Шары гейши

Богатая вдова, мать одиннадцати детей, Надежда Филаретовна фон Мекк имела «виртуальный» роман с Чайковским. Они переписывались много лет, но ни разу не встретились. Умирая, Чайковский звал ее.

На фотографии красивая уродка, редкое по выразительности лицо с неправильными чертами. Когда она слушала музыку Чайковского, лицо облагораживалось, становясь идеальным. Одухотворенность и сострадание любил в ней композитор.

Наташа была той редкой женщиной, которая не произносила праздных слов. Не сообщала бытовых подробностей, не задавала вопросов о зарплате, семье, здоровье.
Женщина с лицом фон Мекк заговорила со мной сразу об экзистенциальных вещах. Но не восторженно или с видом научного сотрудника, а произнося мысли вслух, продолжая внутренний монолог. Она никогда не унижалась до пересказа фильма, книги, цитирования. Она думала вместе со мной. Это была черта собеседника-мужчины.
Наши ночи напоминали сверкающее звукопространство, действующее по принципу кристалла. Мы наслаждались друг другом по очереди, высвечивая новые грани то одним, то другим цветом. Я ставила музыку Мессиана, «Турангалилу».
Индийские ритмы возбуждали силой, рождающей разнообразные оттенки, повторяющиеся с каждым новым оборотом.

Движения наших тел, устремленные к конечной точке – замыканию, казались бесконечной музыкой. Время поглощалось пространством, мы тонули друг в друге. Такого длительного удовольствия я не испытывала ни с одним мужчиной.

Наташа закрывала глаза, я просила рассказать, что она видит. Она говорила о концентрических кругах, своеобразных радиусах, сверкающих и расходящихся, как круги на воде.

Но в основном Наташа была молчалива, покорна и вызывала у меня чувство нежности от своей беззащитности. Я же чувствовала себя сильной, способной защитить ее или уберечь.

Я писала ей любовные письма, называя Лилой. «Лила» - это целая философия. В переводе с санскритского имя означает игру в божественном смысле. Это игра созидания, разрушения, воссоздания, игра жизни и смерти.

Я так любила убивать ее, душа в крепких объятиях! Моя радость от ее оргазмов была равнозначна божественной картине космоса.

Меня же Наташа называла «Турангой», то есть лошадью, скачущей галопом.

Мы становились всадницами по очереди. Бег наш друг на друге был триумфом, гимном радости, движения, ритма, жизни и смерти. Наша ночная жизнь была тайной, священной договоренностью. Одухотворенность и сострадание являлись нашими паролями.

Я не ревновала Наташу. Мы старались не причинять боли друг другу. Зависть, месть, злоба, корысть, душевная черствость, необразованность были нашими антигенами.

Мы понимали, что отношения, сконструированные нами, могли длиться всю жизнь, даже при затишье физической страсти.

- Нам повезло, такая любовь не умрет.
- Ну конечно! Нам не нужно охотиться, выслеживать, гибнуть в схватке, мучить друг друга, как это было бы с мужчиной. Такая любовь красива, и по-нашему, духовна.

Наташа гладит меня по волосам, с материнской мягкостью целует и отворачивается. Я смотрю на ее плечо, взгляд упирается в масляное пятно на обоях. Раньше у стенки спал муж. Следы от его тела неприятно будоражат меня. Знакомое чувство тоски, сосущей боли подкрадывается. Я отодвигаюсь от Наташи и падаю в пропасть…

…Молодежь из десятого «А» «мотала» физику у Бассейки, странного водоема, образовавшегося рядом с Сосновским парком. О происхождении его судачат до сих пор: один говорят, что это настоящее озеро с подземным ключом, другие считают, что это всего лишь заполненный водой котлован. Как бы то ни было, Бассейка стала излюбленным местом нашего сбора. Там мы купались, загорали, крутили любовь.

