Высота последнего дня

— Мне часто снится один и тот же сон — парк, старые дубы, заросший пруд, темный камень на берегу, я сижу на этом камне, около ног рассыпаны кувшинки, а я перебираю фотографии — Алина, Максим, Лера, Наташа и Антон. Я вижу, как каждый из них улыбается только мне, и в этот момент даже надвигающаяся высота не кажется мне такой страшной, как обычно…


Суббота, утро, Наташа
Почему-то субботним утром глаза открываются в десять раз тяжелее, чем в обычные будние дни. Шарю ногой возле кровати в поисках тапок. На тапках спит кошка и делает вид, что это норма субботнего утра. Можно и без тапок, в общем-то.
Кофе горчит, как и вся моя жизнь. Вчера приходила Анечка, в результате в холодильнике появились категорически запрещенные к употреблению сливки, пироженые и жареная колбаса. Куда это все девать – ума не приложу… Съесть нельзя, хоть и очень хочется, выбросить жалко… Отрежу маленький кусочек… маленький, правда! Мама дорогая, какое объедение!!! Еще один кусочек, совсем маленький… Наташка, что же ты делаешь! Так, колбасу кошке, у нее сегодня праздник живота, на холодильник замок. Мюсли с кефиром и творог — достойный, вкусный и полезный для красоты и здоровья модельной девушки Наташи… Ненавижу.
Планы на день: фотосессия для какого-то модного журнала, купальники демонстрировать, пару часов фитнесса, пару часов шопинга, пьянка, вот не помню, когда в последний раз с Димой это… как его… Если не помню, значит, давно, значит, пора. Здоровье требует грамотного и всесторонне полезного подхода, и если воспринимать секс как вид спорта, а не размазывать розовые слюни про любовь о физиологию человека, очень хороший тонус задает. Анечке позвонить – скучаю… Когда долго не видимся, всегда вспоминается первая встреча. Темный ноябрь ближе к середине, дождь, сижу на крыльце соседней школы и первый раз в жизни реву как белуга – Саша ушел к другой. Банально до оскомины, но тогда безумно больно, особенно учитывая полное отсутствие опыта расставаний. Поглощенная жалостью к себе, любимой, не замечаю, как подходит Анечка, садится светлыми джинсами на грязные мокрые ступеньки, дает мне сигарету. Мне почему-то так легко становится в этот момент, и я говорю ей, совершенно незнакомой девочке: «Знаешь, меня Саша бросил». А она мне отвечает: «Знаешь, меня тоже».
Я от удивления аж забыла плакать. Смотрю на нее во все глаза. Маленькая, худенькая, ничем не примечательная девочка, а взгляд как у большой — чуть печальный, умный, ни грамма жалости ко мне, легкая усмешка и безграничное понимание. Анечка протягивает зажигалку. Я курю и ничего не понимаю. «Понимать тут нечего», — улыбается Анечка, — «тебя Саша бросил сегодня, а меня два года назад». Я вообще перестаю что-либо понимать. «Как ты меня нашла?» — спрашиваю. «Легко», — хмурится, и я вижу, что ей неприятно об этом вспоминать, — «когда два года назад Саша ушел от меня к тебе, просто шла за ним. Что тут сложного?»
Сидим на мокром камне. Я курю, Анечка крутит в руках прозрачный шарик. Сидим почти час. Я думаю. Анечка молчит. «Расскажи», — прошу, — «про Сашу. Ты любила его?» «Нечего особо рассказывать», — вздыхает, — «тебе сколько лет — двадцать?» Киваю. «И мне было двадцать. Говорил, что любит. Верила. Строил планы на будущее — слушала, надеялась, что это не только слова. В один из дней проснулась с утра и поняла, что не могу без него. В тот же день Саша понял, что он не может со мной. Хорошее совпадение, правда?» Я снова кивнула. Дальше можно было не продолжать. Я уже знала, чем закончится эта сказка о любви, которой не было — я ее уже читала, только в роли Анечки была я сама. «Через неделю он встретил тебя. Еще через неделю он собрался, поцеловал меня на прощание и ушел. И я так же, как и ты сегодня, сидела на крыльце дома и думала. Тебе немножко легче, потому что за твоей спиной есть я, а вот мне было очень нелегко. И ты знаешь, я поняла, почему он так поступает. Он разрушитель по внутреннему образу. Добившись любви своей жертвы, он бросает ее и наслаждается не только новой победой, но и мыслью о том, что брошенная девушка страдает. Двойное удовольствие, ты не находишь?» «Значит, и я тоже?» — я не могла поверить. «Значит, и ты тоже», — легко согласилась Анечка, — «и потом, я просто девочка, а ты модель, у тебя рост, внешность, глянцевые обложки, модные показы, выгодные контракты, карьера, поклонники. Есть разница для больного самолюбия — бросить студентку Аню Стрельцову или лицо года Наташу Маркову?» «Не понимаю, в чем», — я действительно много чего не понимала. Я не могла поверить, что все, что Анечка рассказывает, она рассказывает о Саше, а не о ком-то другом. «Разница в степени удовлетворенного самолюбия, Наташа», — Анечка доверчиво взяла меня за руку, — «неужели ты еще не поняла? И вообще, если сидеть на холодном камне в ноябре, ночью, будешь болеть минимум месяц. Пойдем домой».
