Вальс под звёздами

               

         Таким молодецким сном Вадим Стренёв не спал уже давно. Может быть, со времени последних армейских учений, когда с лихого мороза вваливался в натопленную казарму и, едва раздевшись, мертвецки падал в чистую солдатскую постель. Впечатлительный от природы, он в минуты крайней усталости, едва задремав, погружался в мир сновидений, иногда романтически прекрасных, иногда тревожных и страшных, единственным спасением от которых  было пробуждение.

         Сейчас Стренёву приснился главный сборочный конвейер с надрывным воем гайковёртов, в котором растворяются голоса работающих людей. Переодевшись в новую спецовку, он идёт вдоль вереницы движущихся машин и с удовлетворением думает о своей причастности к созданию этой богатырской техники. У него необычайно весёлое настроение, его переполняет мотив праздничной песни. Может, оттого, что вокруг всё залито ярким электрическим светом и озарено лаковым блеском кабин, а может, потому, что впервые доверили ему попробовать свои силы на сборке тракторов. Вдруг Вадима останавливает дебелый парняга с огромною кувалдою в лапищах и дышащий, словно перегретый паровоз.

         – Слушай, хлопец, стукни разок. Сил больше нету. Луплю с ребятами попеременно чуть ли не от морковкина заговенья, а она не поддаётся, проклятая.
Вадим с удивлением смотрит на исковерканную шестерню и изуродованный вал, потом как ни пытается по всем правилам соединить их, дела у него не клеятся.

         – Гиблая затея, ребята. Какой-то балбес сделал брак…, – спокойно и размеренно говорит Стренёв и вдруг нервно взрывается, – какая-то фефёла пропустила его.… И вы туда же! Соображение совсем потеряли? Сложная арифметика – шестерню заменить, а не насаживать тугую? Вот уж не напрасно говорят: за дурною головою нет рукам покоя.
Стренёв яростно хватает кувалду, хочет швырнуть в тару с бракованными деталями, но больно ранит руку и … открывает глаза.

          Из открытого окна общежития доносится рёв автобусов, в лицо бьёт солнечный свет, рядом с кроватью лежит опрокинутый стул. Кто-то, подзадориваемый голосами, – давай, мол, он должен быть дома – настойчиво садит ногами в дверь. Вадим берёт со стола ключ, босиком плетётся к порогу.

          – Ну, ты и спишь.… Минут пятнадцать уже колотим – штукатурка валится. Признавайся, сколько дербалызнул? Хоть ты, вроде, этим не увлекаешься.
Ребята толпой стоят у порога, весело улыбаются:
          – Мотай, Вадька, быстренько к телефону, пока ещё ждут. Да штаны не забудь одеть.
          – А кто звонит, спросили?
          – Почём знаем? Деваха какая-то.
          Вадим сломя голову летит по лестнице вниз, не отдышавшись, хватает трубку:
          – Алло! Стренёв слушает!
          Откуда-то издалека доносится возбуждённый, игривый девичий голос:
          – Здравствуйте, синьор Стренёв. А мы-то уже подумали: дома Вас нету. Сказали: Вы – неуловимый.

          Вадим удивился этой бесцеремонности, но умение владеть собой и преображаться в неожиданных ситуациях подтолкнуло его к ответной словесной игре:
          – Простите, уважаемая сударыня. С кем имею великую честь и безграничную радость столь трепетно разговаривать?
          – О, синьор Стренёв, как Вы изыскано-обходительны! Такие, как Мы и ожидали! С Вами говорит Ваша Память. Не желаете ли с ней повидаться?
          – Странно, – подумал Вадим, – что за шутки-прибаутки? Кто это так манерно выкаблучивается? – Наши желания, сударыня, – сказал уже в трубку, – в данном случае от нас не зависят. Память – она всегда при нас. Это суть нашей души, сударыня.

          – Вот и хорошо, синьор Стренёв. Тогда встречаемся у кинотеатра имени Орджоникидзе возле театральной кассы, ровно в семь вечера. Лады?
          – Чем буду полезен, сударыня? Не разыгрываете ли меня?
          – Память, мой друг, пользы не ищет и ни с кем не шутит. Она, видите ли, – сама естественность и честным людям не угрожает. Наоборот…
          – Ну, если так, сударыня, тогда – лады! Условившись встретиться с «таинственной незнакомкой», Вадим, прежде чем вернуться на свой этаж, заглянул в почтовый ящик. Обычно он, не отходя от него, бегло просматривал прессу, а потом уже в комнате читал наиболее интересные и нужные, материалы. Сейчас время его поджимало, поэтому, переступив порог своей комнаты, газеты отложил в сторону.

         Желая немного размяться после сна, Вадим несколько раз обежал вокруг стола и сделал гимнастические упражнения, потягал эспандер, попрыгал через скакалку, а минуту передохнув, занялся гирями. Он увлечённо подбрасывал их перед зеркалом, наблюдая за игрой мышц на руках и на обнажённом торсе. Потом взял гирю потяжелее и выжимал её то одной, то другой рукой – попеременно. Он делал это, пока руки не начали дрожать от напряжения и беспомощно не опустились под ужасно отяжелевшим металлом. Разгорячённый, Стренёв выскочил в умывальник и подставил спину под тугую струю воды. Вода затекала в рот и в нос, отчего Вадим весело фыркал, заглатывал воздух и, с наслаждением издавая протяжное «а-а-а», выдыхал его. Потом пошло в ход махровое полотенце, придавая организму бодрость и зажигая в жилах огонь.

         Дремоты и недавней усталости теперь как ни бывало. Стренёв небрежно бросил на быльцы полотенце, быстро оделся, причесал шевелюру. Из зеркала смотрели на него небесной голубизны глаза. Такими они бывали обычно в минуты прекрасного самочувствия и душевного наивысшего подъёма.

         – Свеж, как огурчик, – подумал о себе Стренёв и присел на кровать. Будильник отсчитывал без пятнадцати семь. Большая стрелка его «посматривала» на газеты.
         – Спасибо за подсказку, – улыбнулся Вадим и, по привычке, первой открыл молодёжку. На развороте огромным подвалом красовался очерк.
         – Ну-ну! Всё-таки написали. А заголовок какой! «Праздник будней, Стренёв и другие». Красиво. Неделю думай – не придумаешь. Что же он о ребятах так неуважительно? А бригадиру уже одним заглавием культ личности создаёт. Посмотрим, что дальше.
Корреспондент в розовых тонах подробно рассказывал об ударной трудовой вахте бригады Стренёва, не забыл поведать об увлечениях ребят, настойчиво доказывал, что любой из рабочих дней молодёжного коллектива – это настоящий праздник; парни – сплошной душевный и трудовой порыв; станки – чудный оркестр Гварнери; производственный шум – победный мотив пятилетки.

         - У-у! Пиротехник! – вслух произнёс Вадим, – сколько здесь трескотни! Он невольно вспомнил День победы, ликующую центральную площадь, радужный блеск огня, треск и дым фейерверка. Но газету в сторону не отложил – всё-таки о нём было.

         – Интервью, – читал дальше Стренёв, – я взял у старшего мастера И.П. Петряева:
         – Как же, – хвалился Иван Пантелеевич, – Стренёв – наша гордость. Ершистым, правда, горячим бывает, – не подступись. Практику проходил на заводе с ребятами, как в ГПТУ учились. Закончили, значит, училище – и к нам. Ну, товарищей его сразу в отпуск отпустили, а Вадима – Корольчук, его сменный мастер, – ни в какую. Хоть и начало месяца, и перебои с металлом… В самый раз – дать бы хлопцу и отдохнуть, но Корольчук ни в какую: «Бери, мол, концы дорезай». «Уже дорезал, – отвечает Вадим, – инструмент только, сами видите, перебил. Концы-то металла кривые». «Так что ж, я рихтовать их буду?» – вскипел Корольчук. «А кто их вообще рихтует! Плавильная печь на что?» – отстаивает свою позицию Стренёв. Мастер жаловаться ко мне, а я возьми и напустись на парня: «Вадим, что произошло? Тебя спрашиваю». «Мастер бить инструмент заставляет». «Не мели чушь. Марш за станок!» Чуть слёзы не брызнули у пацана. Скомкал накладную на списанный инструмент и – с участка. Начальник цеха пускай, мол, рассудит. А я почему-то и недопетрил сразу, что не прав. Минут через пять искать пошёл его. Начальником, правда, он только припугнул. А сам, смотрю, журналы в Красном уголке листает.

         – Ну, и что дальше? – спрашиваю у Петряева. – Извинился я, – отвечал Иван Пантелеевич, – и подписал заявление на отпуск. Он ведь целый год родителей не видел. А после отпуска молодёжь участка избрала Вадима своим комсоргом. Стренёв посмотрел на часы, отложил газету и, накинув на плечи пиджак, заспешил к кинотеатру. Вечер был тёплый и тихий. Вдоль проспекта Орджоникидзе густо цвели молодые липы, и аромат их не в силах были заглушить даже выхлопные газы автобусов и такси.