Ребята гуляли во время уроков, выражая свое презрение завучу и физичке, вышли на пляж, к тому месту, где торчал столбик с надписью «Спасательная станция». Рядом с бетонным барьером стоял катер, пустой. Женька шутя прыгнул в него и сел за руль. Катер оказался привязанным! Вдруг он завелся и рванул по воде. Все закричали:
- Давай, Женька! Жми на газ!
Женька завопил, что есть мочи:
- Спасите! Я не хотел! Остановите!
- Нет уж, сам завел, сам и выкручивайся, - одноклассники бежали вдоль ограждения и болели, как на стадионе.
- Я его не трогал, клянусь! – слышались Женькины всхлипы.
Он несся на белом катере и издали смотрелся очень эффектно: капитан, стоящий у штурвала! Не хватает фуражки и кителя. Ребята свистели, улюлюкали, девчонки визжали. А Женя чуть не плакал, потому что он уже почти настиг противоположный берег и не знал, что делать дальше. Около бортика катер вдруг сам остановился, взял чуть правее и развернулся. К образовавшейся толпе подбежал парень. Оказывается, он занимается в радиотехническом кружке. Здесь, на Бассейке, часто проводятся опыты по дистанционному управлению моделями. Но впервые, втихаря, юный экспериментатор решил попробовать управлять настоящим катером. Изобретатель спрятался в кустах и никак не ожидал лишних глаз, зрителей-прогульщиков.

Над Женькой только посмеялись: «Не герой!» Пришлось возвращаться всем на физику…

С дистанционным управлением я столкнулась еще раз, совсем при других обстоятельствах…

«Mehndi... боди-арт... Ну это когда любимый прикасается к моему телу, колдуя над ним, оставляя знаки на ладонях, щиколотках, плече, и я ухожу от всего», - воркует Сари, парикмахер с персидскими бровями. Она делает мне коррекцию бровей. Я чувствую запах жасмина от легких пальцев. А голос у нее японский – негромкий, с грудным придыханием, чистосердечным раболепием, выработанным годами прислуживания. Каждое движение ее предназначено для доставления удовольствия клиенту. Она улыбнется на недовольный взгляд, понизит тон до вкрадчивого шепота, если услышит раздраженные нотки.

Я любуюсь ее женственностью и понимаю, почему хожу к одному и тому же мастеру. Я хожу на запах, голос, прикосновение пальцев. Однажды я оставила ей 50 евро на столе. Сари в следующий раз вернула деньги в конвертике, надушенном и подписанном иероглифами. Тогда я не спросила, что означает надпись, так как обиделась. Я хотела купить Сари на пятнадцать минут.

Она напоминала гейшу с напудренным лицом и красной точкой губ. Театральность Сари превращалась в мою эротическую фантазию в рефлекторном сексе с мужем. Это было так странно – молочная белизна кожи и черные, утрированные брови, смыкающиеся на переносице.

Татуировка из хны – mehndi – над бровями и вдоль висков поменяла имидж Сари. Любимый образ японки вытеснен индийскими веяниями. На переносице изображение капли или слезы, мне не нравится. Зеленые и красные елки чередуются с регулярной последовательностью посадки в парковой зоне. Сегодня разглядела цвет ее глаз – защитный, как у пограничников.

Ночью устроила мужу истерику. Он вышел на балкон, закурил. Батистовая занавеска затрепетала на ветру. И я вспомнила, как длинные пряди тонких волос касались моих голых плечей. Почти детские руки с розовыми круглыми ногтями перебирают мои непокорные кудри.

«Почему ты так коротко стрижешься?» - неожиданно спрашивает вернувшийся муж. И я все понимаю. На его пиджаке вчера был длинный светлый волос. Я сожгла его, изумившись быстроте, с которой исчез взвившийся серпантин.

Солнце печет яростно. Поляна затерялась в лесу и представляет собой парник. В загоне прогуливаются лошади. Собака лежит на бугорке посреди мать-и-мачехи. Рядом с ней кобыла щиплет первую траву. Бока гнедой лошадки гладки, шерсть вымыта шампунем, грива вычесана.

Красавица уставилась на меня, но ушами прядет в сторону. Выводят жеребца, на котором предстоит урок.

Конь раздувает ноздри, знакомясь. Бьет черным хвостом требовательно. Смотрю в его пах, вижу картинку с порносайта с изображением искусственного члена в черной пленке.
От моего взгляда жеребец ржет. Сначала вполсилы, как бы удивляясь моим пристрастиям. Но постепенно голос крепнет, в нем слышен призыв.