До трех часов ночи мы пили чай и разговаривали, и меня не покидало чувство, что ангел-хранитель бросил мне в руки горсть звезд с неба и помог понять то, что я не видела и не хотела видеть долгих два года, пока я жила под влиянием внутренней энергии Саши. Впрочем, через три дня я разлюбила Сашу и почти перестала его вспоминать. Через неделю я поняла, что единственный человек, которого я люблю — это Анечка. С той первой встречи прошло три года, и за это время ни самого маленького облачка не промелькнуло над нашей дружбой. Мне приходилось часто уезжать на съемки, я отчаянно скучала, звонила при каждой возможности, привозила кучу подарков, от которых Анечка всегда смущенно отказывалась. Встречаясь после моих разъездов, мы всегда ходим гулять на пруды, где Анечка собирает кувшинки. Нам не нужно слов, мы понимаем друг друга как никто, и единственное, чего я не могу понять — это ее страх перед высотой. Анечка патологически боится балконов, мостов, не говоря уж о самолетах, даже карусели “колесо обзора” приводят к дрожи в руках. Она часто видит сон, будто она падает, падает и все не может упасть, и от страха у нее разрывается сердце. Проснувшись, она долго не может успокоиться, пьет на кухне чай, плачет, крутит в руках прозрачный шарик. Что это — прошлое? Будущее? Не знаю…


Пятница, вечер, Максим
Вы верите в совпадения? Нет? И я не верил. Я в тот вечер хотел, как лучше, а получилось так, что я до сих пор не верю — теперь уже в свое счастье. Мне сложно ответить, люблю ли я Анечку. Она мой друг. Больше того — она каждый мой рассвет, каждый новый день, каждый глоток воздуха, и иногда я иду по улице и непроизвольно оглядываюсь через плечо в поисках ее поддержки. Бывает, она смеется, или что-то пишет на салфетках в кафе, куда мы забегаем выпить кофе, может неожиданно спрятаться в подъезде или за деревьями и в эти моменты она похожа на Марину как никогда.
Семь лет назад у меня умерла сестра. Лейкемия. У меня есть фотография — посмотрите, красивая, правда? Я осознал это только тогда, когда встретил Анечку. Пока Марина была жива, мы часто ссорились — как всегда, из-за сущей ерунды, характеры у нас обоих вздорные, отцовские. Мне казалось, что Марина получает больше внимания родителей, самые красивые вещи покупались Марине, перед знакомыми хвастались исключительно Мариной, шалости прощались, о ее плохих отметках мама быстро забывала — мне таких поблажек не доставалось никогда, а вот на орехи мне доставалось не в пример чаще, чем ей. Было бы странным, если бы я не ревновал. Втихаря я портил ее тетради, ”забывал” передать мамины поручения, ну а за косы дернуть или подставить ножку — это святое. Марина никогда не плакала и не жаловалась. Скажи она хоть слово — меня бы лишили сладкого на неделю без разбора причин.
Когда Марина заболела, родители, и до этого уделявшие мне не так много внимания, полностью переключились на нее. Обо мне вспоминали только тогда, когда возникала необходимость сбегать в магазин или аптеку. Я шел нарочно медленно, пинал ботинками камни и мечтал, чтобы она умерла.
После смерти Марины мама и папа ушли каждый в свой мир. Отец молча вставал, ел, уходил на работу, приходил поздно, ел, трепал меня по голове и ложился спать. Мама, вытирая слезы, кормила меня и отца, мыла посуду, вытирала пыль с фотографии сестры и шептала «доченька, доченька…» В выходные ездили на кладбище. Я съездил пару раз, и больше не поехал — не смог. Мне казалось, что Марина смотрит на меня с фотографии и говорит: «я знаю, что ты желал мне смерти.» В доме стало тихо и пусто. Не звенел по утрам ее голосок, никто не делился со мной утащенной втихаря от родителей конфетой, никто не забирался перед сном ко мне в кровать и не рассказывал о том, что она, кажется, влюбилась в моего одноклассника Игоря, который приходил сегодня за тетрадью… На душе у меня было так мерзко, как будто я действительно был виновен в том, что она умерла, а я остался жить. Куда бы я ни пошел, все напоминало мне о ней — камни и поваленные ветром деревья в парке за нашим домом, где Марина лазала с грациозностью газели и ни разу не упала, в отличие от меня, игрушки на кровати, книги, которые она читала, чашка с котятами, из которой она любила пить на ночь молоко с медом … Я старался меньше бывать дома. Допоздна сидел в институте, на работе, гулял по городу, если не было дождей…
В этот день после работы я купил мороженое и пошел, как обычно, куда глаза глядят. Хотел зайти к школьному другу Артему, но потом почему-то передумал. Шел, смотрел под ноги, вышел к вокзалу. По мокрому серому перрону прыгали блестящие черные галки. Одна из них подошла совсем близко. Я пошарил в карманах, нашел кусочек пряника и кинул ей. Галка подхватила угощение и быстро поскакала прочь. С криками зависти за ней бросились ее товарки. Я усмехнулся — совсем как люди — и развернулся в сторону города, собираясь уходить…
Марина шла вдоль вагона и вела пальцем по его пыльному боку, и от ее пальца на темно-синем от грязи железе оставался голубой след. Я стоял. Смотрел. Марина шла мне навстречу. Подошла, подняла серые в темную крапинку глаза. Я стоял на ее дороге и мешал ей вести пальцем дальше по вагонной пыли. «Как ты сюда попала?» — я не придумал спросить ничего умнее. «Я часто хожу на вокзал», — ничуть не удивилась девчушка, — «я люблю смотреть на поезда. Они едут… Останавливаются… В них едут люди… У каждого из них своя судьба, своя история, одни едут домой, к любимым — их лица радостные, другие — отдыхать, кто-то едет к родственникам, кто-то уезжает от родных, кто-то пытается убежать от себя… Я тоже хочу поехать на поезде далеко — или не очень — в Москву, в Питер. А вообще я тут недалеко живу. Хочешь познакомиться с моей собакой?»
