Врач

                ***               
Снежинки падали на побелевший хирургический стол. Он стоял
посередине нагой поляны в беззвучном ноябрьском лесу. Всё уже было
сделано, и поэтому стояла тишина, стол был пуст, и никого вокруг.
Забытый скальпель ржавел на краю. На месте изголовья намело
небольшой сугроб и посередине - тоже.
Ветер почти не дул. Серое небо светилось в хромированных
поручнях. Хирург ушёл. Он сделал всё, что мог…



В разгар тающего летнего полдня хирург вдруг понял, что сейчас,вот
сейчас, настал кризис. Тупик!
Нужно срочное вмешательство!
И тогда он решился. Взял отпуск за свой счёт. Сказал жене, что едет в деревню, а сам, украв с работы инструменты, прилетел сюда. Если б только кто-нибудь знал, куда и зачем он едет! А может быть, кто-нибудь и понял и помог бы?! Ведь ему так нужен был ассистент! Но он не стал рисковать. Он не доверял людям. Они всегда были заняты только своими личными болями. И, вдобавок ещё, и глубоко несчастны от такой чепухи. Они не выдержали бы большего.
Он знал, что исполнит свой долг. Ведь настал день, о котором он
всегда мечтал, день проявить своё подлинное, основное Искусство.
В тот августовский вечер он слез с попутки и прямо с обочины
внедрился в лес.
Он углублялся всё дальше и дальше в глушь. Солнце село; стало
прохладно и темно. Его вело какое-то шестое-седьмое чувство. Ощущение боли, воспаления. Он чувствовал, что приближается к очагу. Дышалось спокойно и ровно, а руки наливались силой. Странно, но он радовался пугающему приближению ночи и этого. Он осознал теперь то благоговение и блаженство, которое испытывали мученики, всходя на костёр. Возможно, - подумал он, - что это - абсолютно естественная эмоция души, когда она свободна уже от себялюбивых капризов тела. Он почувствовал прилив бодрости и заторопился.

Вдохновенный лес охватывал его бархатистым сиреневым сумраком. Влажные коряги и сучья громоздились, словно нервы и жилы гигантского организма. Ему почудилось, что он лилипут, попавший в живую ткань великана. Листья были похожи на сонм клеток, скопление кустарников - на бактерии. Мерный, едва различимый лесной гул напоминал шум крови, текущей по своему руслу. Он остановился и прислушался. Гул начинался где-то слева и уходил вправо - в черноту бурелома. Он лёг на сырой дёрн, и, приложив ухо к земле, вдруг ясно услыхал глубокие удары.
Глухо и периодически что-то перемещалось вдали. Что-то работало без остановки и натружено. Ещё сильнее вслушался он. Закрыв глаза, весь слившись со звуком.
Тяжело, стеснённо и надрывно билось это сердце. Кровь бурлила,
сталкивалась со встречной кровью, завихривалась, пенилась, закрывая
вход и выход. Её наносы плавали тромбами, скапливаясь у устья артерии большими плитами. Грозя закупоркой течения, сердце захлёбывалось, переполненное; жилы, пустея, спадались. Тревожный, рваный ритм катился по земле. Тревожно горели звёзды сквозь полумёртвые ветви. Ветер немощно затихал. Всё побледнело вокруг. Омертвело. И уже повеяло прелью.

...Этот ритм он услышал позавчера, утром. Он ехал на работу, и вдруг, отключившись, полетел куда-то.
Он увидел себя в серой пустоте - в белом халате... А в ушах стук, стук. Неправильный, резкий грохот летящего под откос поезда. Когда он снова пришёл в нормальное состояние, он уже подъезжал к больнице. Он вышел из автобуса, и в это время увидел медицинскую машину у морга. А затем санитары внесли в него носилки с белым мёртвым рельефом простыни. "Что?" - спросил он потом. "Инфаркт. 70 лет. Поэтесса. Смерть наступила под утро. Говорят, не успела в поэме дописать последнее слово..."
«Да, такова правда жизни и смерти», - вздохнул он. И вдруг вспомнил своё видение. Он содрогнулся. Неужели мы так беспомощны! Ведь нас зовут, нам доверяются! А мы лишь научились констатировать смерть! Обращать трагедию в лирику! Он почувствовал себя нехорошо и прислонился к лавке. И тут услышал опять этот стук. Нарастающий, беспорядочной дробью барабана грохот! И серое пространство. И блестящий скальпель в руке! И вот скальпель поднимается и рассекает ...Землю!
И крик тысячи птиц,
и молния!

