Море 3. Четыре ноги хорошо, две ноги лучше

Макароны по-флотски на пароходах называют макаронами по-кора****ски, и есть их там нельзя – а я и на берегу бы не советовал, хоть Pasta di armata  назови.
Как-то один повар (а коками можно называть только тех, что на кораблях ВМФ, зато вот повариха на траулере называется кокша) на вопрос, почему у него все время так невкусно, ответил:
– А поедять! – и получил за эту беспечность в ухо, но лучше готовить не стал.

Да и то сказать – а из чего им там готовить…
Вот когда мы выходим в экспедицию из Буэнос-Айреса, да и из Монте-Видео, то все полгода живем с хорошим мясом. Потому что плохую говядину там просто не выращивают (а в ресторанах стейки без жилок по кило двести граммов порция подают, bifo de chorizo называется). Но при условии, что второй штурман – начпрод – радив, и ставит команду обливать перед погрузкой в морозильный трюм каждую полутушу пресной водой из брандспойта (а буржуи те полутуши и вовсе в вакуумный полиэтилен по неведомой нам технологии утягивают). Только тогда, защищенное корочкой ледяной глазури, проплавает замороженное мясо сочным, а не вымороженной безвкусной тряпкой. А уж если едут туши из России на транспортных рефрижераторах, да еще, не дай Бог, будут наступать на них складирующие матросы сапогами, вымазанными в мазуте – а обязательно будут: русские ведь люди – то и жрать нам все шесть месяцев такое, что не отличишь по вкусу, корова ли павшая от советской голодухи сварена или не подозревающий о существовании химчисток ватник с плеча портового бича.

Как-то, запихивая в себя псевдоайсбайн из такого вот мяса и никакой капусты, подслушал концептуальный диалог матросов за соседним столом. Один, мрачно размазывавший солянку по дну миски, резко отодвинул ее и бросил:
– Наверное, я после этого говна никогда уже тушеную капусту есть не смогу.
На что второй мечтательно прищурился и промурлыкал:
– А я, наоборот, так соляночку люблю, что, когда вернемся, первым делом попрошу, чтобы жена мне соляночку сделала. Потому что тут такая солянка, что это не солянка, а просто говно.

Поэтому мы стараемся готовить у себя. Шутка сказать, а из восьмидесяти человек экипажа свежей рыбой наслаждаемся практически только мы одни – наука. Только мы не ленимся везти с собой электроплитки, растительное масло и специи. Только у нас есть где готовить и хранить еду – лаборатории с холодильниками, и, разумеется, мы скорее выкинем из холодильников все реактивы, чем соленое брюхо тунца или балык марлина.
А повар думает в первую очередь о том, чтобы не сесть за отравление экипажа, поэтому все у него будет пережарено и пересушено, а про – наоборот – суши, сасими и карпаччо он и не знает.

А мы знаем – но и мы едим в столовой. По счастью – факультативно: как дополнение к тому, что готовим сами. В отличие от команды, обреченной питаться только пароходным.
Вообще-то, нам – по статусу – положено есть в кают-компании. И некоторые наши коллеги из научной группы там и едят. Надевают светлую глаженую рубашку и брюки, спрашивают у капитана разрешения войти, желают приятного аппетита, ждут, когда официантка – которую обычно тот же капитан в перерывах между службой поебывает – подаст порции на фарфоровых тарелочках. Ее службой, понятно – капитаны на научных судах особой службы не несут, пьют в каютах, а зарплату получают за груз ответственности: садятся, если тралмастера утащило авоськой за борт или штурману не хватило моря, и он вбебенился в другой пароход – единственный на ближайшие восемьсот миль. А на мостик поднимаются только самые азартные – когда судно боевой разворот закладывает, и из всех пароходных матюгальников ревет команда «Отдать трал!».

Обед в кают-компании не для нас. Дао, может, и наш, но не наша карма. Потому что некогда ихтиологу  переодеваться, рубашку и брючки натягивать: пробы из трала ждут. По триста экземпляров каждого промыслового вида на промер и взвешивание и по сто – на полный биоанализ. А следующий трал – на подходе: в промрайоне (или в координатах, которые мы сами ради потенциальной премии застолбим как открытый промрайон) тралы идут через три-четыре часа. Так что успеваешь только стянуть с себя заляпанный чешуей и кровью оранжевый (чтобы, когда ты, растяпа, за борт выпадешь, видно было тебя между синих волн, чтобы спасти – да только *** этот оранжевый цвет тебе поможет) рокан, да руки от крови оттереть – и к работягам, которые, сидя в робах, из алюминиевых шлёмок невнятное хлебают и, прицельно вылавливая из общего бака ошметья мяса, друг на друга порыкивают. А официантка в столовую команды не положена – для ее же безопасности. 