Толстый криволапый бассет-хаунд сидел около двери и смотрел на нас полными вселенской тоски глазами. «Есть хочет», — определила Марина, представившаяся Анечкой, — «он кашу любит, геркулесовую.» «Ань», — спросил я, — «тебе сколько лет, если не секрет?» «Сколько дашь?» — улыбнулась она, ловко накладывая в миску вареную овсянку. Бассет сидел у ее ног и от восторга бил колбаскообразным хвостом об пол. «Двадцать два», -предположил я. «Как Марине», — подумал. «Двадцать два», — ответила Анечка, — «чаю хочешь? Я вообще-то люблю молоко с медом, но не знаю, понравится ли тебе».
Сказать, что я был удивлен — это ничего не сказать. Я был убит выстрелом в сердце или куда там стреляет этот пухлый мальчик в виде ангела, Амур, кажется. Анечка пила молоко, Бася, чмокая и жмурясь от удовольствия, уминал овсянку, а я рассказывал совершенно незнакомой, случайно встреченной на улице девочке то, что висело камнем на моей душе вот уже столько лет. Про то, как я ненавидел Марину, как желал ей смерти, как виню себя в том, что ее нет, как плачет мама, и как я хочу вернуть все назад и исправить…
«Пригласи меня в гости», — попросила Анечка, — «я хочу познакомиться с твоими родителями».
На следующий день утром я сказал маме, что ко мне должна зайти знакомая. Мама засуетилась, схватила тряпку, кинулась стирать несуществующую пыль, заметалась по кухне, замесила тесто на пироги. Честно говоря, гости не ходили к нам давно, ну а девушки ко мне не ходили никогда. «Хоть бы женился ты, Максюш», — иногда говорила мама, — «глядишь, внучку б мне родили, все отрада на старости лет». Какое там женись, когда в доме вечный траур, даже цветы вянут, а мама — женись… Да любая отсюда сбежит через неделю… и Анька сбежит.
Анечка пришла с Басей, который тут же улегся у порога и уснул. Мама не сводила глаз с меня и боялась смотреть на Анечку. Прошел час в ничего не значащих разговорах, моя новая знакомая нахваливала пироги, рассказывала об учебе, о привычках Баси, строила планы на лето, приглашала всех нас на дачу, обещая продемонстрировать редкой красоты цветы, которые выращивала бабушка. В конце концов, мама не выдержала.
— Анечка, вы так похожи на мою дочь, — она принесла фотографии, — вот тут ей 10 лет, а Максиму 14, Мариночка еще здорова; вот первое сентября, мы с папой ведем ее в первый класс, а она не хочет, мы забыли купить ей большие банты и завязали простые ленточки, и у нее никакого праздничного настроения… Вот мы все на море, Максим учит Маришу плавать… Это они собирают ракушки в подарок родственникам… А вот день рождения папы, за три месяца до… — мама всхлипывает, — Мариночка уже очень плохо себя чувствует, но улыбается, чтобы нас не расстраивать… Это ее последняя фотография …
— Тетя Оля, — Анечка говорит тихо, склонившись к маме, и мне ее плохо слышно, — это больно, это страшно вспоминать, это как глубокая рана на самом открытом месте, но это прошлое. Марина видит ваши слезы, и ваше горе не дает ей покоя, ее душа страдает так же, как и вы. Ваша дочь замечательная девочка. Она всегда в сердце тех, кто ее любит. И Максим ее очень любит. Марина не успела насладиться жизнью во всей ее красе, значит, за нее должны жить вы. Вы так молоды, нельзя своей рукой выкинуть себя на обочину жизни. Я буду приходить к вам так часто, как вы захотите. Я живу рядом. По вечерам я всегда гуляю с Басей. Вы сможете найти меня в парке за школой, — мама кивает, слезы высохли, она улыбается.
— И еще, — Анечка пытается растолкать крепко спящего Басю, — у вас прекрасный сын.
Я непроизвольно краснею, хотя никогда не был склонен к сантиментам. Мама улыбается Анечке в ответ.
Провожаю Анечку домой. Идем медленно по тротуару вокруг школы — Бася хочет гулять. Бася тянет поводок к мосту, приглашая пройтись по левому берегу реки. Идем через мост, в темной воде отражается желтый круг луны. Холодает. На волнах яркие блики луны, легкий ветер образует мелкую рябь. Я смотрю вниз с моста — так красиво!
— Ань, — зову, — посмотри, какая переливчатая вода, словно перламутр, — я тяну ее за руку к краю моста.
Анечка испуганно отшатывается. В глазах страх.
