Снится ли клонам овечка Долли?

На минуту я выпал из жизни, оценивая глубину морщин. На лбу, под глазами, на скулах – старческие морщины, борозды жестокосердного пони. В XX-ом веке Кинг писал: «Время – это милый пони. Милый пони с жестоким сердцем». Может и так. А по мне, время – это ничто, пепел из семейной урны, развеянный по ветру. О нём вспоминаешь при смерти, понимая вдруг, чего так не хватало при жизни.
Пользуясь случаем, я передал привет своей старости. Мне было двадцать три, и выглядел я замечательно. Так, что невольно задумался о брызжущих слюною неврастениках. Подумал об артрите, астме, асфиксии, выпадении геморроидальных узлов. О безотказном эликсире молодости – смерти натощак.
И смыв эти мысли ледяной водой, уткнулся мокрым лицом в бумажное полотенце, вслушиваясь в шум сушилки. Пол уборной был выложен кофейным кафелем с черными зернами, на потолке желтели абажуры, круглые и уродливые. «Это лучшее место в городе, – подбодрил я себя, – лучшее место, чтобы не мучаться выбором, с кем сегодня разделишь одиночество».
Я вернулся в зал. Ударил свет, усилился шум. По маленькому круглому подиуму в центре закружила голограмма поющей Эдит Пиаф. Засуетились вежливые механические официанты. Над окнами нависли бархатные портьеры. Из тени в углу очертился любимый столик. Стоит только за него присесть, как найдешь ту, кого искал всю жизнь. И с кем бы прожил до скончанья лет, если б только запомнил имя.
Была суббота и много желающих поболтать, пока серость косого дождя за окном не скрасится погодой после. Ничего удивительного, что за моим столиком уже сидел, нет, седел затылок, открытый к проплешине. И рот с обратной стороны, открытый к общению.
- Свободно? – спросил я тень, указывая на софу в углу.
- Извините? – зашевелилась она.
- Я спросил, свободно?
- Эм… да, да.
Рот мелькнул на свету и тут же скрылся в углу. Я отметил кислоту лица, которому тот принадлежал. Эту кислоту хотелось согнать выпивкой. Хотя, о чем речь? (О ком речь?) Очевидно, об очередном неудачнике. О типе, недовольном своим положением. О типе людей, вечно всем недовольных. О бездарях, по большей части. Бездельниках на ненавистной им работе. В лучшем случае, бесплатном приложении к серому интерьеру безвкусного офиса. Я знал, что таким всегда хочется угощений за счет заведения. И потому хотел дать ему прикурить и отправиться спать.
- Сигарету?
- Спасибо, не курю.
Тогда я задымил, вспоминая, как впервые собрался бросить. Во время учебы мне пришлось поучаствовать в эксперименте.
Нас разделили на две группы. Первой группе показывали кадры из фильмов, где герои и, что страшнее, героини курили красиво и привлекательно. Вторая группа (в которой был я) смотрела на снимки больных раком легких. Это могли быть легкие здоровых людей, если б не монохромных рак с клешнями и усами врастопырку поверх объектива. Мерзкое зрелище, прожженные куски внутренних органов, вонючие глотки и... безупречные внешне девушки, которым эти внутренности принадлежали. Мои сокурсники и, что страшнее, сокурсницы смеялись. Я смеялся за компанию, нервно и неровно. Наверное, меня это зацепило. Я бросил курить траву.
То есть, оставшиеся дни я отходил не накуренным и голодным. Мне и моим одногруппникам оплачивали ужин. Но после интимных анатомических подробностей в рот ничего не лезло.
Весь последующих месяц во время свиданий я не мог спокойно думать о поцелуях взасос. Поцелую по-французски и изъеденные никотиновой молью шерстяные языки – вещи несовместимые.
Мне хотелось начать с воспоминаний, но я передумал:
- Не курите? Правильно делаете. А раньше как, курили?
- Курил. Бросил.
- Бросили?
- Бросил.
- По Карру бросали? – попытался я угадать.
- Карр?
- Алан Карр. Человек и паровоз. Пробег – сто сигарет в день.
- Никогда не слышал, – этот тип и вправду не знал, о ком речь.
- Он давно умер, – и я его просветил.
- Умер? Печально...
Незнакомец напротив как будто вертел на языке слово «умер», закатывая его под нёбо, смакуя, как дегустируют выдержанное вино.
