покрывалась легкой изморозью, напоминая людям о приближении зимы. Из одежды у девочки было только форменное платье и легкое пальто, которое покупала ей мачеха года три назад – на вырост. Теперь оно было ей мало и, от старости, почти не грело.
  Как-то, придя к Вале, Оля узнала, что они с мамой собираются в Ростов.
- А может и мне с вами поехать? – спросила она.
- Ну, отчего же нет.
  В городе, девочка купила себе коричневый, с белыми полосками свитер, длинный шарф и штапель на платье. Возвращаясь домой, на вокзале встретили Анну Ивановну. Ей одного взгляда было достаточно, чтобы понять: и одежда, и покупки были явно не по сезону.
- С кем ты живешь? -  спросила она.
  Оля рассказала, что мать ушла и живет она одна. Женщина внимательно выслушала девочку, и сказала:
- А вот у нас детей нет, и мы хотели бы взять девочку. Знаешь, я поговорю сегодня с мужем, а завтра приду и скажу тебе наше решение.
  На невидимых крыльях прилетела Оля домой, упала на свой топчан. Радость переполняла ее, устремив взгляд в потолок, прошептала:
- Господи! Да неужели у меня будет отец, и я смогу называть его, как и мои счастливые подружки  - папочка? Неужели и для меня будет светить солнышко? Папа, папа, папочка… - шептала девочка, веря и не веря в свое счастье.
  На следующий день она не пошла в школу, а занялась уборкой. Потом умылась, тщательно причесалась, села у окна и стала терпеливо ждать. Около полудня, заскрипела, давно несмазываемыми навесами, калитка и во дворе показалась Анна Ивановна. Оля выбежала из дома и, почти столкнувшись с ней на ступеньках, робея, пригласи в дом.
- Ну, что ж, - сказала женщина, присаживаясь на табурет, - разговаривали мы вчера с мужем о тебе… Он не против.
  Девочка чуть было не подпрыгнула от радости, но сдержалась. Только на лбу выступили капельки холодного пота, да в глазах сверкнул радостный огонек.
- Сейчас мы пойдем к нам, - продолжала анна Ивановна, - посмотришь и если тебе понравиться – останешься у нас.
  Всю дорогу переживала Оля, моля Бога, чтобы все было хорошо. Затаив дыхание вошла в дом и с нескрываемым любопытствам, осматривала большие, светлые комнаты. После своей полумрачной, крошечной комнатки, здесь все сияло светом, радостью и веяло теплом. В большом, освещенном светом пяти окон зале, за накрытым, по-праздничному, белой скатертью, и по-царски сервированным столом, сидел Василий Петрович.
  Среднего роста, широкий в плечах, с крупными чертами лица, лысоватый – таким впервые увидела его девочка. Он встал, приветливо улыбнувшись, ответил на робкое приветствие, пригласил к столу.
  Обедали молча. Поначалу, Оля стеснялась, но время, проведенное ею одной, когда все суточное меню состояло из вареной картошки, дало о себе знать: незаметно для себя, она увлеклась едой. Супруги перестали есть, и с жалостью наблюдали за девочкой, подкладывая ей все новые, самые лакомые кусочки. После обеда пили чай. Оля не испытывала пристрастия к этому напитку, но, поданное к нему алычовое варенье – смутило ее. Она выпила несколько стаканов чая, нажимая в основном на варенье.
- Понравилось тебе у нас? – спросил Василий Петрович, когда закончили обедать.
- Понравилось, - ответила девочка.
- И ты нам понравилась. А раз так – живи у нас. Мы тебя удочерим.
- А как это: удочерим?
  Он улыбнулся.
- Значит, что ты будешь нашей дочерью, будешь носить нашу фамилию и мое отчество.
- Я согласна! – восторженно вскрикнула Оля и подпрыгнула на стуле.
- Ну, вот и хорошо. А сейчас вы сходите к Евдокии Романовне: нужно ее согласие.
  От этих слов, словно земля ушла из-под ее ног. Радость сменилась разочарованием и тревогой.
- А можно без нее… - растерянно спросила она.
- Нет. Она воспитывала тебя и несет за тебя ответственность.
  Провожая их, Василий Петрович потрепал девочку по голове, и сказал:
- Не переживай, она согласится. У нее там шестеро детей, так, что – выше нос!