— Ты чего? — недоуменно спрашиваю я, — не любишь смотреть на воду?
— Боюсь высоты, — тихо шепчет она, губы дрожат и еле-еле шевелятся, и я с трудом понимаю, что она говорит, руки мгновенно стали холодными как лед, — очень боюсь высоты. Мне часто снится сон, будто я падаю, падаю и нет конца падению, и мне так страшно, сердце бьется где-то в горле, руки не слушаются, и я знаю, что я сейчас упаду и разобьюсь на мелкие осколки, как хрустальная ваза, и от страха у меня разрывается сердце, и я знаю, что я умерла, и продолжаю падать… Пойдем отсюда. Мне правда страшно. Я не могу смотреть вниз с моста.
Ничего не понимая, я проводил ее и вернулся домой весь в мыслях об Анечке…


Пятница, ночь, Алина
В течение последних двух лет каждое утро я просыпаюсь, умываюсь, крашу глаза и иду на работу. Я работаю корректором в одной небольшой газете, делаю свою небольшую работу и пятого числа каждого месяца получаю свою небольшую зарплату. В течение последних двух лет каждый вечер я прихожу домой, пью чай с булкой, ложусь на диван, смотрю на его фотографию, тушь течет по щекам, слезы текут по лицу — я и не знала, что в таких маленьких глазах может быть столько слез — и все время одна и та же мысль — Женечка, Женечка, Женечка… В течение последних двух лет каждый день я умираю заново…
Я не могу думать о том, что он с ней, что он целует ее, ложится с ней в постель — у меня сводит руки, я задыхаюсь, Я хочу убить ее. Я много раз проигрывала эту ситуацию. На мое счастье, мне негде взять пистолет. Я ее ненавижу. Когда они попадаются мне в городе, Анечка крепко держит меня за руку и сворачивает в другую сторону. Я не трону Женю — я слишком люблю его. А Таньку я убью. Пусть меня посадят в тюрьму — я буду знать, что эта сука гниет в земле и ее там жрут гнусные склизкие черви…
Мы познакомились в октябре, а в марте он сказал, что больше меня не любит. Я рыдала и умоляла начать все заново. Я обещала быть ангелом, милой и хорошей, не огорчать его и любить безмерно. Он смотрел на меня с жалостью. Он видел, как я страдаю. Он был слишком хорошо воспитан для того, чтобы бросить меня сразу. Он надеялся, что пройдет время и все разрешится само собой. Жалость его добила. Он остался. Я была согласна на все, в том числе на его жалость — он был воздухом, которым я дышала, сном, которым я спала, я не могла есть, спать, дышать, когда его не было. Это была не любовь — болезнь, зависимость, но я смотрела вниз и даже высота не пугала меня так, как эта первая ночь, бесконечная — без него…
Анечка боялась высоты, до обморока, до дрожи в коленях, она не могла загорать на крыше, как это регулярно делала я по первому апрельскому солнцу, никогда не лазала с нами по деревьям, она никогда не выходила на мой балкон, не каталась на каруселях и вообще предпочитала стоять на твердой земле. Не могу сказать, с чем это связано, но выведать у Анечки причину страха нереально — она просто делает вид, что не слышит вопроса и переводит тему. Но именно Анечка не дала мне упасть окончательно — упасть не просто с запредельной высоты, но на самое дно жизни…
Анечка приходила, заваривала чай, заставляла меня проглотить несколько ложек творога, вливала в рот чай. Она переворачивала вниз лицом все его фотографии, которыми была заставлена моя комната, и однажды попыталась их выкинуть, но я завыла и вцепилась в них, как больная. Анечка отступилась.
Было лето, и некоторое время все казалось так, как раньше — он приходил почти каждый день, мы ходили в кино, бегали купаться на реку, гуляли по вечерам, каждую пятницу он встречал меня с работы, в выходные мы ходили к Анечке или ездили на природу с его коллегами по работе. И только три маленькие, незаметные окружающим, но такие болезненные для меня детали отравляли мне жизнь. Он перестал называть меня по имени, никогда больше я не слышала от него «Алиночка, я так тебя люблю», и он никогда не оставался у меня до утра. Даже после самых страстных объятий, даже когда часы уползали далеко за полночь, он брал такси и ехал домой. Я провожала его с милой довольной улыбкой и, закрыв за ним дверь, рыдала так, что мне в стену стучали соседи.
Анечка знала. Она очень чуткая, она все предвидела на несколько лет вперед.
— Алиночка, моя хорошая, посмотри на себя. Где та сильная, умная, независимая, целеустремленная девочка, которую я так люблю? Где та красавица, за которой всегда ходят толпы поклонников?, — я лежала у нее на коленях, и Анечка перебирала мне волосы, — ты вся ушла в него, зайка, так нельзя, это болезненная зависимость, ты же сама понимаешь, что передышка временная и он сейчас с тобой только потому, что никакая очередная звезда на его небосклоне не появилась.
— Он мне говорил, что я его звезда, — плакала я.
— Звезды гаснут, мой ангел, — Анечка гладила меня по голове, по щеке, стирая своей маленькой тонкой ручкой слезы, — отпусти его сейчас, дай ему уйти, сохрани хотя бы дружеские отношения… Ты сильная, так собери же себя с земли, сколько можно валяться у его ног!