- Разве вам не интересно, как он умер? – я решил присесть.
- Вообще-то нет. А когда это случилось?
- Так-с, дайте-ка подумать... Сто лет тому назад.
Сто лет выдержки. Он не переставал смаковать вино из мертвого курильщика.
- Эм, мне кажется, я вас где-то видел... Вы журналист, верно?
- Верно.
«Этот дядя читает блоги, – подумал я, – Не удивлюсь, если он читает подшивки в бумажном виде для эстетов и эстетствующих ценителей старины». Мне вдруг захотелось назвать его «стариной». И я это сделал:
- Верно, старина! У меня такое чувство, что я вас тоже где-то видел.
- Может быть здесь, может быть там, – он указал на снимок солнечной долины в окне-дисплее, – Но чаще я бываю здесь. Не так часто, как хотелось бы. И уж точно, не так часто, как вы.
- Вы обижаете меня и мой кошелек. Поверьте, он не так толст, как его полнит черный цвет.
Стоит отметить, что «Фондю-бар» был не самым дешевым местом в городе. И посещать его регулярно было, следовательно, затратным делом. Но если ты молод, самоуверен и холост, некогда размышлять над неестественной худобой лица и кошелька.
- Нет, нет. Я без упрека.
- Я понял.
- Отлично, что будете пить?
- Мартини.
Он заказал два мартини.
- Вы почти как Бонд.
- Джеймс Бонд, – представился я в новой роли, поднимая за Флеминга фужер.
Но собеседник предложил выпить за здоровье и тут же укрылся под свисающей вельветовой портьерой, в уголке, где обычно сидят женщины, ошибочно принимаемые за дам.
- Меня зовут Рон, – представился я.
- Очень приятно, Рон. Я доктор Клеменс, – из темноты вылезла костлявая кисть.
Я спешно потряс её, мертвецки холодную на ощупь.
- Окей, док. Чем занимаетесь?
- Биоинженерия, нанотехнологии. Сейчас отдыхаю.
- То есть, в отпуске?
- То есть, отдыхаю. Я устал и отошел от дел.
По тому, как заёрзала тень на стене, я понял, что доку неприятно об этом говорить.
- Может, ещё по бокальчику?
- Давайте. Только по стаканчику.
Я заказал два виски с содовой.
- Расскажите мне, над чем вы работали.
- Пододвиньтесь поближе.
- Что?
- Ну же, двигайтесь!
- И-и-и? – я чуть наклонил голову, продолжая игру в секретного агента.
- Сколько вам лет?
- Это имеет значение? – вопрос меня смутил.
- Имеет. Для вас имеет.
- С чего бы вдруг?
- С того, что вы клон.
Сукин сын! Мне следовало врезать ему в ту же секунду, а секундой позже смыться оттуда. Значит, это правда, что за клонами ещё следят.
- С чего вы взяли? – скрывая волнение, я перешел на шёпот.
- Друг мой, я занимаюсь этими вещами с ваших лет. И, уж поверьте, давно научился отделять зерна от плевел и людей от клонов. Вас уже посещали мысли о старости?
Мои руки затряслись от напряжения, кровь забурлила в жилах, я хотел разорвать это нечто на части.
- Старость? Старость?! Мы всем умрем! – в баре уже косились на нас.
- Тише, тише не горячитесь.
- Не надо меня успокаивать! Таким как вы путевки на тот свет выписывают вне очереди.
- Чем расточать флюиды ненависти, лучше попробуйте вспомнить своё детство.
Мне вспомнился запах апельсинов, морской волны, хвои и смолы.
- Я рос на юге.
- У вас была дружная семья, не так ли? – он высунул свою лампочкообразную голову из тени, следом вытягивая худую шею. Я успел вглядеться в его глаза. Стеклянные, как у моделированных рыб.
- Что с глазами, имплантанты?
- Да.
- Много их в вашем теле?
- Много.
- И вы ещё утверждаете, что я неполноценный человек?
- Ничего подобного. Разве я так говорил?
- Вы намекнули.
- Вам показалось.
- Ладно, давайте выпьем.
Мы выпили. В баре слегка поутихло. Был поздний вечер, ближе к ночи. Половина окон показывала хорошую погоду. Другая, не оснащенная экранами, показывала смог и серебристые царапины на нём. Дождь не переставал.