  До дома «цыганка», где жила Евдокия Романовна, было десять минут ходу, но, Оля с анной Ивановной, шли около двух часов. Девочке даже хотелось отказаться от своего желания иметь отца. Встреча с мачехой омрачала радость, и чем ближе они подходили, тем больше ее охватывала робость.
  Женщина кормила во дворе уток. Заметив гостей, пригласила их в дом. Узнав о цели посещения, к изумлению Оли, ласково ей улыбнулась, подошла, погладила по голове, и сказала:
- ну, что ж, иди к ним, живи. Называй отцом и матерью, только гляди мне: в кино не ходи, увижу – не обижайся!
  Даже по прошествии стольких лет, девушка слово в слово помнит эту напутственную речь.
  Домой пришли уже под вечер. После ужина, девочка легла спать в своей большой спальне, на кровати с периной. Долго не могла она уснуть. За ночь несколько раз подходили к ее кровати то Анна Ивановна, то Василий Петрович, поправляли одеяло и, постояв немного, уходили. А Оля  лежала с закрытыми глазами, и не могла поверить, что за ней так ухаживают. «Да неужели все это не сон? – думала она, - неужели это будет продолжаться всегда: и материнская забота, и ласка отца?» Все то, о чем мечтала всю прожитую до сего дня жизнь. Так, согретая заботой и лаской этих людей, с улыбкой на лице, погрузилась в крепкий, спокойный сон.
  Уже через несколько месяцев, девочка обжилась на новом месте, привыкла к родителям, без стеснения называла их мамой и папой. Окруженная их теплом, она отвечала добром на добро. С детства приученная к труду, Оля не стала бездельницей и здесь.
- Иди, доченька, погуляй, - говорила ей мать.
   Но девочка хотела сделать приятное этой женщине, и с усердием бралась за приготовление обеда, охотно помогала  по-хозяйству. Каждый день Оля встречала отца с работы и получала от него гостинец. Казалось, что счастью не будет конца, но вскоре, начались неприятности.
  У Евдокии Романовны не сложилась семейная жизнь, и она ушла от «цыганка». Жома ее ждало одиночество и упреки соседей. Тогда и стала она распространять по селу слухи о том, что у нее сманили дочку обещаниями сладкой жизни, а на самом деле та живет у них как работница. Слухи быстро расползались, обрастая все новыми подробностями. Скоро дошли они и до Анны Ивановны, заразным вирусом пробрались в душу и окутали густой пеленой разум.
- Господи, да за что же? Ведь хотели, чтоб все было по-хорошему, хотели как лучше, - причитала она, возвращаясь, домой, каждый раз принося все новые и новые сплетни.
- Да ведь в доме-то у нас и нет этой кровяной колбасы, а вот выходит, что мы тебя только ею и кормим. Говорят, что я только наряжаюсь, а на тебя все хозяйство взвалила. Да как у них только языки поворачиваются такое говорить!
  Поначалу девочка ее успокаивала, но потом, ей все это надоело. Оля стала ругаться с матерью, а ночами плакала, уткнувшись в подушку.
- Нет, - говорила она себе, - видимо, я рождена, чтобы быть несчастной, но за что же на меня такие напасти? Неужели на весь мой век мне не отпущено больше радости?
  Все это сказалось на учебе. Восьмой класс она закончила с тройками и дальше учиться не стала. Летом устроилась на работу в совхоз, а когда ей исполнилось восемнадцать лет – перешла в торговлю, и начала свою трудовую деятельность в сельском продмаге учеником продавца.
  С того дня, слухи стали распространяться еще быстрее. Евдокия Романовна, посещая магазин, приветливо улыбалась Оле, жаловалась на болезнь, на одиночество, а, уходя – рассказывала всем знакомым, как тоскует по ней дочка.
- И сама теперь не рада, - говорила она, - что поддалась на уговоры этих людей, от которых и слова-то ласкового не услышишь. Вырастила, выкормила с малолетства, а теперь, когда на работу пошла, деньги стала зарабатывать, так сразу и добрые люди нашлись, в миг переманили дочку! Где справедливость? Ведь не в радость ей жизнь у них, ведь вижу – сохнет она, тоскует по матери, а что я могу: удочеренная ведь она, а каково житье-то? Я, по простоте своей, без бумажек воспитывала, вот права все и потеряла. И где ж только совесть-то у людей! Ну да я знаю, что делать! Не дам в обиду, она ведь мне как дочка родная. Я в суд подам! Ишь, воспитатели!