…Он очнулся дома. Над ним наклонилась жена. В руке - стакан с водой и таблетка.
"С тобой стало плохо. Ты прошептал "домой, только домой", и тебя привезли", - она заплакала. Он улыбнулся ей, как мог. Отвернулся к стене; и вот тут-то, на фоне гладкой серой плоскости всё прояснилось, связалось, и он интуитивно понял всё.
Его звали. Срочно! Он был необходим. Его выбрали. Сейчас или
никогда больше. Вовек...
Время приблизилось к полуночи. Он вскочил - надо было спешить. Состояние становилось всё хуже и хуже. Ещё немного и - смерть! Сухие стволы бурелома пересекались, словно гигантские рёбра. Самое сложное было пробиться сквозь них. Где-то там, невдалеке, должна быть поляна, подумал он. Это где-то справа, по направлению дыхания и стука.
Он сделал стремительный шаг, но подскользнулся и покатился в
промозглую, мглистую низину. Больно ударяясь головой о гнилые стволы.
Когда падение прекратилось, он, сквозь острую боль в ногах, различил впереди сплошную стену. Гигантскую деревянную клетку. Превозмогая страдание и страшась мысли, что инструменты выпали и рассыпались по чёрному лесу, он поднялся, нашёл неповрежденный саквояж и стал перед непроходимой громадой. Готовый бессильно разрыдаться. И тут... Он услышал, как окрыленная душа сказала ему:
«Дай себе размах!
Почувствуй себя Великим!
Ощути себя виртуозным Маэстро здоровья, а Вселенные своими
пациентами! Великий Размах! Великий Размах!»
Он бросился напролом. Чувствуя, как мёртвые преграды и завалы
проходят сквозь него, не причиняя никакого вреда. Он сам стал тончайшим устремлённым скальпелем. Рассекая материю на уровне вакуума, как свет стекло.
Впереди показался просвет. Он замедлил и тихо, осторожно подошёл к краю леса.

Из-за стволов открывалась большая поляна. Сердце лихорадочно
забилось. Превозмогая растущее напряжение, он оглядел место. Поляна была большой, круглой, как арена. Пыльно-матовый свет заливал её, и в центре что-то слабо мерцало.
Он вгляделся до ломоты в глазах. Посередине, под ночным,
обрывающимся пропастью, небом, стоял... операционный стол!
Время замерло, не дыша.

Он наблюдал, как из дальнего края леса вышла высокая Женщина.
Прошла в лунном свете поляну и легла на стол. Тотчас он бросился туда. Он подбежал и, едва отдышавшись, взглянул ей в лицо.
Бледные губы на мудром красивом лице, большие и старые глаза.
Спокойные руки, совсем ещё не дряблые, изящные и сильные.
Он хотел её спросить о чём-то. Но она закрыла веки и, расслабившись, замерла на столе. В растянутом мгновенья он ощутил над собой неведомую власть. Тело предстало пред ним обнажённым, ясным во всём своём подробном строении. Он видел сквозь него. Он понимал его!
Мир сузился до белого поля на груди этой несчастной Великой!
Отдающейся под его нож, фанатично верящей в его Искусство!
Плавным и широким - словно дирижёр - жестом, он рассёк её грудь. Рука вела его тысячекратно пройденным путём - к сердцу...
Внезапно он ощутил на горячем лбу холодную каплю. «Дождь», -
лихорадочно подумал он. И тотчас же над самой его головой раздался взрыв грома. В неземном резком луче молнии он увидал красную разверстую полость больной. Рёбра, плевра, левое лёгкое, рёбра... Сердце?! Сердца - нет! Он вздрогнул. И тут в лицо ударила струя влаги. Он ослеп, «Дьявольский дождь!» - выругался он. Новый удар разверз небо, выбросив стрелу света. В неровном, рваном сиянье он с трудом увидал, что весь залит кровью. Кровь била из перерезанной случайно артерии. Начался ливень. Подставив на мгновенье лицо и руки потокам воды, он спешно достал зажим, нитки и вновь ушёл в безжизненное тело. Земля содрогалась и бушевала под ним...
Наконец, дождь стал стихать. Сквозь клочья туч блеснула Луна, и слабый свет озарил мокрый стол и напряжённо сжимающие скальпель руки врача. «Аномалия!» - вслух произнёс он. «Как же я раньше не понял этого?! Ведь я же знал ... Конечно, она - аномалия. Во всём. Её сердце - справа. Справа - на стороне правды», - устало подумал он. «Аномальна - её болезнь. Аномальна - её участь, судьба. Она аномально красива, поэтична и - слаба. Она гениальный ребёнок уже состарившийся и поседевший от слез и страданий. Она святая и неизлечимо больная от своей святости, и потому - святая вдвойне».