         Вадим пересёк дорогу, у театрального киоска взглянул на часы. Стрелки показывали ровно семь. Он посмотрел вокруг. Никого из знакомых не заметив среди отдыхающих, залюбовался яркой афишей, липучей лентой приклеенной к стеклу киоска. На ней умелый фотограф запечатлел выступление знаменитого ансамбля. Особенно увлёк Стренёва юный ударник, в красной, словно объятой пламенем, блузе. Объектив застиг его, так сказать, в миг творческого самосожжения, светом которого был озарён каждый мускул лица, разлёт вдохновлённых бровей. Впечатлял приподнятый над инструментами корпус, залихватский взмах рук. На какое-то мгновение Вадиму послышалась даже задорная дробь барабана, звон литавр, звуки бубна, но в следующий миг всё затихло, словно его глаза и уши обволокло пеленой глухой ночи.

         Стренёв, ощутив на лице чьи-то ладони, не шелохнулся. И услышал за спиной мерное и тихое дыхание в плечо. Тогда он поднял к лицу свои руки, чтобы убрать с него чужие.
         – Синьор Стренёв! Мы так не договаривались, – укоризненно прозвучал грудной девичий голос. – Потрудитесь доложить, с кем имеете честь общаться…
– Память моя, что ли? – иронично засмеялся парень в ответ.
– А конкретнее, синьор Стренёв? – игриво спрашивала девушка, а он, перебирая в памяти знакомых девчонок, никак не мог вспомнить, где и когда слышал этот почти уже незнакомый голос.

         – Эх ты, друзей детства не узнаёшь! Земляков забываешь!
Стройная, с короткой, почти мальчишеской стрижкой, с лукаво прищуренными глазами и слегка вздёрнутым носиком перед ним стояла… Журавлёва.
– Женька, неужели это ты?! Во-о – встреча! Сколько зим – сколько лет! Откуда ты? Какими ветрами?
         Он протянул ей руку, крепко, до побеления пальцев, сжал её ладонь. В ответ она иронически и тепло улыбнулась, но промолчала.
         – Куда пойдем – в кабак или ко мне в общагу?
         – Давай, Вадька, погуляем по городу. Погодка чудесная.
         – А как же – за встречу? Может, хоть за вином по-быстренькому смотаюсь?
         – У меня большой отпуск. Отметить встречу мы ещё успеем.
         – Ну, что ж, уговорила.

         – Можно взять тебя под руку? Никто ревновать не будет? – заглянула Женя ему в глаза.
         – Можно, – сказал Вадим, – но мне неудобно так ходить – в правую сторону сносит.
         – Ха-ха-ха! Как плывущего по волнам? Видимо, с малявкой какой-то ходил. Вешалась на руку, мил человек. А со мной тебе остерегаться нечего. Я ведь высокая. Будешь идти, как по ниточке.

         И они пошли по проспекту, обмениваясь вопросами, игривыми шутками. Ещё бы! Столько лет не виделись и почти ничего не слышали друг о друге. После окончания восьмилетки разные дороги легли к их ногам, разные города встретили шумом незнакомых улиц.
         – Я как сюда приехал, – рассказывал Вадим, – долго выбирал, куда б поступить учиться. Объездил все техникумы, но после каждого неизменно говорил себе: «Нет, это не по мне, это совсем не то».

         – Случайно наткнулся на радиотехнический техникум, – продолжал он, – и решил испытать свои силы. Несмело зашёл в вестибюль, а там толпа огроменная, почти все на самолётостроение записываются. А у меня, пока ждал свой черёд, уже и фантазия в ход пошла, уже и самолёт в уме сконструировал. Да такой, что может приземлиться у самого крыльца. Мама выйдет из хаты, а я ей: «Физкульт-привет, ма! Садись, покатаемся с ветерком». Но мечта моя не сбылась. На второй экзамен без экзаменационного листа пришёл, и мне от ворот поворот показали. Пришлось поступать в техническое училище.

         – Почему «пришлось»? – перебила Журавлёва. – Разве ты о чём-то жалеешь?
         – Сейчас ничуть. Но тогда мне было не очень легко. Как-то осенью, когда возвратились с уборки кукурузы, мастер назначил собрание. Было ещё тепло, и мы не пошли в аудиторию, а уселись на траву в сквере. Подвели итоги работы в колхозе, и, в связи с началом занятий, мастер поставил группе задачи. Потом приступили к выборам ученического самоуправления. Кандидатуры предлагал «шеф», а мы голосовали. Я ждал поручения, но обо мне словно забыли. Почувствовал себя ненужным и чуть не заплакал от обиды. Ты, Женя, должна знать: когда я живу невостребованным, то начинаю терять к себе уважение и чувствовать, как во мне словно бы всё отмирает. Но худа без добра, уверяю тебя, не бывает. Той же осенью я в вечернюю школу пошёл, в учёбу ударился, слабеньким помогал. Через год мне дали общежитие. Семь человек в комнате – дружная семейка.

          Перед октябрьским праздником кто-то предложил: давайте, мол, стихи к памятной дате сочиним, а вдруг получится. У кого лучше, тот дежурить по комнате не будет. Получилось лишь у меня. Сбежалась вся группа. Вот, здорово, говорят: Стренёв наш – поэт. Напиши, Стренёв, что-нибудь про женщин, да поинтереснее. И не прибедняйся. Две очереди полы за тебя мыть будем.
 
          – Ну, и как? – улыбнулась Журавлёва, – освободили от дежурства?
          – Освободили. Но суть не в этом. Главное – оценили. В редколлегию училищной стенгазеты избрали, физрук заставил писать о спорте, библиотекарша разных поэтов читать советовала. Читал я их, как баран библию, пока с Есениным не познакомился. Помнишь(?):

                Там, где капустные грядки
                Красной водой поливает восход,
                Кленёночек маленький матке
                Зелёное вымя сосёт.

         Вроде бы ничего особенного. А мне вдруг вспомнилось детство, наше село, взбрыкивающий по росистой траве жеребёнок, табун стреноженных коней, полыхающий красным заревом горизонт, парное домашнее молоко... Вспомнилось и загрустилось по дому.
Вадим замолчал. За разговором не заметили, как закончился проспект, как оказались в объятиях парка Маяковского.

         – Вадька, ты слышишь, – сказала Женя, – поёт соловей. Вот, молодчина! Шумного города не побоялся. Лично я давно их песенок не слышала. На завод, случайно, не залетают?
         – Нет. На такой подвиг одни воробьи отваживаются. Дымно пока на заводе. И ничего не поделаешь: хоть пляши, хоть министру пиши. Выпуск машин увеличиваем, на реконструкцию тратимся, а на защиту природы – денежек с гулькин нос. Молодёжь наша (наверно, не без подсказки начальства) с инициативой выступила – сверхурочно на конвейере подзаработать. Да ничего не получилось.

         – Энтузиастов мало оказалось?
         – Всё, Женя, значительно сложнее. Инициативу на всех уровнях одобрили. Потом посмотрели, а машины собирать не из чего, задела деталей нет.
         – А почему ж не создали?
         – Если бы, Женя, всё зависело от станочников. Но производство – это тако-о-й клубок. За какую нитку не потяни, везде узелки вяжутся. Прокат есть – литья нет, литьё появилось – инструмента не хватает. На своём заводе всего вдоволь – смежники комплектующих изделий не дают. Смежники раскачались – вагонов нет отпущенное привезти.… Но к концу месяца клубок всё-таки потихоньку распутывается, и тогда мы снуём шелкопрядами. А вообще стараемся, чтоб, фигурально выражаясь, производственный механизм действовал чётче. Вот уже несколько кварталов подряд, например, он не требует дополнительной заводки. По министерству выскочили вперёд – задел оказался надёжным.

         Вчера, например, мы на конвейер в ночную смену вышли. Так потрудились, что и сейчас руки гудят. Правда, не на экологию и заводских соловьёв работали. Фонд мира пополняем. Чтоб войны не было, чтоб хоть в лесах не замолкал птичий свист…
         – А завод, по-твоему, пускай и дальше коптит? Что-то, Вадик, я тебя не понимаю. Больно мы рассудительными стали. Всякую неповоротливость, головотяпство по-человечески понять пытаемся.

         Последние слова Журавлёва произнесла с едкой иронией. Вадиму даже показалось, что её слегка вздёрнутый носик ещё выше подпрыгнул.

         – Узелки твои, Стренёв, иногда и рассечь не мешало бы. Ответственности перед людьми у наших хозяйственников убавилось, честности перед самими собой. Всяким неповоротливым пингвинам старинную пословицу врачей напоминать не мешает: «Светя другим, сгорай!» Сгореть, конечно, они не сгорят, но, может, хоть расторопнее станут. Инертностью и активностью, если хочешь, мера нашего патриотизма определяется.
Стренёв молча слушал неведомо откуда свалившуюся «Память», насупившись, смотрел себе под ноги. А она, излив негодование в связи с пропажей из парков птиц, смягчила свой прокурорский монолог, мельком взглянула Вадиму на руки, уголками рта улыбнулась:

         – Ты, Вадька, не обижайся, пожалуйста. Я просто хочу, чтобы поступки были благороднее, жизнь становилась красивее… И не тебя упрекаю. К твоим рукам – какие претензии?! Работу ты любишь…
Вадим молча пожал плечами и улыбнулся.