- Я из числа тех, на чьи плечи легла ответственность проиллюстрировать поправку к закону «О шестом дне», – седой доктор внимательно изучал меня своими механическими глазами, точно сканируя биопоказатели, – Группа ученых, которую я возглавил, проводила первые эксперименты по инкапсуляции памяти. Нам удалось создать детальный слепок мозга подопытного. Более того, мы развернули слепок на клоне. Сейчас это распространенная практика. Но в ту пору было настоящей революцией. Вот вам, например, кажется, что вы помните детство? А знаете ли вы, что ваше детство – это лишь один из миллионов сгенерированных программой счастливых сценариев? Точный расчет и ничего лишнего. Только то, что призвано мотивировать вас во взрослой жизни.
- Не понимаю, – честно признался я. В памяти всплыли пальмовые листья, покачивающиеся на ветру, легкая рябь на взморье, чайки в нежно-голубом небе и песок, сплавленный с золотом солнечных лучей.
- О, это очень просто, – он сверкнул улыбкой, – Госзаказ. Если государству нужны поэты, писатели, журналисты – оно давит на насыщенные детские воспоминания, богатый опыт путешествий и впечатлений. Программа генерирует сценарии для каждого клона.
Если государству нужны солдаты, то... ну вы поняли. Не было и дня, чтобы они не нуждались в солдатах.
- То есть, вы хотите сказать, они не могут начертать нам судьбу, но, в каком-то смысле, принимают ключевые решения?
- Что-то в этом роде. Они предопределяют по заранее просчитанным моделям, кем вы станете в итоге. Учитывая, что уже сейчас треть населения – клоны, – это лучший способ влиять на массы. Государственное вмешательство на генетическом уровне. Генетически запланированный патриотизм, безупречная наследственность.
- Что-то вроде театра марионеток планетарного масштаба?
- Зачем же планетарного? Достаточно одной господствующей сверхдержавы. Весь остальной, отсталый мир подтянется.
- Нет, это бред.
Я смотрел на седого дока и понимал, что он окончательно слетел с катушек.
- Пускай даже так. Не об этом речь. Мы научились клонировать всё. Все органы, все ткани, даже память – словом, практически всё, что нужно для точной копии человека. Нам приходилось нарушать закон, если не случалось найти лазейку. Сохраняя секретность, мы клонировали своих родных. На 73-м году жизни отец скончался от инсульта. Был снят слепок его памяти, создан образ мозга, который впоследствии вживили в растущий организм. Знаете, какова средняя продолжительности жизни клона?
- Пятьдесят лет, – отражение в зеркале каждый день напоминало об этом. С каждой новой черточкой на лице, линия жизни становилась четче. И, вместе с тем, отчетливо короче.
- Вы слышали, что новое поколения клонов способно прожить в современной экосистеме до двухсот лет?
И снова мне в сердце стреляли надежной на креокамеру. «Если я смогу заработать скопить деньжат, меня заморозят, а потом, через столетие, возможно, клонируют, – я продолжал размышлять, – Но сейчас три повтора цикла – это максимум. Я старею слишком быстро, потому что клонирован в четвертый раз. Время жизни клона обратно пропорционально количеству копий с копии. Это ещё в школе проходили. Зачем я это повторяю? О чём это он?»
- До двухсот? Нет, не слышал… – соврал я. Мне была неприятна тема разговора, хотя бы потому, что я когда-то поспешил с решением о клонировании. Мне хотелось оставаться вечно молодым, а теперь, если наука не поможет, я умру скорее, чем успею всерьез задуматься о смерти, – Послушайте, к чему это всё? Зачем вы это говорите?
- Вы журналист. К тому же, лучший среди себе подобных.
- Вот, пожалуйста. Вы снова намекаете на то, что мы из другого теста.
- Я не об этом.
- К черту всё. Ещё по одной и расходимся. Мне неинтересна ваша тема.
- Это и ваша тема тоже, не забывайте.
- Если так, то продолжайте. Продолжайте, я весь во внимании.
- Первое поколение клонов состарилось за год. Мой клонированный отец прожил и того меньше. Он заново учился главному, что есть в мужчине – характеру. Мой настоящий отец был человеком жестким и принципиальным. А его клон – тряпкой. Понимаете, о чем я?
- Хотите сказать, что при всех казалось бы идентичных параметрах из клонированного человека формируется уникальная личность?