  Так таял день за днем, словно восковая свеча, приближая огонь к бочке с порохом. Оля не радовалась как прежде ни обновкам, которые покупали для нее родители, ни самой жизни. Прежний радостный огонек, постепенно затухал в ней, оставляя пустоту и безразличие. И хотя понимала она, что не может такое продолжаться бесконечно, но не знала, что сделать для того, чтобы вновь обрести покой и счастье.
  Она видела и чувствовала переживания матери и во всем винила себя и свою жестокую судьбу, и, тем не менее, нужно было искать выход. «Где он, что для этого нужно сделать?» - думала Оля длинными, бессонными ночами.
  Помог случай. Однажды, увидев в магазине Евдокию Романовну, которая разговаривала с какой-то женщиной и, увидев Олю, приветливо ей улыбнувшись, продолжила рассказ, при этом сильно жестикулируя руками для придания веса своим словам.
  Девушка подошла к ней и в гневе закричала:
- Как вам не стыдно! Сколько же вы будете стоять у меня на дороге? Ведь вы же бросили меня, а ведь я просила вас не делать этого! Зачем же теперь вы травите мою жизнь? В конце концов, это жестоко! Я не считаю себя виноватой перед вами, тем более вы не смеете клеветать на моих родителей!
- Да, что ты… Бог с тобой! С чего ты взяла, что это я говорила? Я тоже слышала… и жалела тебя… - женщина дернула носом и скривила губы. – Я ведь растила тебя как родную дочку! Вот и люди подтвердить могут.
  После этого случая, слухи замолкли, а вскоре, прекратились совсем. В семье вновь установился покой, и жизнь потекла своим чередом.
   Вместе с Олей работала Людмила. Она была на год старше. Девушки подружились. Людмила училась на первом курсе торгового института на вечернем отделении. В обеденный перерыв, она с большим азартом рассказывала про учебу, про институт, не подозревая, что своими рассказами зажгла у Оли затухающий огонек познания, интерес к учебе. Не откладывая в долгий ящик, она подала заявление в школу рабочей молодежи, блестяще закончила ее и в том же году поступила в институт.
  Это событие дома отмечалось по-праздничному – за накрытым столом. Отец пожелал ей с такой же настойчивостью закончить институт.
- А чтобы тебе было удобнее, нужно найти квартиру в городе. Ну, конечно, не забывай нас, приезжай на выходные, и мы с матерью будем приезжать к тебе, - и, впервые за время, которое она прожила у них, увидела в руке отца рюмку с вином.
  А через четыре года он умер, завещая, дочери не забывать мать и не бросать учебу. Впервые осознанно ощутила девушка боль потери родного человека…
 
     «Оставшись одна с раннего детства, - думала она, - я боролась за свое существование, как могла, устраиваясь в этой жизни, опираясь только на себя. Потом мне стал помогать совсем не отец Федор, а чужой человек, ставший впоследствии родным. Все радости и горести несла я домой, чтобы разделить их со своим отцом и все принималось и делилось им, как положено: горе на всех не такое страшное, а радость – огромна и бесконечна. Первым помощником и советчиком был для меня именно он – Василий Петрович – папа. Этим дорогим словом я звала только одного человека, и только он достоин его. До последнего вздоха своего он думал обо мне, о моем счастье. После его смерти, мы с мамой осиротели, но все же, мы остались не по одиночке, а вместе, и зачем мне кто-то еще? Зачем нужен этот незнакомый человек? Разве он интересовался моей жизнью за все эти годы? Думал обо мне, когда оставил одну в чужом доме, с чужой женщиной на произвол судьбы? А теперь, на старости лет, он хочет иметь дочь. Нет! – твердо решила Оля. – Нет у меня отца Федора! У меня был папа Василий Петрович».
  Покончив с сомнениями, девушка добралась до вокзала, купила билет и вечерним поездом уехала из Новороссийска.
  Измученная переживаниями, она скоро уснула тихим, мирным сном. И только колеса выстукивали в ночи в такт сердцу:
Домой… домой… домой…