         Парк погружался в сумерки. На небе появились блёклые звёзды. Где-то снова запел соловей.

         – Ребята в моей бригаде – что надо; на токарно-автоматном участке… За станками ухаживать умеют, инструмент у них всегда на мази. Оснастку на свой лад переделали – производительность вверх пошла.

         – Значит, и рационализаторством занимаетесь?!
         – Как видишь. Хлопцы мои смышлёные. Почти все где-то учатся.
         – А ты не пробовал поступать?!
         – Я, Женя, на третьем курсе… Пора б уже и закончить, да ведь после армии не сразу поступил. Конкурс – он, как и голод: тоже не тётка.
         – Снова не повезло?
         – А что поделаешь? Зато милее наука. Да и вуз выбрал по душе.
         – Значит, Карфаген покорён! Видишь, как важно верить в победу. Я радуюсь, Вадим, за тебя, и – Рим рукоплещет…

         Минуту-другую они шли молча. Закончился парк – и открытый простор пахнул на них вечерней прохладой. Со стороны Немышли катил по шоссе грузовик. Стренёв с Журавлёвой увидели, как из-за слепящего электрического света растут их гигантские тени.
         – Женька, да мы с тобой, никак, Геркулесы! – воскликнул Вадим. – Если б хоть на часок стать такими…

         – Зачем нам это? – с улыбкой ответила девушка, потрогав Вадимовы бицепсы. – Людям, Стренёв, воли, настойчивости не хватает такой. А вот дух Геркулесовский нам нужен всем. Чтоб поступки каждого янтарём переливались, чтобы «время сзади ядрами рвалось».
Вспоминая, из какого произведения Маяковского Журавлёва процитировала слова, Стренёв только сейчас обратил внимание, как легко одета его одноклассница. Ему вдруг стало стыдно, что раньше этого не заметил, и журавлёвские рассуждения о поступках вообще полностью отнёс на свой счёт. Сбросив с плеч пиджак, он ловко облачил в него Женю, а девушка молча поблагодарила его взглядом. Они пересекли проспект Фрунзе, врезающийся в зелёный массив, – и их снова окружил тихий парк, хранивший тёплый уют летнего дня.

        – А сейчас ты пишешь стихи? – неожиданно спросила Журавлёва.
        – И да, и нет. Кажется, бросил.
        – Не понимаю.

        – Здесь, Женечка, и понимать-то нечего. В ранней юности каждый из нас чувствует себя будущим гением, способным на головокружительные чудеса. Как в знаменитом изречении: «Дайте мне точку опоры, – и я переверну земной шар». Мы строим себе такие планы, что если бы они осуществлялись, на земле стало бы тесно от Гомеров, Бетховенов, Лобачевских, Курчатовых… Семнадцатилетнему, мне казалось, что и «моё степное пенье» в двадцать пять будет звенеть не хуже есенинского. Писалось легко, и при каждом новом стихотворении казалось, что поймал Бога за бороду. Но проходил день-другой, – и вчерашние «гениальные» творения начинали напоминать гадких утят. Дать сильные крылья питомцам своим, наверное, мне не хватает таланта или упорства, а со слабыми пускать на свет не имею морального права. Так что, Женечка, не уверен, пишу я или уже бросил.

         – А ты прочти, – решительно сказала Журавлёва, – прочти два-три стишка, и я увижу, есть у тебя божья искра и стоит ли переводить бумагу.
         – Да я и сам понял уже, что, видимо, не стоит.
         – Ла-а-дно – понятливый, давай-ка читай.… А потом послушаешь и отзыв.
         – Хорошо. Какое бы тебе.… Наверно, вот это. Строителям посвящаю.
Журавлёва удивлённо посмотрела на Вадима, что-то и сказать хотела, но он уже чеканил слова:

                Холодный день над хмурой лесотундрой,
                Но здесь хозяйствовать в привычку молодым.
                В растворе руки и цементной пудрой
                Покрыты лица. И растёт Надым…

          – Стоп! – почти крикнула Журавлёва. – Ты-то откуда знаешь?
          – Что?
          – Что Надым растёт?
          – А разве не так?
          – Да ещё как растёт, только тебе до этого дело какое?.
          – У Вашего Величества забыл спросить! Позвольте про то, сударыня Журавлёва, позвольте про это…
          – Да не кривляйся ты, вред на ножках. Разобиделся – ох, как! Я просто спросить хотела, зачем пишешь о том, чего не видел.
          – Сама ты не видела.
          – Вадюлечка, миленький, я не первый годик работаю там, у Полярного Круга.
          – Правда, ты не заливаешь?

          – Сам ты заливаешь! Я никогда не лгу. Кому-кому, а тебе стоило бы это помнить.
Днём Журавлёва заметила б, как Вадима бросило в краску. Несколько мгновений он шёл молча, не находя нужных слов. Да и не ища их. Он вдруг отчётливо вспомнил тот полузабытый леденящий случай из детства. Жили они тогда по соседству – через огород. Всегда и везде были вместе – водой не разольёшь. Куда Женька – туда и Вадим, куда Вадим – туда и Женька. А шкодили так, что об этом в селе анекдоты ходили. То арбузы у хозяев, любителей сладенького, обнесут и пустят с горы (забавно смотреть, как скачут они и разбиваются вдребезги), то завяжут вредному семейству двери и следят из бурьянов, как взрослые люди, ругаясь, выбираются на улицу через окна; то над трубой их дома привяжут гусиное перо, а перо, вращаясь, гонит весь дым в избу. Были у них и другие шалости. Например, прибежит Вадим к Женькиным родным и крикнет с порога:

          – Быстрее, быстрее в кузню. Там Женька ногу гвоздём распорола.
Бегут все, кто дома, а Вадим с Женькой вслед из-за угла хохочут. Или прибежит Женька к Стренёвым: скорее, мол, на Вадьку бугай напал. Хватают коромысло, рогач, чаплю, кочерёжку Вадимовы родные. Выскакивают на улицу, а там ни Вадика, ни бугая – тишь да благодать.
 
          Как-то пришли шалунишки на копанку и видят: под вербой, где ключи бьют, жаба мордочку выставила и «поёт». Замахнулся Вадим на неё, скользнул пятками по мокрому краю и – бултых в воду! Испугался, бьёт по воде руками, барахтается, а к доске дотянуться не может. Женька, перепуганная, – к его родным и с порога: быстрее, быстрей, Вадька тонет! А дома старший брат Вадика грозно эдак на неё:
 
          – Кыш отсюда, пока уши не надрал.

          К счастью, мимо копанки за водой шли соседи, да и вытащили малыша. Нахлебаться успел уже, посинел и дрожит весь, зубом на зуб не попадёт.
В тот день друзья условились никогда и никому не лгать, даже в шутку.

          – Как же я мог забыть это? – подумал сейчас Вадим и извинился перед Журавлёвой. – Странно, и как я тебя не встретил в Надыме? – уже вслух удивился. Целых два месяца работал ведь в «Северогазстрое». У нас, Женечка, классная инициатива родилась на заводе. Наверно, слышала: студенческие стройотряды, когда уезжают на стройки, берут с собой на воспитание трудных подростков. И результаты, знаешь, неплохие получаются. Ребята входят в состав студенческой коммуны, она доверяет им ответственную работу, и те стараются.

          Я узнал об этом, когда поступил в институт. И знаешь, о чём подумал? Что это прекрасное продолжение доброй традиции… Во время и после войны наши отцы и деды брали к себе в войсковые части сирот, окружали заботой, выращивали их настоящими людьми. Теперь же над ребятами шефствуют студенты. Мне понравилось их начинание, и я уже со своим предложением пошёл в завком комсомола. Говорю: так, мол, и так, подростки трудятся в отрядах; что если и от нас, передовых рабочих, попроситься в качестве эксперимента, ну, скажем, мастером в отряд; взять под опеку трудновоспитуемых и готовить их к работе на заводе.

         Идею одобрили, договорились с нашим заводским руководством и с институтом, и я поехал в Надым. Вместо одного подростка взяв в отряд шестерых, организовал отдельную бригаду, попросил самостоятельный участок работы, вызвал на соревнование лучшую студенческую бригаду, и, как говорится, паровоз наш тронулся в путь. Постоянно внушал я ребятам мысль: мы не хуже студентов. Главное в коллективе – дружба и взаимовыручка. Надо не ударить в грязь лицом, показать студентам, что и мы не лыком шиты. При нарушении этого принципа виновный вызывается на суд чести бригады, а при повторном – отчисляется из отряда, и вся бригада отправляется в Харьков. К нашему счастью, никто из ребят не подкачал. И сколько было у них радости, когда на торжественном собрании стройуправления на День строителя за успехи в трудовом соревновании вручили им ценные подарки и Почётные грамоты.