— Я не могу, Анечка. Правда не могу. Не знаю, что со мной. Он отравил меня. Дай мне противоядие, я не хочу любить его, не хочу, не хочу… и не любить не могу…
— Эх, Алик, — вздыхала Анечка, — тебе поможет только время и новая любовь.
Новая любовь? Я и слышать не желала.
— Идем с Басей гулять, — звала Анечка, — пойди умойся, причешись, и платье одень то, ярко-голубое, с блестками, мое любимое.
— Под него глаза надо красить, — сопротивляюсь я.
— Крась, — усмехается Анечка, — давай-давай, хватит золушкой ходить, да и соблазна пореветь не будет, а то тушь потечет.
Тушь мне давно не помеха поплакать, но ради Анечки я на все готова. Идем — я в голубом шелковом платье, блестки переливаются на солнце, Анечка — в джинсах и рубашке. Довольный Бася носится, насколько позволяют вес и кривые лапки, уши развеваются на ветру. Дни долгие, ночи светлые и мелькают незаметно, и только ранним утром мне кажется, что это последнее мое утро… Судьба жестока — по крайней мере, мне так кажется.
После обеда Женя звонит на работу и предлагает поехать с его коллегами на пикник. Я, собственно, поеду хоть с чертовой бабушкой, если поедет он. Забегает за мной в шесть, мы несемся за город, там уже костер, жарят мясо… Привет, Игорь, здравствуй, Натусик, как у тебя с Коляном? Ну и слава богу! Да, у нас все отлично (то, что у меня сердце на части разорвано — это так, мелочи), привет, Сан Саныч, ой, какое вкусное мясо, дай угадаю, кто делал? Лена? Мила? Ну конечно, Константин Валерьевич, я с самого начала так подумала!
— Вина дорогим гостям! — кричит Наталья.
Через пару часов Евгений хорошо пьян и обнимается со своей непосредственной подчиненной. Не могу сказать, что меня это радует, поэтому я его потихоньку от нее увожу и намекаю, что пора бы ближе к дому.
—Ты хочешь, иди, а я еще побуду, мне тут весело, — отвечает.
Интересно, как он себе представляет, что я пойду домой без него? Весь его коллектив считает, что у нас неземная любовь (горько и смешно). А мнение коллектива для него значит многое. Он вообще очень зависим от мнения окружающих.
Мы посидели еще немного… потом еще немного… потом еще совсем чуть-чуть… в первом часу ночи позвонила Анечка — она звонила на городской, никто не брал трубку. Я заверила ее, что все в порядке. Мне было невыносимо грустно, как будто внутри меня что-то гасло, как гаснет свечка от недостатка кислорода. Наверно, я чувствовала, что это последний день вместе. Похороны нашей любви. Поминки — вином и мясом, под смех его коллег, под пьяные танцы у костра. Пир во время чумы…
После этой пятницы я не видела его две недели. Он звонил почти каждый день, спрашивал, как дела, жаловался на огромное количество работы, которой его завалил шеф. Тогда он еще надеялся, что мы останемся друзьями. Наивный. Из той любви, что жгла меня, не могло получиться дружбы. Только ненависть. К ней.
Я увидела их, возвращаясь из командировки, уставшая, разбитая, слезы текли из глаз, как ниагарский водопад, а он вел ее за руку и о чем-то говорил, и он увидел мою машину, он увидел меня, и он отпустил ее руку и обернулся, но я не остановилась, хотя надо было выскочить на проезжую часть, и если б меня сбило машиной, это было бы идеальное решение, а если нет — я бы убила ее, честное слово, я бы ударила ее камнем, палкой или чем-нибудь еще, и я нисколько не кривлю душой…
Меня хватило только на то, чтобы доехать до дома, не сбив никого по дороге.
Первый шок прошел через час, я все осознала, и меня накрыло ночью. Темнотой. Он звонил. Я не брала трубку. Что он мог сказать мне такого, чего я не видела? Ночь была со мной, ночь была днем, каждый день, она укрывала меня, она не мешала мне плакать, а больше я ничего делать не могла. Фотографии: Новый год, его голова у меня на плече — он тогда еще любил, свадьба подруги, держит меня на руках — после первой ссоры, но делает вид, что любит… если не знать, не догадаешься, что уже не… нет, это невозможно… никогда… ЗА ЧТО, Я ТАК ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЗА ЧТО ТЫ МЕНЯ ТАК?…
Сквозь забытье помнила, что приходила Анечка. Ничего не спрашивала. Она все знала. Заваривала чай, вливала несколько глотков… я не могла ничего есть, не могла спать… проваливалась в темноту… и как-то ранним утром вышла на балкон. Восьмой этаж. Я смотрела вниз, и эта перспектива нравилась мне с каждой минутой все больше и больше…
Город раненой птицей бьется в ногах,
Пустота
Страх отступил к краю
Словно бледные лица, звезды висят,
Высота
Высота уже не пугает,
Как эта первая ночь, бесконечная,
Без тебя…
Слезы глотает дождь,
Я выбираю тебя…
Один шаг, одна боль,
И все, я снова с тобой,
Один миг, одна жизнь,
И в небо летят этажи.
Один шаг убьет боль,
И все, и снова с тобой,
Один вздох, один взгляд-
И я уже взлетаю… .