Задыхаясь от волнения, прикасаюсь к спине. Она теплая. Вены на ногах вздуты, глаза просят. Я прижимаюсь щекой к шее, слышу, как пульсирует кровь.

Инструктор сажает меня на Рафаэля. Он вышагивает покорно по утрамбованной земле. Конь передает свою уверенность. Я торжествую и чувствую себя амазонкой. Сжимаю ногами его бока, возбуждаюсь неожиданно для себя.

Рафаэль поворачивает морду в мою сторону, и я вижу гримасу любимого. Так смотрел на меня он после поцелуя, при встрече, за столиком кафе.

Качаюсь плавно взад и вперед, стараюсь держаться. Вдруг чувствую, что теку. Это не входило в мои планы даже с любимым. Это так стыдно – описаться во время оргазма!

Ерзаю, мешают мокрое белье и зуд. Кожа седла скользит. Одно неукротимое желание: поменять положение, развернуться и припасть животом к ногам оседланного, лечь. В подсознании всплыло резкое, как удар хлыстом, острое, как лезвие ножа, ощущение пылающего, раздраженного нерва.

Сейчас сделаю это, прижмусь, замру...

Конь несет меня мимо застывших изваяний мужчины с бледным лицом, собаки, кобылы, красной фермы.

Теряю сознание, но помню удар о землю. Передо мною инструктор и разноцветные шары, по которым я прыгаю. Ржание жеребца отдается эхом в лесу.

Прихожу в себя и говорю кому-то, что все равно научусь удерживать равновесие, произношу слово «баланс», нервно посмеиваюсь. Встаю и упрямо прошу допустить меня до Рафаэля. Мне надо сказать ему пару слов.

Меня подводят, конь насторожен. Я шепчу, что обязательно пойду в секс-шоп, куплю специальные шарики для тренировки мышц, и такого конфуза больше не произойдет! Глажу взмыленную шерсть учителя и шепчу: «До свидания!»

Благородные женщины хэйанского периода в Японии повторяли китайский идеал красоты. Белые лица и удлиненные глаза, полузакрытые, без выражения. Крошечный нос и губы формы бутона. Тяжелые одеяния не подчеркивали индивидуальность, тело утопало в пестрых тканях. Если нужно было узнать душу красавицы, достаточно прочитать ее творения. Придворные дамы занимались литературой.

И только длина волос почти до пола обнажала японское представление о красоте...

Читаю книгу по истории Японии и грущу по Сари. В последнюю нашу встречу ее лицо было бледно, с налетом презрительного высокомерия. Она влюблена и рассказывает, как все было. Он поцеловал ее во время работы, когда она склонилась над ним с ножницами. «Зачем ты это сделал?» - Сари впервые отступила от правил и спросила. «Хотел узнать, понравиться ли мне», - самонадеянно заявил пожилой клиент. И у них была сумасшедшая ночь. Я предполагаю, ее избранник наглотался виагры и покорил сердце моей японки.

Сари ходит по залу и усмехается. У нее внутри шарики гейши. Сари уверяет, что у ее друга дистанционное управление. В обед он передаст ей привет, нажав кнопку. Я не хочу этого видеть, потому что полюбила Сари за статичность японкой поэзии.

Предмет моего поклонения писала любовные элегии по ночам. Она увлекалась рисованием тушью, подписывала картинки с изображением цикад на соснах, оленей, диких гусей буквами из хираганы. Я не могла представить ее замкнутую восточную натуру в объятиях пошляка.

«Шары во влагалище или задний проход вводят для получения удовольствия от интенсивности раздражителей... Ваш живот станцует самбу наслаждения», - читаю аннотацию к товару, приобретенному Сари.

Девушка крутится, ее ужимки неестественны. «Прекрати, мне не нужен мастер на шарнирах!» - бросаю деньги. Сари кланяется, зеленые глаза брызжут смехом.

Муж приглушил мотор лодки у флажка-метки. Он проверяет сеть, осторожно тянет леску. Высунул язык, дрожит от нетерпения. Уже один лещ залил кровью днище.