         Сейчас, Женечка, четверо из этих сорванцов пришли работать к нам на участок, ещё один готовится поступать в институт – к своим друзьям-соперникам. А со стройотрядами в этом году уехали в Сибирь и на Камчатку представители почти всех ведущих цехов завода.
– Интересно, очень интересно, ситуация прямо-таки, как в кино, – удивилась Журавлёва. – Да ты обратил внимание, кем подписаны те Грамоты?! Хотя, конечно, подпись-то у меня и с попом не разберешь.

         – Когда из вашего строймонтажуправления подали мне список представленных к поощрению членов необычной бригады, – рассказывала Женя, – я хотела спросить, кто такой бригадир, да подумала: мало ли на земле однофамильцев. Буду, мол, вручать награды – сама увижу. К сожалению, на собрание я тогда не попала. Срочно в Тюмень вызвали.

         Так вот я и говорю: времена-то какие дивные настали. За тысячи километров разъезжаются люди, но и тогда нас ожидают словно бы запрограммированные встречи. И судьбы у людей часто, как две капли воды, похожие. Взять хотя бы нас с тобой. Ты не без благих порывов приехал к Полярному Кругу по комсомольской путёвке со своими сорвиголовушками. А ведь рисковал. Вдруг бы разбежались! Как на завод появляться? Засмеют ведь. Макаренко, скажут, какой нашёлся.

         У меня, Вадик, затея была такой же. После института учительницей работала. А ещё до школы мечта у меня была: стать педагогом, взять в опеку первоклашек, терпеливо лепить из них честных, умных и добрых человечков, вложить всю душу и довести их до выпускного бала. Какое это счастье, Вадик, – увидеть в воспитанниках всё лучшее, на что сам способен, ради чего живёшь – хлеб жуёшь. К сожалению, ни в первый, ни в четвёртый класс я не попала. Дали восьмой. Что из них можно вылепить, когда они записки любовные уже пишут?! Да и разницы в возрасте между собой и учителем не замечают. За глаза просто Женькой зовут. В первые месяцы привыкала к ним, присматривалась… А потом меня, словно молнией, озарило, отчего уже до самого выпуска покоя никому не давала. Ни ученикам, ни директору, ни выше стоящим органам.
 
         Предложила я как-то ребятам написать сочинение на банальную тему: «Дороги, которые мы выбираем». Написали. Прочитала я и – за голову взялась. Почти все хотят в институт. Даже троечники. Поделилась тревогой в учительской:

         – А кто ж работать-то будет? Хлеб печь, сталь варить, газ добывать?
         – Да те, кто не поступит, – успокаивают коллеги. – Им-то куда деваться? Институт – это родительская профориентация, часто без трезвой оценки способностей чад. Жизнь сделает свою.
         – А если они не захотят всё же … сталь плавить, газ добывать, и так далее, и тому подобное?..
         – Тогда барменами пойдут, мясниками, парикмахерами…
         – Ну, извините. А за что же нам деньги платят? Не должны разве мы любовь им привить к настоящему делу?
         – А какое это дело, – спрашивают, – так знаете-любите Вы лично, Евгения Павловна? Кроме литературы, конечно? Побелить-то хоть в квартире своей сможете? Чтобы жилось в ней уютно, работалось…

         Свою квартиру! Странно, я никогда не думала о своей квартире… Что он писал в своём сочинении? Ну, приблизительно следующее: «Я буду строителем и решил это твёрдо. Мне нравится фотографировать, но карточки делать мне негде. Потому что в одинарке живём впятером: папа, мама, бабушка, Лёлька и я. Мне некуда от них спрятаться, чтобы темно было. А Лёльке магнитофон включать не даём – у бабушки – давление, голова болит. Мы ходим и одёргиваем друг друга. А соседи – так те вообще с подселением живут. Поэтому я решил стать строителем. Чтобы жилья было много, и люди могли заниматься дома, чем хотят…»

         – Ах, Петька, – думаю, – да ты умный мальчишка. А как мне живётся на частной, у чужой бабуси?! Работать не мешает, спать рано ложится. Да вот дом на ломик по вечерам закрывает… После девяти не войдёшь. Вчера один молодой человек после кино проводить предложил. Хозяйкой отделалась от него. Срочно, говорю, дома надо быть, в девять «проходная» закрывается. А что если бы понравился этот парень? Как тогда с ломиком быть?...

          – Да, побелить в квартире я смогу, – сказала коллегам в учительской. – И более того…

           Как раз в этот миг и озарила меня мысль. И я поверила в её осуществление. И зарок себе дала. Но с классом поделилась ею не сразу. Была эта идея как гипотеза, подлежала серьёзной проверке. И целый год я готовилась к задуманному собранию. И ребят готовила. Ненавязчиво, исподволь, не сразу раскрывая затею. Всё, что могла, перечитала об этой профессии, не раз заглядывала на стройку и заводила беседы с каменщиками, плотниками, штукатурами.… Подчинила уроки достижению своей цели. В диктант введу предложение нужное, изложение по картине на эту тему дам…. Когда профориентационную встречу организовывали в школе, я пригласила на неё строителя; и в кинотеатре повторного фильма заказала для нашего культпохода ленту о строителях. А как-то даже на небольшую авантюру пошла. Рядом с нашей школой располагается ЖКО соседнего завода. За проходной. Директор периодически там приём очередников по квартирному вопросу устраивает. Так вот, я предложила нескольким своим ребятам пойти туда и с полчасика потолкаться среди очередников. Пускай, думаю, послушают, о чём толкуют работники завода, что на душе у них накипело. Пришли они, конечно, вместе со мной, наслушались, как людям в тесноте живётся, многое поняли.

         – А когда в начале сентября дело дошло до заветного собрания, – продолжала она, – разговор осторожный и издалёка был лишним. Погода тогда стояла просто чудесная. Я зашла в залитой солнцем класс и как будто растворилась в потоках света. Девятиклассники словно и не заметили меня: одни мальчишки разыгрывали девчонок. Другие, забравшись на подоконники, возбуждённо наблюдали, как дерутся под клёном два воробья.

         – Мальчики, был звонок, – напомнила я о себе.

         Они неспешно сели за парты и зашелестели учебниками. Готовились к опросу.

         – Книги вы, пожалуйста, закройте. Опрашивать сегодня не буду. И – вообще… из школы я, кажется, уйду… Что так смотрите? Я действительно это сделаю, если…. Если вы поддержите моё предложение. А идея, конечно, стоит внимания.
– Что ж это за идея такая, чтобы из-за неё школу бросали? – удивился Петька Панарьев. – Да и кто Вас, Евгения Павловна, отпустит?!

         – А подбросил её ты мне, Петя. В своём сочинении. Ещё в прошлом году.
         – Ну и Петька!
         – Ай да Петушок!
         – Быстрее выкладывай, что ты там написал.

         – Тише, ребята, хочу пока передать то, что мне рассказывали недавно студенты моего бывшего факультета. Вернувшиеся с Севера. С рюкзаками все были, бородатые, в разрисованных куртках. А впечатле-е-ний!.. Они так красочно расска-а-зывали…. Во-первых, – природа. Ребята плыли по могучей и суровой Оби. В Европе такую реку не встретишь. Семь раз утонешь, пока переплывёшь. По её берегам оленеводы живут. Когда с вертолёта глядишь на их яранги, кажется, – это воланчики разбросаны. А когда плывёшь на теплоходе, тут вообще берегов не видно. Волны в борт бьются, – брызги на палубу летят. Ледяные. До костей ветер пронимает. Зато какое небо! Голубое, чистое, бездонное, как глаза счастливого ребёнка. А закат – нежнейшие переливы, без серых полутонов. Акварель малиновая, зелёная, жёлто-горячая… Цвета сочные, чистые. Такие – только в природе встречаются. Солнце ночью на покой не уходит. Словно кровавым срезом арбуза качается на волнах у горизонта и кровавую тропку шлёт к кораблю. На палубе не умолкает музыка, щёлкают фотоаппараты. Светло в природе и на душе.

        Слушала я студентов, и нестерпимое желание закипало: самой всё увидеть, перечувствовать, пережить.

        Сибирь – дикий край. Раньше туда на каторгу высылали, а теперь? Молодёжь рвётся туда за романтикой, за туманом.… Разбудить дремучую тундру, обустроить медвежьи углы ещё не каждому и доверяют.

        Знаешь, Вадька, рассказ мой заинтересовал ребят. Слушают и тут же реплики вставляют. А Костик Пивоваров, болтун несусветный, шепчет классной толстушечке Алле Прохоренко, девчонке необычайно скромной, которая не от мира сего: «Алунчик, не хотела бы ты мишку косолапого разбудить? Не знаю, как целует, но обнимает до головокружения. Каждая фиброчка задрожит, каждая косточка затрепещет».

        Костика после того Фиброчкой прозвали и поныне в бригаде так величают.
Подробно интересовались ребята жизнью первопроходцев. А я подчёркивала дружбу между ними, взаимовыручку… Рассказала, как стройотрядовская бригада белила и красила склад на берегу Надыма. Несколько дней стояла ненастная погода, бесконечно моросило. Студентам негде было одежду сушить. И вот один из них заболел. – Температура до сорока. А рядом в лёгком дощатом домике жили рабочие. Они взяли студентика к себе. Два дня калили в комнате тепличную спираль – и жилище, что сауна, стало. Поили парня настоями трав и ягод, растирали натуральным спиртом. На третий день хлопец тот на ноги встал. Как ничего и не бывало.