- Именно. И всё, что сейчас творится – это следствие проявления личностей тысяч и тысяч клонов со всего мира.
Я прокрутил в памяти последние сводки новостей. В Китае подорвали восточный космопорт, колония на Луне объявила независимость. Космос стал передовой клонов. Генная инженерия помогла решить проблему колоссальных перегрузок. «Клоны – космические пионеры сверхновых миров, – как писали в блогах, – буквально неземных».
- Вам это ничего не напоминает?
- Нет, а что?
- Черные, розовые, голубые – конец XX-го века, начало XXI-го – столетия борьбы за свободу и равноправие.
- Гм... Возможно, – клоны и вправду объединялись, учреждая советы, устраивая митинги, а загнанные и отчаявшиеся – мятежи.
- Все-таки, я не об этом хотел рассказать. Век клона не долог. Но дело вовсе не в природе старения. Мы уже нашли способ обмануть время. Ограничение в двести лет условно.
- То есть, условно? Если я вас правильно понял, отдельно взятый клон может прожить и дольше, так?
- Так, но не совсем. Теоретически, новое поколение клонов будет бессмертно.
- Шутите, бессмертно?!
- Нет, не шучу. Мы были вынуждены сократить жизненный цикл клонов, чтобы в будущем не позволить им сократить численность людей.
- Извините, но это бред, – у старика наверняка поехала крыша, и чувство юмора отправилось вместе с ней.
- Как вам будет угодно.
Он тяжело поднялся, собираясь оставить меня, перегруженного, расстроенного бездарно потраченным временем, со стаканом плохого виски на столе.
- Постойте, послушайте... – я схватил его за руку, – Послушайте, и это всё? Это всё, о чём вы хотели мне сообщить?
Он остановился. В искусственных глазах, казалось, отразились оттенки грусти.
- Нет, не всё. Это не всё.
В научном городке в горах, далеко отсюда, под куполом, где не успел оттаять снег, и водились редкие животные, мы продолжали работать над главным – копированием сознания. У нас не было ничего, даже элементарного понимания, что есть сознание. В самом деле, что это? Когда ребёнок обнимает маму, слушая и радуясь биению её сердца – что это? Реакция, инстинкт? Мой клонированный отец нашел выход. Он клонировал своего внука – моего сына. Я ничего об этом не знал, клянусь! Мы с женой давно разошлись из-за работы: я не мог думать ни о чем другом. Покинув город, жена внушила моему сыну: папа больше не вернется. Сын рос без отца, а я не имел ни малейшего понятия, где он, с кем он и каково ему там, где-то с кем-то. А, может быть, одному. В конце концов, я научился заглушать совесть наукой, убеждая себя изо дня в день, что так, вероятно, будет лучше для всех.
Но тот день в горах был особенным. Праздничный день, когда погода стояла чудесная. Легкий ветерок взбивал облака на небе, оранжевое светило рассеивало радужное сияние (всего лишь проекция на куполе, но весьма убедительная). Отовсюду лилась умиротворяющая музыка. Я копался в саду, пытаясь не думать о жизни, когда из-за ограды показался старик.
Изможденный, с ворочающимся кадыком, трясущимися жилами, проступившими на шее, морщинистым, щетинистым лицом, внешне он был похож на бездомную собаку. И для окружающих, должно быть, превратился в выпавший ржавый винтик устаревшей системы. «Ещё один бездомный » – подумал я, когда он сильно закашлялся.
Я нехотя подошел поближе – узнать, что ему нужно.
- Здравствуйте.
Он молча смотрел мне в глаза. Во взгляде читались жалость и нежность. Это был взгляд мученика и скитальца, обретшего землю обетованную.
- Здравствуйте – повторил я, не находя нужных слов.
Его губы задрожали, глаза заслезились: огромные, круглые, невозможные слезы.
Прежде чем из-за горки вылетел аэромобиль, этот старик обратился ко мне. Надрывистым, скрипучим, хриплым голосом.
Док замолк на время, погрузившись в воспоминания. Я достал из кармана пиджака ещё одну помятую сигарету и прикурил. Затягиваясь, я отметил, что сигареты ничуть не изменились. Что воздух не стал чище, легкие у людей не стали объемистей, а сигареты совсем не изменились. «Люди ещё готовы платить за минутное успокоение вечным покоем» – не без раздражения отметил я. И снова завертелись картинки выглаженных воротничков, белых как хлорка офисов. Офисов и душ в них, пустующих по праздникам.