Вторник, день, Антон
Если это белая полоса в жизни, как считает Анечка, то мне вообще страшно предположить, на что похожа черная…
Я бы вообще ее не заметил, если б не сбил с ног, когда несся в библиотеку. До закрытия оставалось десять минут, а первой парой завтра стояла электротехника, а у меня не было не то что ни одной лекции, но даже учебника по предмету, хотя с начала семестра прошло две недели. Буквально вчера вечером мы вернулись с соревнований, где в жестокой борьбе, благодаря бесконечным тренировкам и обаянию Алексис, вырвали из лап московской пары второе место. На первое мы и не мечтали залезть, перетанцевать Маковских было просто нереально, да и за второе пришлось подраться. Надо отдать должное Алексис, десять дней перед соревнованиями мы занимались ежедневно по двенадцать часов в день с часовым перерывом. Алексис была просто железная, она не жаловалась, не стонала, не требовала отдыха, она пахала на паркете как проклятая, похудела на пять килограммов, хотя и так непонятно, в чем душа держится, и даже наша тренер, Инна Сергеевна, не раз говорила ей: «Сашенька, отдохни, ты очень много занимаешься». Куда там! Я танцую с Алексис десятый год и знаю, что об «отдохнуть» перед соревнованиями общесоюзного уровня не может быть и речи. Только на ее тщеславии мы выбрались на тот уровень, на котором танцуем сейчас. И я знаю, что никакие подарки бесконечных, безумно богатых спонсоров, никакие их постельные выкрутасы, никакие драгоценности и цветы, которыми они ее заваливают, не доставляют Алексис такого удовольствия, как слова судьи: «Первое место — Антон Михалков и Александра Ковальчук!» В этот момент Алексис испытывает чувство, сходное оргазму, она словно светится изнутри. А тут — Ростов-на-Дону, кубок федерации, так моя девочка почти что плакала на награждении, второе место — это очень почетно, и Инна Сергеевна с Павлушей плакали от счастья, и мы купили ящик шампанского, приехали в гостиницу, Алексис просто сияла, прыгала по своему номеру, как белка, выпили шампанского, на «бис» выдали джайв — любимый танец Инны и Павлуши, пускали петарды, заказали в ресторане мидий, устриц и еще какой-то морской мерзости, и еще шампанского, а ночью Алексис пришла ко мне в номер и выдала мне свое безупречное ухоженное тело в качестве объедков с барского стола. Такое с ней случалось только в моменты высшего душевного подъема — после крупных побед, да и то, если мы были в другом городе и возле иномарки у крыльца ее не ждал очередной спонсор с охапкой самых изысканных цветов. Боже, как я любил ее когда-то, но мою девочку интересовали не внешние данные и внутренний мир претендента на ее прелести, а исключительно размер его кошелька, счета в банке и уровень щедрости. Каждый раз я хотел отказаться от ее «подарка», но ни разу не смог. Чертова девка, ни на кого не смотрят глаза после нее, иногда такие девочки после выступлений подходят, цветы дарят, телефончик просят, а я, как идиот, спасибо, автограф, поцеловать самых хорошеньких и все на этом. Змеюга моя сероглазая, все видит, все чувствует, и в номер ко мне ходит как раз тогда, когда я только немного остыну… поддерживает нужную температуру кипения, ведьма… скидывает прозрачный пеньюар, несколько секунд постоит, наслаждаясь эффектом и свой властью надо мной, потом скользнет ко мне в постель, ляжет сверху, вся дрожит от возбуждения, трется обнаженной грудью, обвивает сильными стройными ногами, берет мою руку и прижимает к нежной плоти между своих ножек, лижет шею, царапает ноготками ягодицы, извивается, как змея, стонет и шепчет такие непристойности, что я не могу удержаться, впиваюсь в идеальной формы грудь, в нежный розовый сосок, переворачиваю ее на спину, прохожу везде руками, губами — запомнить надолго, теперь нескоро придет, — и я бы делал это бесконечно долго, но она сама раздвигает бедра мне навстречу и шепчет «я тебя хочу, хочу сильно, глубоко, как только ты умеешь, давай же, fuck me». И она кричит, стонет, извивается, впивается в спину ногтями, потом вздрагивает, прижимается всем телом, кусает меня за плечо, шепчет «да, да, да…» …и все. Легкий поцелуй, накидывает пеньюарчик на ублаженное тело и через пять минут сладко спит в своем номере, а я до утра смотрю в окно, курю и думаю, что завтра она сделает вид, что ничего не было и не она приходила ночью и шептала «я хочу, чтоб ты трахнул меня…» Я безумен. Когда мы выходим на паркет, все говорят, что от нас веет неподдельной страстью, о да, Алексис прекрасная актриса, она сыграет вам страсть, нежность, беззащитность, и вы будете очарованы, и вы тоже падете жертвой ее обаяния, как в свое время я… И только приходя ночью в мой номер, она искренна. Она действительно любит секс, но деньги и вкус триумфа она любит больше. А я-я вот он, у ее ног, никуда не денусь, поманит пальчиком, прибегу… Черт, надо завязывать. Танцевать — да, спать — нет уж, хватит.
Как я умудрился сбить это создание с ног, ума не приложу. Не заметил, правда. Она даже глаз не подняла, отряхнула грязные джинсы и кинулась книги собирать. Я, бормоча извинения, тоже собирал ее книги. Книг было много, те, которые оказались у меня в руках, касались искусства 18 века. Пакет, в котором девчушка несла книги, был безнадежно испорчен.