        Рассказала я ученикам о первостроителях, о сибирской бане, о комарах.
        – Заболела я Севером, ребята, – говорю им. – А тут вчера ещё сочинение Панарьева вспомнила. Возьми, Петя, прочти его вслух.
        – Вы имеете в виду «Дороги, которые мы выбираем?» – сообразил паренёк. – Я и так прекрасно всё помню.

        И Петька рассказал, почему он хочет стать строителем и почему от них зависит судьба людей. Алла Прохоренко вдруг вспомнила разговор на приёме у директора. Один из ребят рассказал, как из-за тесноты квартиры у них дома возникают ссоры, другой – как много иногородним приходится платить за снимаемую квартиру или угол. А Костик Пивоваров провозгласил желаемый для меня вывод: «В стране, дорогие вы мои, надо ещё строить и строить. И профессия строителя, скажу я вам, – одна из краеугольных»…

        – И большинству из нас, – сказала я после некоторой паузы, – может посчастливиться строить новый город. Почти у самого краешка земли. Где летом пламенеет во мхах морошка, а зимой полыхает над лесотундрой северное сияние.

        – Конечно, – говорю, – если вы поддержите меня: по комсомольским путёвкам всем классом махнуть в Надым. Думаю, на моей стороне и Петя, и Костя, и Алла.… А, ребята? Будет у нас дружный комсомольско-молодёжный коллектив. КаэМКа Петра Панарьева! Или – Аллы Прохоренко! Или – бригада Константина Пивоварова! Как, звучит, мальчики?!

        – А кем Вы будете, Евгения Павловна? Верховной Правительницей эРБэУ? – вставил Костик.
        – А что оное обозначает на южно-великорусском наречии?
        – То же, что и на северно-великорусском: растворобетонный узел!

        – Ты, Костик, – гений, но мне, наверное, лучше быть каменщиком. Или штукатуром. Чтобы – всегда вместе с вами. И всё же, ребята, серьёзно подумайте над предложением. Обсудите с родителями, хотя они, скорее всего, рассоветуют. Запротестуют, не пустят.
        – Пустят, куда они денутся?! – возразил Костик. – Вот нас с Петькой и запишите. До армии поработаем, а там видно будет.
        – Спасибо, мальчики, у вас найдутся и последователи.

        В тот день я почти полностью была в этом уверена. Да только нашлись они не сразу. Старшеклассники о разговоре просто не вспоминали. И тогда я вот что подумала. После Нового года класс должен был один раз в неделю заниматься в учебно-производственном комбинате по машиностроительным профилям. Я сагитировала ребят отрабатывать этот день на стройке. Рядом со строителями. И учиться  их профессиям. Пошла на приём к начальнику стройтреста. Он выслушал меня с заинтересованностью, и тут же от его имени мы вместе составили запрос в районо. – На стройке не хватало людей. Потом пришлось, конечно, ещё немало побегать по инстанциям, но, в конце концов, всё образовалось. Рядом со школьниками работала на стройке и я; вместе постигали премудрости строительного дела, приучались к мысли о Севере.

        Прошёл год. Закончилось и трудовое обучение. Руководство стройки поздравило нас с получением строительных профессий, пригласило работать в свой коллектив. Но многие мои  ученики уже бредили мыслью о строительстве в лесотундре нового города. И я собрала родительское собрание. Пришли целыми семьями. Мы ведь непростое дело затеяли; совершенно новое для школы. Поэтому директор наш взволнован был не меньше других.

       – Не знаю, с чего и начать, – обратился он к родителям. – Дети ваши уже стоят на распутье. Дорог перед ними множество, и все они без указателей. Куда ребята ступят, такая и ждёт их судьба.

       – Но многие уже сделали выбор! – многозначительно подчеркнул директор! – Заманчивый и, кажется, правильный. Они выбирают даже и не дорогу, а целый простор. И я им сегодня завидую. И был бы я помоложе… Впрочем, мы с вами когда-то в чём-то ведь тоже были первопроходцами… Евгения Павловна, где Ваши инициаторы? Дайте им слово. Что мы за них говорим?!

        Первым вышел Петька Панарьев, рассказал о решении класса строить Надым. Алла Прохоренко объяснила, почему мы выбрали именно Север. Сказала, что с бывшим классом буду работать и я, что всем нам нелишне попробовать, куда мы годимся. Алла попросила родителей разрешить поездку тем ребятам, которые не сумели их пока уговорить. Потом взяла слово я; выступали и спорили сами родители. А в итоге победила идея поездки. Тут же составили список нашего «десанта», определили задачи подготовительного периода.

         Многое потом у нас появилось впервые: лекторская группа, вокально-инструментальный ансамбль, волейбольная команда, редколлегия стенгазеты. Кроме того, в отряд записались энтузиасты из параллельного класса, несколько выпускников строительного ПТУ. Проводы в дорогу состоялись на центральной площади города. Гремела музыка, звучали тёплые напутствия. Нам вручали путёвки и красные гвоздики. Телевидение вело репортаж.

         Под звуки оркестра мы пришли на вокзал. У всех – весёлое настроение. Песни и шутки сопровождали нас всю дорогу: сначала в поезде, потом на теплоходе, на барже. Ехали с нами ещё и студенческие стройотряды; все мы изрядно продрогли и посинели. Северное солнце никого и ничуть не согревало. И когда остановилась у берега наша посудина, всю её палубу мы завалили хворостом. Затрещали, забились пламенем двенадцать костров, а наш, казалось, был самым весёлым. Мальчишки пораздевались и прыгали вокруг костров, как папуасы. Девчонки сгрудились у огня, готовили кушать. Все пели, шутили, смеялись. Костик Пивоваров развлекал нас хрипящей пластинкой допотопного патефона. Среди гудящих костров мы походили на огненных магов. Нас не могли достать ни назойливые гнусы, ни комары. Хотя они над баржей нависали тучей.

         Увлечённые разговором, Стренёв и Журавлёва шли по залитой электрическим светом аллее. Здесь уже не слышалось трелей залётного соловья, но всё равно на душе было прекрасно. Вдоль аллеи ровно стремились живые потоки аккуратно подстриженных молодых акаций и сирени. Они наплывали на сонные лавочки с отдыхающими, с трёх сторон охватывая их волнами своего молодого убранства.

         В круговороте зелени на затенённых лавочках тихо ворковали и целовались парочки – этакие молодые голуби и голубки.

         Благоухали на аллее яркие цветники, наполняя её пронзительным ароматом. Вечер пьянил, ласкал и завораживал своими чарами. Вадим взглянул на Женю и увидел – красавицу! Милую, неописуемую… Нежный восторг и радость наполнили его и всплесками крови застучали в виски. С необъяснимым очарованием он смотрел на девушку и словно бы видел её впервые. «Прек-рас-на-я незна-комка»… – непроизвольно шевельнулись его уста.
По аллее они вышли к дороге. Здесь парк пересекался ещё одним проспектом. За перекрёстком аллея тонула во тьме.

         – Женя, я поведу тебя к заброшенной танцплощадке, – овладев собой, заговорил Стренёв. – Посмотришь, где безоглядно пролетали дни юности моей беспечной. Где я с друзьями танцевал и…
         – А тебе не страшно? Там такая темень непроглядная,… – посмотрев в глаза парню, тихо спросила Женечка.
         – Так я же с тобой! – уверенно ответил Вадим, протянул девушке ладонь, – и нежные Женины персты легли между его загрубевшими пальцами.
         – Какая у тебя тёплая рука, – сказал Вадим. – Положи её сверху на Земной Шарик, – и растает весь Северный Ледовитый. И в Надыме будет Ташкент.

         – Да, а в Харькове – Атлантида, Венеция,    – поддержала шутку Журавлёва. – Кстати, твои не холоднее. В Надыме такое тепло меня здорово выручало. Работаем, бывало, на ветру, закоченеют у ребят руки, – бежит братва ко мне: «Женечка, потри ладошку малехо, – мастерок выпадает прочь. Историю Севера не пишет. Не простит нам история». Ну, вот и тру ладони заядлым летописцам. Сама ведь затащила их на край света. Правда, в долгу они никогда не оставались.

          Иной раз по общественным делам забегаюсь, отстану в работе, – на буксир берут. Взаимовыручка царила прямо-таки фронтовая. Конечно, так стало потом. А сначала… всякое бывало! По приезду в Надым мы попросились строить школу и работать одной бригадой. Горком комсомола просьбу удовлетворил. Договорились и с начальником строительного управления. Хотели бетонировать, класть, штукатурить, белить… Но прораб послал нас на самую примитивную и нудную работу в подвал. К нашему приезду уже подняли первый этаж, а нулевой цикл подсыпкой ещё не закончили. Поэтому никакая механизация помочь нам теперь не могла. Так что песок в подвал подавать пришлось через окно и дальше перелопачивать по клетушкам.