Я представляю, как мужчина Сари вытаскивает из ее японского логова цепь шаров. Они склизкие, как ракушки в иле. Вздрагиваю, так как муж заводит мотор, и мы несемся по озеру. Небо высокое, с белыми разводами. Ночью я вижу его…

 Женя рассказал про свою первую лошадку. В детстве он гостил каждое лето на Украине, где сохранилась настоящая конюшня с породистыми жеребцами. Мальчишкой он увлекался ездой – без седла – на молодых необъезженных кровных лошадях, пытавшихся его сбросить. Вцепившись руками в гриву, а ногами крепко обхватив бока, он чаще всего удерживался, но однажды был сброшен. Упал с размаху на спину и лежал на земле. Придя в себя, увидел над собой голову лошади. Она обнюхивала его лицо, терпеливо ожидая, пока парень найдет в себе силы встать. Когда он медленно забирался на ее спину, кобыла стояла не шелохнувшись, а потом тихой рысью отправилась в конюшню.

Мы гостили в деревне у его бабушек. Их было три сестры: Анка, Любка и Мария. На лугу около хаты паслась очень странная лошадь. По рассказам местных с виду она очень тихая и смирная, ноги у нее спутаны веревками. Но когда я шла через луг домой, эта лошадь всегда прыжками неслась за мной. Вечером мы оказались с Женькой, моим законным женихом, на лугу. Я все же спряталась за забор, а Женя смело направился к лошади, которая щипала траву.
 
- Эй, подруга, тпру! – ласково обратился он к коняге. – Иди ко мне!
И вдруг Женя заметил, что путы на ногах у кобылы развязаны, лошадь рванулась ему навстречу. Женя остановился на секунду, а потом со всех ног пустился от нее. Подскочил к сарайчику, и по бревнам забрался на крышу. Лошадь подбежала, посмотрела на городского, удивленно заржала и склонилась над травой. «А вдруг эта лошадь бешеная? Надо ее как следует рассмотреть, есть ли у нее пена…», - парень присмотрелся к коняге и увидел, что это не лошадь вовсе, а самый настоящий жеребец. Ну конечно, не арабский, которому достаточно легчайшего движения повода. Этого приятеля надо хлыстать, как следует. И решил Женя «гарцануть» передо мною: спрыгнул с сарая прямо на спину коня. Тот возмутился от неожиданности и мигом сбросил наездника на землю, стал кусать его и бить в грудь копытом. Я бросилась на помощь. Ласковыми словами успокоила, к счастью, у меня был с собой сахар-рафинад. С тех пор мой муж (мы с Женей поженились в это же лето) ревновал меня к лошадкам.

************
Lisca Bianka

************
- Ах, вот ты где, толстуха! Я тебя обыскалась, - Нати в черных очках стоит угрожающе передо мною.
- Ты почему до сих пор не на море? Сезон начался! – снимает очки, закуривает. Синяк под глазом густо усыпан бронзой пудры.
- А, ты уже загорела, судя по физиономии! – дотрагиваюсь до ее щеки, на руке остается золотая пыльца.
- Привет, хомячок! – Нати берет мое лицо в руки, вытягивая мне губы. Я стаю с открытым ртом и начинаю хотеть ее.
- Если поедешь со мной, все получишь. И даже фуражку, - обещает она.
- С золотыми буквами? А что на ней будет написано? – я счастлива видеть Нати.
- Что ты моя любовница! – она торжествует.
- Ты дура. Кто тебя разукрасил? – отталкиваю ее легко.

Нати садится за столик в кафе, стряхивает пепел и устало рассказывает о вчерашней смене. Она работает в стрипбаре "Красный фонарь".
- Давай рванем в Италию! Где нет этих, зашлакованных! - предлагает она.
- Мы будем вдвоем? – спрашиваю всерьез.

Вечером идем на частные занятия по итальянскому. Джус, то есть Джузеппе, чуть не пляшет перед нами. Его речь выскочила из фильмов Феллини и Антониони. «Пепултима и ултима», - какая экспрессия! Особенно для нас, ничего не понимающих, но верящих с одного звука.

Я киваю головой: «Бвоно». Нати старательно выговаривает: «Вьядзо». Вместе получается – ”buono viaggio”, что означает «счастливого пути».