Но есть и в пароходном меню продукт, испортить который трудно даже совсем раздолбайскому повару. Называется курица.
Разумеется, если это не советская курица. Советские куры – мемориал Метерлинка – сине-лиловые, умершие своей противоестественной смертью от недокорма, жилистые, с редкими перьями и частыми волосинами, с когтистыми лапами, сведенными судорогой агонии, неотрубленными головами и тоской изведанного счастья социалистической жизни, застывшей в глазах, заглянувших в вечность. Таких и полугодовая выморозка в трюме не испортит: дальше некуда. Вымер этот подвид вместе с советской властью, и трудно эту норму жизни представить молодежи – как какого-нибудь птеродактиля. Похоже, не помнят уже тех кур даже и ностальгирующие по СССР: sic transit gloria gallini. По крайней мере, что-то не козыряют ими патриоты советского образа жизни как символом эпохи брежневского благополучия.

А международные просто куры – веселенькие такие, в коробках разноцветных, а каждая еще и в отдельном облегающем пакетике, теперь уже их каждый знает. Вот их-то появления в меню мы и ждали. Обычно они бывают два раза в неделю, а когда – и все четыре: зависит от того, сколько их впрок закупили. Но даже если и приходится полгода на одних курах сидеть, а все лучше, чем говядина как портянка.

Кур рубят на четыре части и варят в сорокалитровой кастрюле, на этом бульоне супчик будет, а куски кур потом обжаривают на противнях. Ножки всегда уезжают в кают-компанию, это законное феодальное право комсостава.
Уезжают – потому что на лифте, шкафчик такой в переборке с ящиком и лебедкой: чтобы официантке не бегать вверх-вниз по трапу с кастрюльками и тарелками. А в шторм, когда и так по трапу девушке нелегко карабкаться, как только лифтик в шахте от качки перекашивает, приходится бегать.
И вот уезжают пятнадцать ножек в кают компанию, а внизу в столовой и нам, и матросам, и мотористам, и электрикам – всем остальным шестидесяти пяти – достаются крылья. И нет-нет да и взвоет у раздаточного окна особо несытый матрос:
– Зиночка! Да почему ж ты мне опять крыло даешь? А ножка где?
На что кокша певуче отвечает:
– Мальчики! Ну таки что вы хочете? У курицы же всего две ноги – как же их может хватить на всех?!
И отойдет пристыженный матрос, поварчивая, но понимая, что крыть ему тут нечем: действительно, у курицы только две ноги, зря он полез со своими претензиями.
А на следующий куриный день опять будут у нас одни крылья, и опять возжелает ножку какой-нибудь рулевой, мукомол или морозильщик, и опять пропоет ему в окошко не пролезающая уже в него щеками рассудительная Зиночка:
– Мальчики! Ну опять вы мне забываете! У курицы всего две ноги, не обижайтесь – ножек на всех не хватит!
И опять успокоится народ до следующего раза.

И  лишь к концу четвертого месяца, когда экипаж от работы и хронического безбабья становится нервным, и первые драки случаются на пароходе, осенит вдруг кого-нибудь, и спросит он Зиночку в окно:
– Подожди!.. Но ведь крыльев… Крыльев же  – тоже два! Почему же они, а не ноги всегда всем достаются?!
И застынет, дожидаясь ответа, но уже начнут его оттеснять от окошка следующие, и отойдет он с миской, сядет понурый за стол, накрытый вместо скатерти мокрой тряпкой, чтобы не соскользнула шлёмка, и долго будет ковырять вилкой кусок переваренной белой груди, из которой растет доставшееся ему крылышко.
И уже другая белая грудь примерещится ему, и нежная ручка, подкладывающая ему на тарелку всегда только куриную ножку… и еще много о чем вздохнет он в те десять минут, что остались ему на еду до выхода на подъем трала.

И лишь после вахты – а то еще и подвахты, если принесет трал тонн двадцать рыбы, и надо будет ее перебрать и заморозить – жахнет он три-четыре кружки-тресотграммовки браги, провалится в сон, и отмякнет потихоньку на время его душа.
А русская земля – еще она за тропиком Козерога, экватором и тропиком Рака.