          – Ну а подвал, Вадька, был, – лепетала далее Женя, – что бездонное озеро. Строят там на грунтах хоть и намытых, но в постоянном соседстве с трясиной. Бросали песок мы в настоящую прорву. До крови растирали руки; приходилось бинтовать ссадины и лопнувшие волдыри. «Рыемо, рыемо, рыемо Зэмлю, неначэ кроты», – вспоминала слова Васыля Чумака. Ребята начинали уже и бросать лопаты, кроя «нэзлым тыхым словом» всех – от прораба до начальника треста. Я всячески их подбадривала и, перефразируя, читала Маяковского: «Упрямы мы и молоды и дружно скажем в лад – че-рез че-ты-ре го-да здесь бу-дет го-род-сад»…

         Угрюмо, как заводной механизм, работал Петька Панарьев. Градинами пота лоб покроется, на спине рубаха потемнеет, а он бросает и бросает отяжелевший песок. И если другие, выбившись из сил, останавливают работу, Петька обязательно дотягивает до заветного перекура. И потом раньше других поднимает отяжелевшее тело от деревянного ящика-кресла и продолжает подсыпку фундамента.

         Лично я пытаюсь не отставать от Петьки. Подбадриваю одних, иронизирую над другими и стараюсь работать в приличном для слабого пола ритме. Состязаться с Петькой мне, конечно, не по силам, но и бросать лопату раньше его не помышляю. Хоть нам ой как трудно и до чёртиков противно сидеть в этом осклизлом и мрачном подвале, но никакого раскиселивания и никакого хныканья не должно быть и в помине. Ведь мы, собираясь на Север, долдонили себе, что едем не за морошкой и не за туманом…

         И вот, столкнувшись с мачехой-действительностью, начинаем киснуть и назойливо гнусавить о доме. Что происходит в нашей бригаде; не дезертирство ли проклёвывается из скорлупы малодушия? – всё чаще спрашиваю себя и ребят. А они, как в хирургической клинике, ходят с забинтованными руками и со страдальческими лицами – жалко смотреть на них… И на себя тоже.

         Не действует у нас ни стенгазета, ни лекторская группа, ни художественная самодеятельность. И с внешним миром контакты оборвались. Мы приходим в свои палатки, дохлыми падаем на раскладушки и забываемся во сне. А если сон и не сразу приходит, то лежим и слушаем, как гудят наши руки и ноги. А бывает: и вообще их не ощущаешь. Они живут словно бы автономно. И тогда думает голова-макитра, зачем нужна она себе, если не владеет телом. Но вот проходит ночь, и к утру организм возвращается к гармонии, а ледяная вода из-под крана делает его снова бодрым и сильным.

         И вновь опускаемся в подземелье и вновь работаем, как заведённые. И вот уже большую лопату выбирает Петька Панарьев.

         Снова натужно гудят его клещи-ладони, но не сдаётся напористый Петька. Последним идёт на перекур и первым возвращается к сраженью… может быть, с самим собою. И вдруг на пределе сил руки у Петьки свисают, как плети. И уже без боли не поднять даже пустой лопаты. Мрачным садится парень на кирпичи, и его глаза виновато выглядывают из-под длинного козырька фуражки. Его жалеют, ему сочувствуют, и никто ничуть не злорадствует. Ведь Петька работает вовсе не для показухи. Его мощные и потные лопатки настроены трудиться не расслабляясь. Он чувствует необходимость подзадоривать всех, кто слабее. В нём обострённое чувство ответственности за каждый шаг, задумку и обещание. Об этом знают в бригаде и верят в парня больше, чем даже своим словам и поступкам. И теперь вот сочувствуют ему и хотят идти к руководству стройуправления с ультиматумом. Так, мол, и так: работа у нас нудная и изнурительная. За этим разве за тысячи вёрст и околиц сюда стремились? Но сразу же удивительно звучат и другие доводы строителей-«землекопов». Зачем ерепениться? Надо бы сначала закончить эту работу. С внушительным опережением графика. И тогда идти – не какими-то слабаками, а мужиками с мозолистыми руками.

        И вот заканчиваем последнюю клеть и поднимаемся из преисподней на свет Божий. И так легко на душе, как будто бы гора с натруженных плеч свалилась. На следующее утро идём уже не в подземелье, а прямо к начальнику СУ. Идём, чтобы поставить вопрос ребром: давайте или серьёзную взрослую работу, или… И вот около вагончика администрации видим огромный транспарант – «Привет бригаде молодых энтузиастов из Энска, в десятидневный срок выполнившей месячное производственное задание…» А рядом в стеклянной витрине мы увидели распоряжение о премировании отличившихся.

        Смотрели ребята на это, – и оттаивали их сердца, озарялись лица. А ещё на лицах обозначились удивление и недоумение. Откуда же известно начальнику о трудовом рекорде, если он ни разу не заглянул на объект? И на рапортах, куда приглашали и меня, начальник делами нашими не интересовался.

        – Что будем делать? – спрашиваем друг друга. – Пойдём всё-таки или подождём, чем нас ещё обрадуют?
        – Нет, если уж собрались, – говорил Панарьев, – то надо идти.

        Ещё молодой, атлетического телосложения, начальник улыбнулся нам прищуром сосредоточенных глаз и как-то по-домашнему вышел на средину комнаты встретить неожиданно нагрянувших гостей. С каждым поздоровался за руку и вежливо пригласил рассаживаться.
Кажется, мы удивили его приходом, а может и тем, что никто сюда раньше не заявился. Но этот огонёк его душевного состояния в еле уловимое мгновение всколыхнулся где-то в глубине умного взгляда и тут же бесследно растаял.

        Он усадил всех с двух сторон длинного стола и, словно бы стремясь ошарашить, никого ни о чём не спросил. Видимо, догадался, о чём будем с ним говорить. А поэтому не оставил и малейшего места для наших словесных претензий, заготовленных ещё в подземелье. Всё накипевшее внутри нас, не отстоявшееся и бродящее он умело нейтрализовал одной вежливой фразой.

        – Приятно видеть вас здесь, ребята…, – поворотом головы он окинул новые постройки за окнами, подёрнутый молочным туманом лог и щербатую полоску тайги у горизонта, – отнюдь не туристами. Так, Евгения Павловна? Край у нас суровый, землица характерная, болотистая. Но первый шаг вы сделали уверенно. Трудно, конечно, вам было – работа на стройке не мёд. Подсыпку фундаментов через окно вы считаете, конечно, просчётом начальства… Но это – жестокая необходимость. Песка вовремя не было, ребята. Земснаряд простаивал, не намывал. А ждать некогда было. Объект ведь горящий. К двадцать пятому августа, кровь из носу, сдай. Детишкам здешним заниматься негде. Вот и пришлось на обходную технологию идти. Но с этим уже покончено.

        Спасибо вам за штурмовые дни. Да и вы себя проверили в них на мужество. Не сдрейфили. Я и сам через такое не раз прошёл в годы студенчества. И сейчас не жалею. В любых передрягах сам чёрт не страшен теперь.
И если честно, – в вашу выдержку мало кто верил. Думали: разбежитесь. Но я в глубине души надеялся, конечно, на лучшее. Валентина Ивановна, табельщица, держала меня в курсе ваших дел и настроений.

        Он замолчал, окинул всех испытывающим взглядом, встал из-за стола:
– Теперь я хочу предоставить вам интересную форму работы на самых различных объектах… Потому что верю, ребятушки, в вас.

        И он предложил нам заняться именно тем, что мы и пришли просить: класть внутренние стены и простенки, штукатурить их, белить… Но главное, что он предложил, так это работать по единому наряду. Знаешь, Вадька, такие чудеса с людьми этот бригадный подряд вытворяет, – диву даёшься. Как рентген, просвечивает, словно ситечко, просеивает, что молотилка, встряхивает…

        – Прости, Женя, а кому и зачем нужна такая диагностика людей? Где польза от этого метода? А то у нас тоже сейчас поговаривают вот о такой производственной коммуне и работе на общий котёл. Как из него кормиться? Не получится ли по принципу: хоть Клим ты, хоть Влас, а всем поровну хлебный квас? Не перегрызлись бы люди у общей кормушки!

        – Ах, Вадька, тёмный и меркантильный ты человек. Я вспоминаю бригаду как лучшее в своей трудовой биографии. Никогда ни ранее, ни позже не было у меня такого круга близких людей, никогда не работалось с таким азартом, не проявлялись с такой полнотой скромные мои силёнки. А что касается уравниловки, так и её не было. Потому что действовал коэффициент трудового участия. На первых порах, конечно. А после он стал и вовсе не нужен. Получали за труд действительно поровну, потому что научились не уступать друг другу. Неисправимым сачком оказался лишь один. Да с ним вовремя распрощались. Плохо работать в такой бригаде просто нельзя. Но есть в ней другое, что бывает только в дружной семье.