Джус хорош и на филологическом уровне. Мы сравниваем его с подвижной итальянской речью. Его небольшая, но утолщенная булава становится для нас ударным слогом, даже динамическим центром, а может, и источником взрыва. Когда взрывная волна разбрасывает безударные слоги, как брызги шипучки, мы с Нати разбегаемся в стороны, чтобы прыгнуть в объятия друг другу.

Наш «падрони» смотрит в восхищении и начинает эксперимент с макаронами. Умоляет отведать блюдо, заправленное соусом крем-брюле по-итальянски. Мы наблюдаем, как повар мастурбирует над кастрюлей с горячими макаронами.

Итальянец называет нас «бамбинами» и забрасывает национальным продуктом.
А море в Италии золотистое, как оливковое масло. Мы спим в каюте старого катера, фантастическом по цене и отсутствию элементарных удобств.
Ночью страшно: вдруг цепь оборвется, и нас умчит в Адриатическое море?

Итальянки не красивы, но одеваются с броским, небрежным шармом. На элегантных платьях может болтаться полуоторванная пуговица.

Я люблю смотреть на женские подмышки. Нати злится и называет меня жЕлезной извращенкой. Мне нравится запах женских желез. Я приучила Нати не брить полностью волосы под мышками, сохраняя замшевую поросль в виде рыжих полуовалов.

На острове Basiluzzo мы купались одни. Ноги переплетались под водой, и мы чувствовали себя нимфами.

В ресторане вкушали рыбу с названием «merluzzo». К сожалению, она оказалась обыкновенной треской.

- Смотри, вот Lisca Bianka! – говорит Нати, указывая на карту.
- Что? Еще одна «лис бианка»? – шучу.

Вечером донна Нати надевает белую шляпу с широкими полями, очки, берет сумочку с запасным нижним бельем и отправляется на работу.

Остаюсь одна. Нет желания выходить на землю. Нати приносит кепку с гербом Италии. Объясняет мне, где оливковая ветвь, а где дубовая. Я сквозь слезы ничего не вижу.

Нати обнимает меня и рассказывает про какую-то Хайкалу. Русалку или рыбу-чудовище, а может, медузу, которая живет под нашим катером.

Руки Нати перебирают мои волосы, я успокаиваюсь, засыпаю у нее на коленях.

Мы загорали на скале. Нати лежала на гладких, вылизанных морем камнях. Шумело синее море, белые барашки волн, наверное, блеяли о чем-то, но мы не слышали. На матовом от загара лице накрашенные черные брови Нати срослись на переносице. Лицо напомнило эмалевую женщину из сказки «Тысяча и одна ночь». Лазурные глаза моей подруги устремлены в небо. Улыбка предназначена не мне, а античному богу. Завтра спрошу, какому.

*
Нати сидела передо мной и не видела меня. Взгляд сквозь невыносим. Мы не касались друг друга. Я ужаснулась, как быстро отчуждаюсь от любимого человека.

Чтобы скрыть раздражение, придумала себе занятие: листала альбом по античности. Этрусское искусство воздействует сразу, непосредственно, на чувства. Древние приписывали магические действия изображениям. Украшали стены могил фресками со сценами «вечного» пиршества.

И я задумалась о том, что физическая кондиция должна соответствовать духовной. Божья искра попадает только в совершенные формы.

Не смотрела на Нати, заставляя себя любоваться бронзовым юношей, роскошным его торсом, идеальными чертами лица. Если долго глядеть на совершенное тело, будет казаться, что и твое, далеко не безупречное, постепенно облагораживается. Обязательно сделаю пластическую операцию по исправлению носа и формы груди!

Нати решила поговорить и напомнила о том, что наши отношения кажутся обычным людям безнравственными. Грустно, что нельзя человека заставить поднять голову. Он должен это сделать сам. В отличие от античности христианское искусство изображает скорбно обращенные в небеса глаза, а как же безликая и прекрасная поэтому природа?

- Для этого и придумана церковь, чтобы человек поднимал взоры к небу, - Нати умничала.

- Мы – язычницы, у нас эпикурейская мораль, не правда ли? Ведь так было раньше? – я заглядывала в глаза подруги.