- Так о чём там кряхтел этот… уборщик?
- Ни о чём...
Док, бледный как полотно, чересчур проворно для своего вида смылся в клозет. Я не стал дожидаться, когда он вернется, тем более что всё в одночасье опостылело. Я коснулся ладонью стола, и тот отсчитал всю сумму. Выделив свой заказ, я выбрал надпись «Оплатить». Моё пальто (здесь все одевались старомодно) уже висело в холле. Погода на улице оставалась неизменно пасмурной. Но дождь моросил резче прежнего. Я решил, что надо наскоро записать весь диалог, каким бы бессмысленным он не казался. И заработать денег на имплантант памяти.
«К черту всё! – горячился я – К черту этот город, эту погоду и всё, что вокруг. К черту людей, безмозглых и бесполезных. К черту андроидов, пишущих новости, очерки и романы. К черту киборгов, превосходящих нас, как заверяют буклеты, по всем параметрам».
Перебирая в голове классику – Филипа Дика – я пытался представить, мечтают ли андроиды об электроовцах? Хотя сам мечтал о настоящей погоде, как когда-то, в середине XX-го века ученые мечтали ей управлять.
Выкурив последнюю из пачки, я успел проклясть Лоренца, выдумавшего Эффект Бабочки. И хаос, выдумавший Лоренца. Но хуже всего, я снова проклял себя за трусость перед смертью. За нежелание когда-то, лет восемьдесят назад, а может и больше, заглянуть ей в глаза.
Так я стоял под дождем, пока рядом не припарковался аэромобиль – чистенький и блестящий. Док выбежал из бара, ссутулившись, утонув в своём макинтоше.
- Прощайте – бросил он мне на дорожку, запрыгивая в раскрывшийся корпус.
- Адьёс, док!
Он покачал головой, будто упрекая всю молодежь, мною олицетворяемую, в бездушности.
- Знаете, – неуверенно проговорил он – мне казалось, в этом мире ещё осталось место человеческому… Но сначала мужчинам вздумалось рожать детей, а потом женщины в знак протеста отказались вынашивать плоды из пробирки. Теперь вот клоны...
«Теперь вот клоны» – меня физически тошнило от его слов. И я, слава блогу, нашелся с ответом:
- Из-за вас мы не перестаём воевать на Земле и за её пределами. Вам некогда учиться и никогда нас не понять. Нас и весь мир, которому мы принадлежим. Нас и киборгов. И андроидов. Всех нас.
Меня вырвало этой бездарной речью, но и после я не смог придумать ничего убедительнее. На душе и за её пределами ничего не осталось. Если была душа. Если были пределы.
- Может быть, может быть... – корпус его машины почти собрался, – Знаете… в тот день, в горах, в городке, где жизни было не больше, чем на фабрике андроидов, незнакомый старик обратился ко мне так, как никто другой.
- Может, хватит тайн? Надоело выслушивать ваши сказки, – снова солгал я.
- Он сказал: «Папа». И больше ничего… «Папа». И я проснулся.
- То есть, вам это приснилось?
- Может быть... – он едва справлялся с дрожью в голосе – А что тебе снится, Рон? Снится ли тебе это слово? Или, может быть, день, когда ты его произнес?
Озадаченный, я не успел спросить, что это значит – кристальный аэромобиль нырнул в черный смог. В ушах звенело так, что я ничего не слышал. Добравшись до дома на автопилоте, приняв снотворное, я погрузился в желе кровати в надежде заснуть. Но сон никак не приходил. Тогда, по старой привычке, я принялся считать овец. Они скакали на скорой перемотке через бревенчатую оградку прямо в загон. Десятки, сотни, тысячи. Все, кроме одной – заблудшей…
Нескоро она возвратилась. Из густого смога, из пустоты. С лицом дока Клеменса и радугой за стеклом невидящих глаз. Разноцветная, она раскрашивала всё вокруг, пробиваясь сквозь смог и могучие тучи. Я шёл за ней по траве, мокрой от дождя. По щекам катились слезы. Овечка Долли ждала меня впереди, розовая от лучей закатного солнца. Она ждала меня, вопрошая голосом дока: «Как тебе спится, сынок?»