        Помню, как трудно приживался к Северу наш Фиброчка – Пивоваров. Погожие дни были для него невыносимыми. Ведь гнусы и комары особенно донимают в тихую, тёплую погоду. А у Костика была, видимо, самая вкусная кровь – мошкара налетала на него тучами. Целыми ночами Костик воевал со своими обидчиками. Просто извели парня укусами, идиотским писком над ухом. Не одну ночь просидел он на бугорке за палаткой, где мало-мальски отпугивало надоедливую мошкару сквозняком. Для работы и привычного балагурства у Костика не осталось никаких сил, и он решил уехать. Чтоб не подводить коллектив. Но бригада ему на помощь пришла.

        В жаркие или ветреные часы смены, когда гнус прячется в тайге, мы отправляли Котьку вздремнуть. Тогда быстрее ложились в стены кирпичи, быстрее мелькали мастерки, короче становились перекуры… А Котьке начисляли те же деньги, что и остальным.
Прошли дни, когда свирепствует гнус. В августе выпал первый снег. Он-то и помог Фиброчке закрепиться на Севере. А к следующему лету у Котьки иммунитет выработался против кровососущих.

        О времени, прожитом в Надыме, Женя рассказывала с восторгом и увлечением заядлых рыбаков. Вадим слушал её с не меньшим вниманием, потому что речь шла о сказочном крае Севере, об удивительном мужестве и благородстве окружавших Женю людей. Потому что в эти минуты всё в нём как бы перевернулось, закружилось, широко раздвинулось в разные стороны.
 
        Стренёву показалось, что окружающие деревья и предметы потеряли свои очертания, затихли звуки вечернего города, словно бы исчезло или стало бездонным звёздное небо. И в этой пустоте зримо и чётко вырисовывалась высокая и стройная фигура Журавлёвой: её подстриженные вьющиеся волосы, длинные бархатистые ресницы, полыхающие тихим и нежным огнём глаза, её говорящие жесты рук, лёгкая и плавная походка… Все слова Журавлёвой для Вадима наполнились особой значимостью и смыслом.

        Женя рассказывала о трудовых успехах бригады, а Стренёв относил эти достижения на её счёт. Она описывала жаркие литературные дискуссии в надымском клубе «Семь лиственниц», а он представлял её распорядительницей этих капустников; говорила девушка о воскресных лыжных походах в тайгу, а бывший одноклассник видел её волшебной Синильгой, ведущей отряд сквозь снежную феерию и сполохи северной ночи…

        Руководила Журавлёва бригадой ровно два года. В разгар громкой славы комсомольско-молодёжного коллектива её пригласили работать в горком комсомола, а осенью избрали на пленуме вторым секретарём. Просилась она остаться в бригаде, но ей ответили: «Для создания таких же КаэМКа на всех объектах Надыма нужен твой практический опыт».
 
         И вот Журавлёва в Харькове. Если Вадиму раньше и приходилось думать о ней, то образ её, как и лица других школьных друзей, мимолётно представал перед ним воспоминаниями о золотых деньках своего детства, о счастливой поре учёбы в начальной и восьмилетней школах, о весёлых шалостях и приключениях. Это был образ худенькой девочки-подростка, которая своей развитостью и обаянием всегда выделялась среди сверстниц и неизменно участвовала во всех мальчишеских авантюрах. И уж никогда не задумывался Вадим, что представляет собой Женя теперь, какими живёт заботами и какое может иметь отношение к нему. Среди его многочисленных новых друзей и знакомых девушек призабытый образ деревенской девчонки находился на далёкой периферии его сознания.

         Сплошным калейдоскопом лиц и событий летели дни юности, дни новых открытий и увлечений. Были они то насыщенными и значительными, то обычными и ничем не примечательными, но полнота чувств, свежесть восприятий, доброжелательный взгляд на окружающее делали их радостными и счастливыми. Да только вот с некоторых пор к приподнятому настроению Стренёва стала примешиваться лёгкая грусть, и Вадим ясно вдруг ощутил, с чем она связана.

         С приходом вёсен эту грусть приносили тёплый ласковый ветер, терпкий запах проснувшейся земли, неторопливые потоки гуляющих людей, заполняющие вечерние улицы города. Вместе с ребятами из общежития субботними вечерами он вливался в эти потоки, но среди пёстрой людской массы, к своему удивлению, чувствовал себя совсем одиноким. Грустными взглядами он невольно сопровождал улыбчивые, счастливые пары и в минуты душевной тоски создавал в мыслях образ прекрасной незнакомки, за которой смог бы последовать и в райский сад, и на рога к самому чёрту. Он ощущал на себе проникающий сквозь пелену времени ясный открытый взгляд девушки своей мечты, слышал её тихий вздох, доверчивый лепет и звонкий смех, видел лёгкий шаг и величественную походку, верил в её нежность, ласковое и преданное отношение к нему. Он тосковал по своему идеалу и никак не мог встретить его в повседневной жизни.

         Журавлёва явилась к нему не из романтического тумана, а нагрянула из реального бытия, словно нахлынула тёплым и ласковым ливнем, терпким, целительным озоном. Она не была похожа ни на одну из девушек, липнувших к нему со всех сторон. Табельщица, когда-то очаровавшая своей красотой, оказалась скучной и ограниченной. Контролёрша с соседнего участка, пригласившая его к себе на день рождения, после ухода гостей так молниеносно выпрыгнула из всех одежд, что он решил: «Эта годится только для развлечений». Захватили Вадима вечерние прогулки со студенткой из института культуры, но её обидные реплики в адрес рабочих парней и нежелание бросить курить привели их к выяснению отношений и логическому разрыву…

        И вот перед ним – Журавлёва. Умная, женственная, очаровательная. У неё глубокие, вызревшие суждения, на всё смелый, самостоятельный взгляд. И уже для Стренёва нет ничего удивительного, что эта девушка, выросшая рядом с ним в озорующей мальчишеской среде, атмосфере нелёгкого крестьянского труда, стала лидером северостроевской молодёжи. В её небольшой биографии отразились бег и ритм времени, настроения и заботы молодого поколения, идеалы и надежды идущей в завтра страны.

         Сейчас Журавлёва была рядом с ним – такая восхитительная. Стренёв попробовал оценить свои чувства, рождённые этой встречей, и испугался: ещё немного – и закончится вечер, вскоре им уже идти по домам, а завтра Женя уедет.

         – Сейчас, Женечка, мы подойдём к точке, где в дни юности моей недавней, возможно, была ось земли.

         С открытой высокому небу аллеи они вступили словно бы в подземный коридор. Над их головами нависали, переплетаясь, густые крона деревьев, царили непроглядная темень и тишина. Вадим крепче сжал Журавлёвой ладонь: не бойся, мол, мы здесь одни. Какие-то мгновения они шли молча вслепую, пока не почувствовали под ногами асфальт. Узкая дорожка, открытая небу, серой лентой скользнула в сторону посёлка и скрылась в объятиях парка.
         Их взору представились тёмный полукупол заброшенной эстрады, перед ней – асфальтовая танцплощадка, над которой зависло чистое и бездонное, всё в ярких звёздах небо. Прежний забор вокруг танцевального круга – заброшен, а на его месте поднялась, обступила площадку живая изгородь: то ли сирень, то ли молодая акация, или ещё какой парковый кустарник – не сразу разглядишь в темноте. Запустенье, тишина и уныние. А когда-то здесь сверкали гирлянды электроогней – жёлтых, зелёных, оранжевых, голубых, лиловых…

         Гремел и завывал саксофонами джаз; как сонный котёнок, мурлыкал он, когда объявляли танго; мелодичный, плавный и задумчивый плыл и плыл белый вальс… Танцплощадка станкозавода славилась на весь город. Сюда собиралась молодёжь от шестнадцати до девятнадцати лет. «Соплячьём» называли этих развлекающихся более взрослые завсегдатаи хатэзэвской танцплощадки «Мелодия». А в особенном почёте у «сопляков» были быстрые танцы.

         – Поехали на станки! – договаривались на Восточном, Холодной горе и Салтовке.
         – Пошли на станки! – говорили хатэзэвцы, фрунзевцы, лосевцы…

         На танцплощадке всегда было многолюдно и весело, не обходилось без игр, затей и происшествий. Её любили и побаивались, но всё равно шли сюда снова и снова. Как и Стренёв с многочисленными приятелями, которых тут знал чуть ли не каждый второй или третий завсегдатай.

         У входа на пятачок Вадим остановил Журавлёву.

         – Ну, Женечка, не чудеса ли! Все лавки словно корова языком слизала, а моя, незабвенная, цела-вот-целёхонька. Присядем, вспомним-ка былых времён мгновения и лица. Был, Женя, вечер, прекрасное настроение… И мы танцевали твист. Быстрый танец взывал к полной динамике – движенью рук, движенью колен, ритмичному низкому приседанию. И мы плясали с огнём и фантазией; плясали, как черти. И вот в разгаре задорного танца гладят меня по буйным моим кудрям. Думаю, что балуется кто-то знакомый, и продолжаю начатое. Двигаясь в ритме музыки, медленно распрямляюсь и слышу вопрос:

          – Ну что, встал?
          – Встал, – отвечаю.

