Печаль

Ей было двадцать пять лет. Её звали Ритой. И у неё всё было. Более пошлую фразу найти трудно. Но это - действительно так. Она родилась звёздной девочкой. Природа дала ей внешность богини, родители дали состояние и свободу - редкое сочетание. Росла она и училась в Европе - то в Швейцарии, то в Англии. Даже любовь - настоящая, с элементами мелодрамы у неё уже тоже была. Поклонники и прихлебатели её настойчиво и упрямо одолевали. Телохранители охраняли её дорогостоящую, товарную, породистую плоть. Подруги ей завидовали. Как и все остальные. Конфликтов с миром у Риты не было - за всё уплачено. Конфликтов с собой - тем более. Родители были в постоянных разъездах и разводных процессах, поэтому все вместе виделись редко. А это ещё больше сближает и роднит. Замуж Рита выходить не собиралась ближайших лет десять - не меньше. Её любили - красиво и утончённо, проводя после их совместных романтических встреч отрезвляющие вечера в местном борделе - всё-таки к реальной жизни поближе.
Когда она проглотила горсти снотворных таблеток и умерла в престижной клинике в животных, раздирающих тело муках, многие, кто знал Риту близко, были необычайно удивлены: «Чего ей-то не хватало?».
Девушка оставила предсмертную записку, которая мало что объясняла: «У меня было всё. Мне уже нечего было хотеть. Поэтому меня не стало. Давно».
Потом, когда всё-таки решили провести расследование, нашли этот дневник. Ничего нового он не разъяснил следователю. Всё как-то туманно и запутанно. Много философии, которую от Риты никто не ожидал, и щемящей печали. Она оказалась живой, что от неё тоже никто не ожидал. Вот её размышления:
«Эта печаль уже узнавала меня по шороху ресниц, по тени силуэта, въевшуюся в пустоту улицы. Она знала звуки моих шагов, их ритм, их одиночество и болезненные реакции на всех встречных - столь нежданных в этот поздний час. Это время - для подведения итогов, для чтения приговоров целого, ускользнувшего в небытие дня - оправдать или казнить? Ощущение полноты жизни - непростительное словоблудие, когда печаль уволакивает в свои владения, запуская по немыслимым лабиринтам, выворачивая наизнанку, чтобы перемолоть все косточки и клеточки души до однородной массы опустошённого смирения. Иногда, если повезёт, возникает смирение радости – приговор оправдательный, день прожит не зря. Тогда печаль окрашивается в пастельно-голубое, чуть блеклое, без явных признаков потустороннего. Все швы наружу, как в детской распашонке. Чтобы не травмировать нежное и неокрепшее. Печаль умеет жалеть. Она - мудрая, древняя и старше материального мира. Она – луч пространства, выпущенный временем на свободу. Её ущербность в том, что ей не додали любви. Поэтому ей доступна вселенская грусть, как и всем, кому любви не хватило.
Бог есмь Любовь, которую Он дарит всем. Но далеко не все могут вынести этот дар. Не хватает таланта мудрости. Или душевная лень не впускает энергию света в свои тёмные подвалы - страшно. А может, просто не хочется. Неумение хотеть - это всегда печально. Желание, чаще всего необузданное, плавно переплавляется в сплин, так и не ставший чем-то более значимым, чем ощущение…
Я часто приглашала тебя в свою грусть. Ты гулял в ней часами, знал все её закоулки, любил её долгие ненасытные дни с монотонными дождями и минорным, тягучим и густым, как хороший чёрный кофе, негритянским джазом. Ты пил мою печаль, ласково теребил её за холку, привычно приучая к своей руке - тёплой, ненадёжной и почти неживой. Моя грусть доверчива. Её легко убаюкать. Она по-детски всё ещё верит в чудеса, хочет верить мужскому голосу - с оттенком хрипоты в подтексте ночи, с крепкой мускулистой нотой завоевателя. Печаль похожа на меня, хоть пытается выживать самостоятельно, часто уволакивая в силки тайных ощущений. Коготок увяз – всей птичке конец. Грустная история. В стиле забытой и повергнутой ещё более грустными новыми трагедиями – древнегреческая притча о добре и зле. Вот и я – птичка певчая, обласканная сплином, окольцованная печалью и забытая тобой - пытаюсь уцелеть, мой нежный, несостоявшийся  друг. В моей грусти уже слишком много тебя – что-то чужеродное и до боли родное  одновременно. Поэтому и глубже новое ощущение, как повод осмысления себя. Теперь моя печаль – чуть наивная, внезапно повзрослевшая, огрубевшая до того, что стала перетекать в сплин, утратила первозданную ясность, непосредственность.
И уже не скажешь о ней: «Печаль моя светла!» Скорее, с грустным оттенком: «Мой свет печален!» И нынче моя неодушевлённая тоска – в томлении по вечной Любви. И это её привычное состояние. А мне остаётся только подчиниться высшей воле – и быть при своей печали, переполненной ожиданием любви».
Похоронила Риту в семейном склепе - грустном и тёмном, где-то в Швейцарии. Католический священник не сильно спорил с поминальной службой - всё-таки самоубийство. Ему заплатила прилично - и он отслужил, как и полагается за такую плату - тоже прилично. Это православные священнослужители затеяли бы тяжбы, а католики - молодцы, идут в ногу со временем: кто платит, тот и заказывает музыку. Даже если это - похоронный марш. Местные девушки сочинили легенду о несчастной любви, предательстве, смерти - почти по В.Шекспиру. Поэтому живые цветы - розы и нарциссы - были на могиле у Риты круглый год. Она их при жизни терпеть не могла. Её любимые цветы - ромашки и гвоздики - были напрочь забыты. Не престижно! Миф о Рите требовал новых цветов и новых мужчин.
В её несостоявшиеся избранники попали - по слухам любителей Ритыного неудачно закончившегося прошлого - принц Чарльз, два актёра из Голливуда - Бред Пит и Чарльз Бронсон. Там мелькали Иосиф Кобзон, В.Жириновский. А также Отец Сергий, который на самом деле это был тайным монархом Албании или Гваделупы. Мелкие футболисты - Шевченко и Гусев, настоящие полковники НАТО и Того, три секретных агента и один шпагоглотатель - Шварцман Арнольд Эдмундович. Хотя, последний - примазался, скорее всего, из  любви к сплетням или к искусству.
Самая печальная фраза Риты - мне нечего больше хотеть - сверкала на фамильном склепе броским бирюзовым тоном. Такими были глаза у покойницы. Всё своё имущество она завещала тренеру по теннису, который оказался женщиной. Он - или она? - был влюблён в Риту платонически. Когда Рита вытирала пот после матча махровым полотенцем, Шон - так звали тренера - прятал это сокровище с Ритыным потом себе в сумку, чтобы ночью, уже наедине, отдать ему должное. И отдавал. Иногда три раза. А иногда и четыре. Фанатки отравленной любовью девушки выкрали после смерти это полотенце, разрезали его на двести одинаковых частей, роздали достойным, чтобы носить у сердца в полиэтиленовых кулёчках. Её печаль оказалась единственной реальностью после поспешного побега Риты из жизни.