**

- Пойдем на руины, если не хочешь заниматься сексом, - предложила я.
- Зачем? Я не некрофилка, - похоже, Нати надулась надолго.

Ушла одна. Блуждала по некрополю. Перед входом в склеп установлено изображение бога Солнца. Обнаженная мужская фигурка напомнила летучую мышь. Мысли о свете и тьме, жизни и смерти отзывались во мне непривычно остро и болезненно.

**
Поразила его голова с копной завитков – истинное чудо природы. Еще молодое лицо тонуло в раме холеной бородки. Он похож на римского императора! Сходство с поздней античностью подчеркивалось застывающим во время беседы взглядом. Собеседник вдруг уходил от меня, и я холодела от его внутренней пустоты. Любя, я видела его насквозь. На дне души был грот могилы. Передо мной сидел мертвец, античная маска с пустыми глазами.

Однажды неожиданная рассеянность любовника обдала меня ледяным кипятком. Тогда зародилась мысль об убийстве. Убить, чтобы овладеть. Совершить древний ритуал, имитировав половой акт с идолом.

Эта связь измучила меня. Я чувствовала себя постоянно неудовлетворенной. Живую, меня тащили в могилу. Зная глубину своего грота, мужчина продолжал врать мне. Он писал агонистические письма, пытаясь реконструировать свой разрушенный мир. Перед свиданием припудривал роскошные волосы моей бронзовой компактной пудрой. Но запах тлена скрыть было невозможно.

Вечером Нати устроила мне сцену.
- Почему не взяла меня с собой?
- Ты бы стала восхищаться руинами, как морем, ребенком, котом. Ты загораешься от ничего! Мне надоела твоя способность делать миф из пустоты.

Этой ночью мы спали под разными одеялами. Призрак римского императора преследовал меня. Вместо золотого порошка на его плечах лежала перхоть. Под утро почувствовала легкое прикосновение крыла бабочки. Так нежна может быть только женщина.

- Я согну тебя в бараний рог!
- А я присяду в реверансе...

Мы были на выставке авангардистов. Запомнилась картина с изображением четырех фигурок. Полусогнутый рог или трость с набалдашником. Потом она же приобретает едва проглядываемую форму груди. Третья уже застывшая нимфа с выпяченным задом и вытянутой шеей. Последняя – склонившаяся в реверансе дама.

Нам захотелось создать свою серию. Сегодня – «бараний рог».

Уничтожаю ее.
- Ты – моя вещь. Я тебя купила!
- Хорошо. Только помни, что я красивая вещь.

Расчесываю волосы подруги. Она замирает от нежности. Оттягиваю ее голову, наматывая золотистые пряди на руку. Тяну сильно, испытывая на боль. Женщина поеживается, но не сопротивляется. Тогда я завязываю хвост длинной лентой, концы обматываю вокруг металлических шаров на кровати. Не убежит!

Говорю грубо, с железными нотками. Нати лежит голая и беззащитная. Смотрю с наигранным презрением на ее мягкие груди. Они так же безобразны, как валяющийся член.

Неожиданно для себя бью Нати по щеке. Ее испуг трогает меня, но не показываю вида. Наслаждаюсь властью. Сажусь перед ней, раздвигаю колени. Вибратор холоден и неприятен. Кожа Нати покрывается мурашками.

Чем сильнее женщина возбуждается от его работы, тем грубее я говорю с ней.
Нати приподнимает ягодицы все чаще, движения становятся менее ритмичными. Испуг в глазах, учащенное дыхание.
**

Я должна научиться подчинять Нати себе. Мы поменяемся ролями, и она будет ласково изводить меня. Чем больше мы играем, тем сильнее ценим партнерство. Мы давно отказались от слов.