Нежно, почти ласково, он закрыл и зашил ей рану слева. И осторожно, почти медленно, сделал правый надрез. Теперь его Искусство решало всё. Он пробрался сквозь лабиринты сосудов и рёбер, останавливая тут и там кровоточащие сосуды и аккуратно убирая мешающие ткани.
Его твёрдый скальпель сделал, наконец, последний надрез, и тут – в просвете показался алый, шёлковый край сердца! Оно расширилось, сократилось и... остановилось. «Не успел!» - дикой болью прошептал Врач. Дикий скорбный вой пронёсся и почти убил его. И сейчас, снова, как и в лесу, он услышал беспокойный голос души: «Размах! Дай себе Великий Размах! Бесстрашный Маэстро Космического здоровья!»
Он бросил инструменты и взял, бережно сжал в ладонях это тихое сердце.
Он мял, лелеял его, массажировал, пытаясь заставить его отвечать на его врачующую ласку. Гладил его, почти целовал, массажировал, массажировал ... По его лицу текли слезы.
Он не заметил, как восточный горизонт стал светлеть над лесом. Он не видел, как первые птицы взмыли ввысь над поляной и делали над ней медленные, томительные ожиданьем круги. Он не видел, как огромные города спали летаргическим, почти уже смертельным сном; как океанская кора впадины крошилась и ломалась под натиском свирепого, подземного огня. Огня воспаления. Он не слышал стонов погибающих от удушья и кошмаров детей в колыбелях. Он не чувствовал, что воздух с каждой минутой превращался во всепожирающий огонь! Он не видел падающего на головы оторопелых, обезумевших людей горящего неба... Их криков мольбы и проклятий; их нечеловеческого смеха...
Пред ним простиралось бледное, безжизненное тело Великой больной. В холодном, недобром свете утра, с подступающим к лесу заревом, он работал, собрав всю последнюю силу Природы и себя. Убив предательские нервы за их усталость, убив боль и ужас в своём срывающемся сердце.
В холодном, недобром свечении утра сердце дрогнуло - раз... другой... Стало. Вновь дрогнуло. Сократилось меж пальцев и вновь наполнило ладонь Врача. Ещё. Ещё. Уже почти уверенно. Заработало. Ритмично и чётко. Боясь вновь остановки во время удаления опухоли, он поддерживал его левой рукой, помогая сокращениям.
Самым тонким, самым острым скальпелем - словно лучом своей доброты, - он сделал последний, виртуозный надрез на бьющемся сердце. Остановил его прогрессирующий некроз.
Остановил кровь. Зашил рану на одном из его «лепестков».
Бережно, не дыша, вложил сердце в грудь. Зашатался от неожиданного яркого света солнца из-за леса. Вставил нить в иглу. Стал сшивать края
раны на груди больной.
Он увидел, как её щёки порозовели. Пощупал пульс. Ритм был
наполненный, ровный, живой! Он улыбнулся. Её веки затрепетали... Он сделал последний шов, вынул иглу, бросил её в траву. Отнял руки от груди, чтобы оглядеть своё величайшее творенье... И тут - женщина
исчезла, растаяла. Последнее, что он успел заметить - её улыбка и
широко раскрытые счастливые серые глаза...
Он стоял, наклонившись сутуло над пустым столом, машинально
схватив скальпель...
Птицы пели торжественный гимн в сияющем небе, кружась хороводами и поздравляя друг друга. На травах выступили капли слез -
от счастья! От сладкого, чистого аромата воздух казался озоном.
Праздничный лес колоннами бодро расправлял свои ряды. Солнце
переливалось, словно огненная раковина, рассыпая фейерверки
алмазных искр - на землю, в души, в цветы. Со всех сторон неслись
голоса ликованья людей, детей... - по крайней мере, всё это ему так
казалось...
Он разжал ладонь, где был его скальпель. Пошатываясь, в
окровавленном халате, он побрёл к лесу...
«Искусство!» - пронеслась в голове мысль. «Подвиг!: - сказал
Кто-то величественно и строго над его головой.


...Домой он не вернулся. Его нашли в сентябре. В буреломе. Он
лежал на стволе старой сосны. Его пациенту нужна была кровь.
И он отдал свою.