Загогулины судьбы. Начало

Я не писатель и не горазд выдумывать занимательные истории. Поэтому единственное, что могу предложить вниманию уважаемого читателя – это свои воспоминания, которые к тому же бедны на яркие сюжеты. Впрочем, настоящий художник всегда найдет свою прелесть как в красочном карнавале тропических пейзажей, так и в почти ахроматической гамме северного неба.

Под таким небом мне и довелось родиться некоторое количество лет назад. Произошло это незаурядное событие в маленьком провинциальном городке, слизнем прилепившемся к бурому стебельку бережистой реки.

Вечерело. Обшарпанные церкви, густо обсевшие, словно куры насест, высокую набережную, щурились узкими решетчатыми оконцами на темно-бутылочную воду. Реку мутило от молевого сплава, тошнило на берег топляками и кислой вонючей пеной – побочным продуктом жизнедеятельности расположившегося выше по течению маслозавода. Над водой с пронзительными воплями носились чайки, высматривая мелкую рыбешку-верхоплавку. Узенькие мосточки соединяли берег с рядом дощатых полоскалок, на которых бабы всех возрастов и калибров рьяно терли щетками полосатые половики и размашисто бурунили воду стираным бельем, приобретавшим от этой процедуры красивый чайный оттенок. На прибрежном песочке, щедро сдобренном битым бутылочным стеклом, щепками и окурками, копошилась чумазая ребятня. Мужички – им предстояло тащить домой тяжеленные бельевые корзины – сидели на верху откоса, курили и потягивали жидкое «Жигулевское» местного розлива. Пустую бутылочку пускали вниз по булыжному склону, и та катилась, подпрыгивала и к восторгу детворы звонко взрывалась где-нибудь посередине стеклянными брызгами.

И вот, в тот самый миг, когда проглянувшее сквозь облака вечернее солнце позолотило покосившиеся кресты церквей и полыхнуло пожаром в окнах затесавшегося меж ними роддома, окрестности огласил мой первый отчаянный крик. 

Кричал я не просто так, и даже не по причине душевного шлепка, которым попотчевала меня акушерка. Это был вопль протеста.

Судите сами – всю мою жизнь я провел в уютном гнездышке маминого живота, слушал прекраснейшую в мире музыку биения ее сердца, видел ласковый красноватый полумрак, плавал в невесомости, толкая ножкой теплую тень маминой руки. И вдруг, без предупреждения, без всякого на то моего согласия – пожалуйте-ка на выход! И, как я ни упирался, меня вытолкали на свежий воздух. Здрасьте!

Вот тут-то я и понял, куда попал! Нет, я, конечно, догадывался, что ничего хорошего меня здесь не ждет, но не думал, что будет настолько, извините, хреново. Тело придавил атмосферный столб, в голову запихнули гирю, красноватую темноту распорол режущий даже сквозь веки свет, барабанные перепонки вдавились в мозг под напором обрушившихся на них звуков. Как тут было не возопить?! И я возопил!

Я описываю свои первые ощущения так подробно лишь потому, что большинство, по моим сведениям, забывают этот поистине судьбоносный момент жизни. Но существует простой способ освежить память, которым читатель может на досуге воспользоваться.

Рецепт достаточно прост. Возьмите пол-литра качественного технического спирта, добавьте по вкусу дешевого ликера и залейте сверху пивом (я в свое время использовал «рояль», «амаретто» и «ред булл», но где же их сейчас достанешь!), тщательно перемешайте ингредиенты в желудке, закусите, чем бог послал, покурите и ложитесь спать. Наутро почувствуете себя новорожденным! Но предупреждаю, подобие здесь относительное, как у слова «хреново» с его непечатным синонимом.

Но вернемся к нашему младенцу.

Не зря говорят, что первое впечатление – самое верное. Внешний мир встретил меня физическим страданием, оказавшимся лишь прелюдией к последующим сюрпризам, припасенным для человека особой формой существования материи, называемой «жизнь».

Не буду утруждать читателя описанием золотых грудничковых месяцев – надеюсь, все помнят пахнущие молоком упругие мамкины соски и уютную сырость пеленок. (Кто все-таки не помнит – возьмите любую женщину, найдите у нее аналогичные органы, приложитесь к ним и помочитесь. Не забудьте надеть защитный чепчик!)

Я тогда мало отличался от других детей того же возраста: был слюняв, писклив и безмятежно безмыслен. Если и проскакивала в вакууме черепной коробки разумная искра, то только на мгновение, чтоб тут же благополучно погаснуть. Добавьте к этому всеобщее обожание, и вы согласитесь, что большего и пожелать нельзя! Разве что пять звездочек на грудь и бурные, продолжительные аплодисменты после каждого издаваемого набора бессвязных звуков.

Бесспорно, это был самый счастливый период моей биографии, но нет скучнее чтива, чем описание счастья.

Лучше перепрыгнем сразу к общественным отношениям, начавшихся для меня в тот злополучный день, когда мама первый раз привела (точнее, принесла) меня в ясли.

Мама! Даже сейчас мне, взрослому и почти самодостаточному мужчине, бывает больно расставаться с тобой после коротких дней отпуска. Тогда же, в мои восемь месяцев, ты была для меня не просто родным человеком. Ты была неизмеримо больше, чем человек. Ты была источником пищи и любви, ты наполняла мои тело и душу жизнью, ты была моим богом, моей вселенной. Конечно, с каждым днем я рос, а ты уменьшалась, но все-таки я еще был слишком мал, ничтожен без тебя. Как же ты могла тогда уйти, оставить меня одного в огромном и страшном мире?

Мама ушла, и первобытный страх охватил мое существо. Крошечная душа затрепетала, словно огонек лампы-керосинки, с которой сняли колбу. Верещал я так, что даже закаленная воспитательница морщилась и пыталась меня унять. Напрасный труд! Я был неукротим, как взбесившийся хомячок. Отчаяние разрывало маленькую грудь и захлестывало игровую, просачивалось сквозь щели на рассохшихся оконных рамах и летело по улице – к дому, к маме!

Мама вернулась, я вцепился в нее, но страх – этот второй после боли бич человечества – уже успел пустить метастазы в душе, укоренившись в ней навсегда. Отныне и до конца моих дней страх будет сопровождать меня. Он будет принимать различные формы, маскироваться под правила поведения и житейскую мудрость, но ни на мгновение не отпустит меня на свободу. Свободу жить без страха перед жизнью.

Мама принесла меня домой. Ослабевшее тельце еще долго сотрясали судорожные всхлипы, выжимая остатки сил, а к вечеру поднялась температура.

Когда я выздоровел, меня снова отвели в ясли, на два года ставшие моим вторым домом.

Так я начал познавать мир.