…Мы не ждем ослепительного света, уже зацветает сирень. Отболели зимой и вздохнули: пришло лето. Нати рассказывает о березовом лесе на Урале. В нем нет ни одной елки и даже сосны. От белого цвета слепит глаза. На душе радостно. Я гляжу в огромное окно. На улице яркая зелень, прозрачное небо. Завтра распустятся лиловые и белые кисти сирени, звездочками задрожат в мокрых от дождя букетах. Массимо преподает нам итальянский. - Что такое «нео»*? – спрашивает Нати. Мужчина жестикулирует, объясняя. Волосатые руки и белые ровные зубы, как в черно-белом кино, мелькают передо мной. Самый веселый мотив отзывается во мне меланхолией. Вокруг разлита грусть. Массимо не понимает, зачем пришел на встречу с двумя женщинами. Его в Москве ждет любимая. Огненная итальянская речь слышится снегопадом. Мы с Нати смотрим друг на друга с недоумением: что же такое «нео»? Кто-то легонько-легонько касается меня. Невидимка рядом. Чем звонче звуки в кафе, тем тише звучит его голос: «Я здесь!» Смеющиеся глаза итальянца остановились на моей переносице. «Я уже близок и так, ближе и быть невозможно», - слышу слова, падающие снежинками. Наверное, по моему лицу пробежала тень. Массимо замолчал и уставился с интересом. И так легонько, и так тихонько продолжает пульсировать слово «нео». Массимо исследует взглядом мою шею, оголенные до плеч руки. Он словно ищет чего-то. Сегодня жарко, и у меня отвратительное платье: без рукавов, на пуговицах посередине и с воротником-стойкой. Я механически расстегиваю ворот, открывая шею для Массимо.

Мы говорили с Нати о минутах «чистой радости». Я их испытала в роддоме. Дрожали колени, на животе лежала грелка со льдом. Сын находился в палате, а в окно стучалась сирень. Нати чувствует себя скверно.

Тело ныло от покалывания, теплые ручейки стекались беззастенчиво. Я взмокла от глаз Массимо. И так легонько—слова не уронив – ласкал меня невидимка. Он давно нашел точку вблизи сердца, где смыкаются ободки лифчика. Там, под кружевной розочкой, спряталась родинка. - Белле! – воскликнул Массимо, указывая на родимое пятно на щеке Нати. Самый грустный мотив легче молчания. Я берегу «нео» для того, кто близок настолько, что слышит на расстоянии и даже понимает иностранный язык.

«Нео»* - родинка, с итальянского.

Нати склонилась над пышной гроздью сирени, раздула ноздри, воровато скосила карий глаз и съела цветок с пятью лепестками. Она спрятала счастье от меня.

Вижу огромные маки, осторожно разворачиваю бахрому алых лепестков. Фиолетовые тычинки дрожат от страха при моем прикосновении. Цветок мака пахнет молоком и ртом Нати.

Туман над зеленым полем в белую крапинку красив, как полупрозрачное белье Нати. Несмотря на пору обета молчания перед ней, я радуюсь сумеркам белых ночей и готовлю план наступления.

Соловьи сегодня не слышны, привыкаю к тишине. Вдруг со стороны кустов раздался странный вскрик то ли ребенка, то ли раненого животного. Моя собака насторожилась.

Мне не по себе – ведь мы с Лаки одни здесь. Тяну его за поводок, тороплю, почти бегу. Слева, за изгородью, по зеленому лугу несутся лошади. Их приглушенный в поднимающемся тумане топот древним ужасом перед татаро-монгольским нашествием.

Шоколадный жеребенок кричит жалостливо. Вороной конь и рыжая кобыла с белой гривой убегают от него. Пес Лаки дрожит и лает. Я пытаюсь увезти его к пруду, обрамленному желтыми лилиями.

Поваленное дерево стало мостом через канавку. Мы идем по скользкой замшелой коре, под ногами вспорхнула утка, да не одна, а с девятью коричневыми комочками! Мама-утка начинает скандально крякать и выписывать круги на воде. Дети глупо петляют за ней. Лаки виляет хвостом и уже готов прыгнуть в воду, но я оттаскиваю его на берег.

В предрассветной дымке сочиняю письмо. Нарыв прорвался, и болотная жижа моей любви к женщине медленно потекла по бумаге. Низвергнув, я поманила ее в который раз. Оскорбленная моим прошлым отказом, она явится сразу, получив письмо.
Я лгу в нем о раскаянии и описываю красоту летней ночи, которая помогла раскрыться моему сердцу.