— Девушка, извините, не знаю вашего имени…
— Анечка, — она по-прежнему не поднимала на меня глаз, пытаясь отчистить грязь с толстого тома.
— Анечка, понимаете, мне очень нужен учебник по электротехнике, и вот я так спешил успеть до закрытия, простите еще раз, но…
— Вы не об учебнике задумались, когда на меня налетели, правда ведь?
Я чуть не упал. С чего она взяла?
— Ань, если вы подождете меня буквально пару минут, я добуду злосчастную электротехнику и помогу вам донести книги, ваш пакет порвался, а руками вам столько не унести.
Она подняла глаза и улыбнулась. Улыбка была искренней, а глаза — фиалковые, я никогда не думал, что такие бывают.
— Подожду, — она легко усмехнулась, — книг и правда много, и без пакета мне действительно столько не утащить.
Перепрыгивая через ступеньку, добежал до библиотеки, схватил учебник и выскочил во двор. Анечка стояла на ступеньке, одной рукой придерживая стопку книг. Не переставая извиняться, я сгрузил почти все книги себе в рюкзак, остатки взял в руки, и мы направились к ней домой.
— Ань, у тебя глаза как фиалки, — не выдержал я.
— Нет, они серые. А фиалковыми кажутся только при сильном солнечном свете, и когда я злюсь.
— Это я вас разозлил? — мне было ужасно неловко.
— Нет, не вы, — ответила она так, что я понял, что эта тема закрыта.
Анечка жила рядом, и через десять минут мы стояли у крыльца.
— Кофе хотите? — предложила она.
Кофе я не хотел, так же как и не хотел навязываться практически незнакомой девушке, но что-то в ней меня зацепило. Я не хотел вот так просто уйти сейчас и больше никогда ее не встретить. Мне казалось, что в ней есть какая-то загадка, что-то, что тревожило, отталкивало и притягивало меня, и я хотел понять, что.
— Если вы предлагаете не из вежливости, то хочу, — а что еще я мог сказать?
— Я никогда ничего не делаю из вежливости, — нахмурилась Анечка, — вы помогли мне донести книги, я хочу напоить вас кофе. Ну что, идем?
Не знаю почему, но я пошел. Стоит ли говорить, что ушел я глубоко за полночь. Мы болтали обо всем — начиная от проблем в универе и заканчивая очень личными. Я наобещал Анечке много всего — научить танцевать вальс и провести на одно из выступлений, и еще всяких мелочей. Анечке было интересно все, и когда я шел домой, я поймал себя на двух мыслях — я не знаю о ней ничего, и за весь день я ни разу не вспомнил Алексис. Не могу сказать, что я был влюблен. В то время я еще был отравлен своей колдуньей и не думал ни о чем, кроме Алексис, универа и танцев. Но после этого вечера я стал ловить себя на мысли, что меня тянет к тому двухэтажному дому недалеко от вокзала, во дворик, заросший акациями, и, не решаясь позвонить сам, я ждал ее звонка. Ждал… не дождался. Теперь поздно говорить об этом, но я не могу вспоминать о ней. Я чувствую, что я мог это предотвратить и не сделал ничего. Алина отдала мне Анечкино последнее письмо. Я прочел его только один раз… Я продолжаю ходить в университет, по-прежнему собираю награды и аплодисменты на соревнованиях по бальным танцам, но я полностью излечился от болезни по имени "Алексис". Только цена излечения безумно, запредельно высока… я не хотел стать здоровым такой ценой. Если б я знал раньше, если б я догадался, если б Алина сказала мне, ведь она знала…


Воскресенье, утро, Лера
Единственный день, когда можно было бы поспать, не ожидая каждую минуту звонка будильника, но у меня свой будильник. Несмотря на воскресенье, около восьми или чуть-чуть за восемь мой будильник открывает глазки, тянется и кричит на весь дом: «Папик, твой Катик проснулся!» Если ей не ответить и притвориться спящим, Екатерина начинает кидать в мою кровать всю свою коллекцию плюшевых свиней всех размеров и раскрасок. Я не могу удержаться, и свиньи летят назад, в Катьку. Катик поднимает визг, заливается хохотом, выпрыгивает из своей кровати и стягивает с меня одеяло. Вот на такой ноте фужер и начинается практически каждое воскресенье.
Катик — моя младшая дочь, ей шесть лет, у нее хорошо развито чувство собственного достоинства, ощущение принадлежности к высшим кругам света и врожденное кокетство. Несомненно, в восемнадцатом веке она имела бы головокружительный успех. И если дети любят слушать сказки о принцах и королях, моя звезда на ночь требует рассказов о своих родовитых прабабках, живших при Екатерининском дворе. Она ощущает себя наследной княжной, что, впрочем, не мешает ей драться в песочнице с дворовыми мальчишками. В общем, Катик — действительно моя дочь. На мое счастье, она ни разу не спросила, где ее мама. Что ей ответить в этом случае, я не знаю.