          И тут меня взяли под руки и повели. Впервые в глаза их вижу. Посадили на эту самую лавку, окружили и приказали не сопротивляться. Веселится, бурлит танцплощадка, а я сижу на лавке и грустно взираю на рослых парней из опергруппы. А те, ловцы, привели сюда ещё одного, посадили рядом и снова ушли на «охоту».

          – За что? – спросил я соседа.
          – Под ноги плюнул, – ответил сосед понуро, – в «оперу» поведут. Снова влетит.
          – А меня – за твист…
 
          Вадим замолчал, откинулся на спинку лавки. Высоко в небе, в просвете между ветками, горела большая звезда. Ему показалось, что она шевелится, радостно пританцовывает и игриво подмигивает с высоты.

          – Эта звезда моя, – подумал Вадим. – Гори ярче, звезда. Разгорайся сильнее…
Несколько мгновений Стренёв ловил её свет, а когда отвёл взгляд, увидел что-то подобное над сценой в чёрном зеве эстрады и от удивления вскрикнул:

          – Смотри, Женя, смотри…
И будто вспугнул виденье. Звезда тут же исчезла.
          – Что, Вадька? Что ты там интересное заметил?
          – Да-а так, почудилось. Звезда только что горела. Вон там, под колпаком эстрады.
          – Ух, ты! Куда ж она тогда запропастилась?! Ну-ка, давай поищем. В мире, говорят философы, ничего не пропадает.

          Они поднялись на помост, с которого когда-то развлекали публику разбитные бородачи-музыканты в красных вельветовых пиджаках да полногрудая певичка – «королева блуждающего микрофона». Так её величали завсегдатаи танцплощадки за удивительный дар артистично перемещаться по сцене во время исполнения песни. Сюда же когда-то поднимался и Вадим посостязаться с друзьями-соперниками в весёлых конкурсах, заработать входную контрамарку на очередной танцевальный вечер.

          Теперь царили на сцене тишина и мрак. В глубине эстрады под самым скатом купола колпака они увидели полуразломанную лавку. Вадим присел, вытянул ноги – зазвенели пустые бутылки. И снова – глухая амбарная тишина, и только где-то грызут древесину мыши.
          – Вот, молодцы, – заметил Стренёв, – сообразили на троих, а теперь досками закусывают.
          – Пошли, Вадик, отсюда.

          Вышли на авансцену – открылось глазам огромное звёздное небо. Живое, подвижное, мерцающее.
          – Вон она, красавица моя лупатая. Вон – левее ковша.
          – Нет, это – моя. А твою слопали мыши.
          – Женечка, так нельзя. Я первый её приметил.
          – Стренёв, не возражать! Если джентльмен. Лучше пошли потанцуем. Вальс можешь?
          – Да.
          – Вот и прекрасно.

          Казалось, Журавлёва и сама излучала свет. Она по-новому открыла для себя Вадима и открытию радовалась беспредельно. Она радовалась, что днём позвонила ему, а он оказался дома. Что сохранил себя прежним Вадимкой из детства и приобрёл новый образ, о котором мечталось ей многие годы. От радости Журавлёва была на седьмом небе. Под собственный напев величавой мелодии они теперь вальсировали по широкому кругу, над которым вращалось небо восьмое. Большое, просветлённое, фосфорически-сказочное нависало тайнами неразгаданными, бесконечным Млечным Путём между настоящим и будущим.

          Они двигались по краю цементного пятачка, пленённые живым кольцом роскошных деревьев, и земной шар чуть было не показался им тесным и замкнутым, оторванным от чего-то большого и главного, заброшенным и забытым. Но звёздный простор уходил далеко за пределы и над пределами этого круга, и конца ему не было. И везде под этим звёздным безбрежьем простиралась земля, на которой они родились, выросли и выходили в люди. И эти земные просторы никак нельзя ограничить ожерельем здешних деревьев. Поэтому и открылись Стренёву и Журавлёвой два мира: их домашний – маленький, тихий, уютный; и всеобщий – большой, бурный, неизведанный, куда несли их крылья звёздного вальса.

           Вадим и Женя кружились в пространстве малого, мирного, милого мира, заливаясь весёлым смехом, упиваясь радостью неожиданной встречи. На пятом круге у Вадима закружилась голова, деревья слились в бесформенную массу, земля уходила из-под туфель, звёзды смешались в беспорядочном беге. Журавлёва разгадала его состояние и горячо выдохнула в ухо:
          – Поворачивай лицо в сторону движения  –  всё пройдёт.
Они крепко сцепили руки и, отбросившись назад для взаимной страховки и уравновешивания, закружились в новом стремительном вальсе.

          – Видишь моё светило? – спросил Стренёв Журавлёву.
          – Это моя звезда, – возразив, засмеялась Женя и завела новый мотив быстрокрылого вальса.
          В свете, мерцающем свете звёзд знойным вихрем неслись они вдоль тихо спящей эстрады. И несла их вдохновенная музыка счастья.

          Новую мелодию затянула Журавлёва. Правую руку с талии перевела Вадиму за плечо, и центростремительное ускорение с большого круга понесло их на всё уменьшающиеся круги. Теперь голова кружилась у Журавлёвой. В самом центре площадки Женя споткнулась, – и Вадим еле удержал её в своих объятиях. Распалённую, хмельную он невольно прижал к груди и, осмелев, прикоснулся губами к её губам. Длинные бархатистые ресницы Журавлёвой были сомкнуты, открытое лицо – безмятежным и отрешённым. Вадим, охватив упругий стан крепкими осторожными руками, целовал девичьи уста, и голова его пошла кругом теперь уже от сладкого счастья.

          – Милый, милый мой…, – горячо прошептала Журавлёва и положила руки на его плечи. – А светило твоё, вижу, ревнивое. Ишь как уставилось!
          – Это, Женечка, наша звезда: твоя и моя. Ты согласна?

          Журавлёва нежно кивнула в ответ и щекой прижалась к его щеке.

          – Впрочем, посмотрим. Ты ведёшь себя Ловеласом. Один раз встретился, – и сразу лизаться. У вас все… в бригаде такие?

          – Не знаю, тенью за ними не хаживал.

          – А надо бы. Ты ведь – душа коллектива. Знай души родственные.
          Они вышли из парка. Обняв друг друга за талии, шли по безлюдной улице, по широкой проезжей части. Светлел небосвод, тускнели звёзды, отчётливее прорисовывались очертания домов.

          – Поеду к родным, – сказала Журавлёва.
          – Скоро?
          – Сегодня утром. Билет уже куплен.
          – А как же я?
          – У тебя сессия вот-вот закончится. И ты приезжай к своим.
          – Куда? Они, Женечка, теперь все здесь, в городе. И маму с собой забрали.
          – Ах, да… Мне писали. Ну, так давай прямо ко мне.
          – А удобно? Что родители твои скажут?!
          – Они, наверное, скажут (Журавлёва мечтательно посмотрела в глаза Стренёву):
 "Здравствуй, Вадим! Проходи, присаживайся и чувствуй себя, как дома".

          Влюблённые шли по пустому городу. Гулко стучали шаги.

          – Я с Севером, кажется, буду заканчивать, – сказала вдруг Журавлёва. – Я ведь не строитель. А ребята мои пусть там работают, – кто нашёл призвание и судьбу. Для меня Север был одним из этапов – романтическим моим долгом, и я его выполнила. А теперь снова надо к детям. Север останется моей педагогической стажировкой, школой учительского взросления. Правда, предмет свой я подзабыла, но засяду за учебники, – всё наверстается, всё вернётся на круги своя. В том числе – родное село, отчий край. Он вскормил нас, – и перед ним мы в долгу.

         Я съезжу в родную школу, расскажу, как работают наши выпускники. Учителям поведаю, что и сама там старалась, не опозорилась. А в нашей деревенской школе Владимир Григорьевич на пенсию пошёл. В село нового прислали филолога. Толковый, говорят, башковитый и, главное, на своём месте. Клуб «Поиск» организовал, – историю края с ребятами пишет.

         Если хочешь, Вадим, я обоснуюсь в Харькове. К родителям на выходные не трудно теперь добираться. Дорогу приличную туда проложили…

         Светлел горизонт. Незаметно, одно за другим, гасли созвездия. И только большая звезда, которую Стренёв и Журавлёва объявили своею, ещё ярко горела на небосводе. Далеко впереди, на асфальтированной дороге, появилась одинокая фигурка человека. – Индустриальный город начинал просыпаться.

         На перекрёстке, в самом центре посёлка, Стренёв и Журавлёва остановились и застыли в счастливых объятиях. Одинокий прохожий деликатно проследовал рядом и свернул на тротуар. Как изваяния, Вадим и Женя стояли у города на виду и, не стесняясь его, упивались сладострастными поцелуями.

         Автополивалка, примчавшаяся со стороны заброшенной танцплощадки, грациозно их обвильнула, а патлатый шофёр, наполовину вывалившись из кабины, одобрительно замахал фуражкой и, как петух, заорал на всю округу: «Го-о-рька! Го-орька-а! Горь-ко-о!»

          Город открывал объятия новому дню.

                25 января 1982 г