Моя жена Елена ушла из дома, забрав старшую Василису, когда Катику исполнилось полгода. Из письма, найденного на кухонном столе, я узнал, что Василиса не моя дочь и Елена не хочет и не может больше жить рядом с человеком, которого она не любит. Я давно подозревал это, но надеялся, что, родив второго ребенка, Елена остынет, одумается и перестанет вопить так, что слышал весь подьезд «я тебя ненавижу, не смей трогать меня!» Наоравшись, она затихала, выпивала на кухне не первую за день рюмку водки и ложилась ко мне в постель. Забеременев Екатериной, Елена не изменилась, только концерты стали практически ежедневными, и водка у нее забиралась и выливалась в унитаз. Бабки судачили на лавке: «Вишь, Валерка-то кака скотина, беременную бабу бьет, она, сердешная, на весь подъезд орет, будто режут. Вот изверг!» Я сжимал зубы, запирал дверь и звонил в соседнюю дверь — Анечке. Она тоже слышала все эти концерты, но она была единственной, кто знал, как все происходит на самом деле. Не раз Анечка пыталась вразумить Елену, но что толку…
Самым большим ударом для меня оказался не уход Елены, а мысль о том, что она родила Василису от любовника, будучи моей женой. Я любил Ваську, и мне даже казалось, что она похожа на меня больше, чем на жену. Я никогда не контролировал Елену и не спрашивал, где она бывает, а если и спрашивал, то ответ «у подружки» вполне меня устраивал. Я хорошо знал свою жену и знал, что, если ей что-то понадобится, она сделает все так, что я ни в чем ее не заподозрю.
А в тот вечер я стоял на кухне, держал в одной руке Ленину записку, в другой — орущую Катьку и не знал, как мне быть. Позвонили в дверь. На пороге стояла соседка Анечка.
— Я слышу, что Катя плачет уже не первый час. Может, я могу чем-то помочь?
В течение двух лет Анечка была Катику мамой, няней, подружкой, а мне — ангелом, посланным с небес. Первые слова Катика были «папа», «Анья» и «на учки»(на ручки). И если мне надо было срочно куда-то бежать, Анечка всегда брала к себе Катика. Однажды, вернувшись с работы, звоню Анечке в дверь. Открывает, смеется и показывает мне, тише, мол. Прохожу на цыпочках в комнату и вижу картину маслом: в огромном бабушкином кресле спит Бася и тут же, обняв Басю и положив кудрявую головку ему на брюхо, спит мой Катик. Я невольно улыбаюсь. «Она еще пыталась есть Баськину овсянку из его миски», — смеется Анечка, — «так Бася взял ее зубами за край платьица и оттащил в комнату». Вот так и вырос мой Катик — неделю назад шесть лет исполнилось. Пригласили Анечку, тортик испекли, выпили соку с Катиком, а когда моя звезда улеглась спать, с Анечкой вина, и я даже ее обнял… не знаю, что на меня нашло. А она отстранилась и говорит:
— Лера, я завтра улетаю. Я хочу навестить свою двоюродную тетю в Тюмени.
Я не поверил. Анечка никогда не приблизилась бы к самолету под страхом смертной казни.
— Лер, я поняла, что надо бороться с собой. Я хочу преодолеть свой страх. Нельзя же вечно трястись от испуга, стоя на этаже выше третьего.
Я был сильно удивлен.
— А как же твой сон? — спросил я.
— Знаешь, когда тетя позвонила и сказала, что она очень больна и не знает, сколько ей осталось, мне безумно захотелось ее увидеть. У меня нет родственников, кроме бабушки, которая меня растила, а к тете Миле я ездила на каникулы, когда училась в школе. Поездом. Трое суток. А сейчас я чувствую, что у меня нет этих трех суток, что-то гонит меня вперед, как будто я стремлюсь куда-то и не успеваю… А сон… Может, если я переломлю себя и смогу хоть раз оторваться от земли, я перестану видеть этот сон. Ты как никто знаешь, что иногда надо сломать себя… я права?
Я не знал, что ей ответить. Это был какой-то сумбурный, непонятный для меня разговор.
— Когда ты вернешься? — поинтересовался я.
— Через неделю, если все будет хорошо. Я позвоню. Да, кстати, у меня нет ни одной фотографии Катика. Дай мне какую-нибудь с собой.
Я дал ей нашу с Катей фотографию — летнюю, Катик в синем сарафанчике, шляпе с полями, в руках виноград. Анечка поцеловала спящего Катика, меня. Я перекрестил ее. Конечно, я не знал и даже не думал, что вижу ее в последний раз…
Понедельник, вечер, Анечка
«Милая Алиночка! У меня есть полчаса до вылета и что-то непреодолимой силой тянет меня назад, к вам. Я перебираю ваши фотографии, я взяла их с собой — ты с Женей, Лера и Катик, Наташа и Саша, Марина и Максим, Антон и Алексис. Если ты догадалась, где у меня дрогнула рука, значит, я действительно… Я постараюсь вернуться как можно скорей. Мне будет безумно вас не хватать и мне кажется, что я его люблю. Я никому этого не говорила и вообще считала, что это просто так… Целую вас всех в мыслях и его особенно. Ваша Анечка».


Постскриптум.
Самолет, выполнявший рейс Москва-Тюмень двадцатого мая 200... года, разбился при попытке совершить вынужденную посадку в Сургуте из-за неполадок двигателя. Восемь человек погибло, шестнадцать получили ранения различной степени тяжести и находятся в больнице города Сургут. Правительство России выражает глубокое соболезнование друзьям и родственникам погибших.