Ч. 4. Гл. 13. Императору не отказывают

«Я эту страсть во тьме ночной
Вскормил слезами и тоской;
Ее пред небом и землей
Я ныне громко признаю
И о прощенье не молю».
(М. Ю. Лермонтов, «Мцыри»)




В начале поста императрица, по просьбе своей сестры Софии, взяла в услужение новую кувикуларию – двоюродную племянницу Константина Вавуцика. Девушка была очень красивой – стройная, изящная, с каштановыми волосами и глазами переливчатого серо-голубого оттенка, которые на свету казались почти голубыми, а в сумерках или при свете огня синими. Когда Феодора впервые увидела ее, она ощутила какую-то неясную тревогу: Евфимия кого-то ей напомнила, но кого?.. Правда, уже на другой день августа позабыла о своем беспокойстве: ее поглощали мысли о собственных отношениях с мужем, и она почти не могла думать об окружающих, даже с детьми обращалась рассеянно. Впрочем, для ухода за Феклой были няньки, а Марии было уже одиннадцать лет, и она большую часть времени общалась с Еленой, не особенно страдая от материнского невнимания, тем более, что отец нередко проводил с ней свободные часы: они обсуждали книжки, прочитанные девочкой, а иногда и что-то читали вместе, гуляли по паркам, играли в мяч, а этим летом Феофил стал сам учить дочь ездить верхом. Конечно, Мария огорчалась из-за ссоры родителей, но надеялась, что со временем всё наладится, и каждый вечер перед сном молилась Богу, чтобы Он «помирил маму с папой».

Император впервые столкнулся с новой кувикуларией жены в первый день декабря, возвращаясь из покоев Феодоры, куда заходил поиграть с Феклой. Евфимия, с которой он встретился в коротком переходе между внутренним покоем и приемной, поклонилась василевсу, и когда она подняла на него глаза, он вздрогнул и на мгновение замер, глядя на нее. От его взгляда девушка вспыхнула и, опустив взор, тихо проговорила:

– Государь, позволь мне пройти. Августейшая ждет меня.

– Разумеется, госпожа... как твое имя?

– Евфимия, государь, – она снова посмотрела на него и покраснела еще больше.

– Ты недавно служишь у августы?

– Да, августейший, всего десять дней, как я стала кувикуларией.

Император окинул ее взглядом с головы до ног, окончательно смутив, и, наконец, прошел вперед, не сказав больше ни слова. Придя к себе, он лег на постель и вытянулся, заложив руки за голову. Все те два с небольшим месяца, что прошли после встречи с Кассией, он провел в состоянии, похожем на горячку. И если днем он отвлекался на разные дела и разговоры – впрочем, то и дело уплывая мыслями, особенно во время церемоний и за богослужениями, – то ночи были невыносимы. Несколько раз он порывался пойти на исповедь к патриарху, но мысль, что придется рассказать ему о Кассии и о том, что предшествовало недавней встрече с ней, останавливала его: это было всё равно, что раздеться перед толпой народа. Конечно, он мог бы просто сказать Антонию, что едва не пал с женщиной и ограничиться этим, мог бы даже не упоминать о том, что это была монахиня – в конце концов, женщина всегда женщина, независимо о того, какие на ней одежды... Но это была бы не та исповедь, в которой он нуждался.

Казалось бы, пришла пора сделать обещанное когда-то синкеллу и пойти на исповедь к нему, ведь «маневр» осуществился... Несколько раз при встречах с Иоанном император был на грани того, чтобы попросить его об исповеди, но так и не сделал этого, хотя видел, что игумен догадывается о случившемся. Может быть, если бы Грамматик заговорил первым, задал какой-нибудь «наводящий» вопрос, Феофил решился бы... Но Иоанн молчал, а императору было больно, и то самое страдание, которое он надеялся облегчить через исповедь, не пускало его туда: казалось, что, начни он рассказывать о происшедшем, станет еще больнее... В то же время исповедь подразумевала сожаление о содеянном, самоосуждение, отношение к случившемуся как к чему-то недостойному христианина, чуждому благочестия, как ко злу, бесовскому наваждению, – покаяние подразумевало намерение исправиться и впредь избегать сделанных грехов...

Именно эти последние соображения более всего останавливали Феофила, потому что он ни на миг не пожалел о том, что совершил в келье Кассии, и был уверен, что, если бы представилась новая возможность, он не только сделал бы то же самое, но и довершил бы то, от чего удержался. Если он о чем и жалел – отчаянно и притом совершенно не краснея, – то о том, что не овладел ею: «Зачем я не настоял на своем?! Хоть один раз в жизни мы насладились бы друг другом!..» Воспоминание об иконе, взгляд на которую остановил его, теперь не вызывало у него ничего, кроме раздражения. Уходя от жены в тот день, когда он чуть не ударил ее, император с горечью подумал, что вся его жизнь, которую он – как будто бы, довольно успешно – пытался построить в последние годы, рухнула навсегда, но эта горечь почти сейчас же ушла: после пережитого во время встречи с Кассией всё то, что он уже готов был счесть за счастье, выглядело каким-то бледным пятном, смытым волнами следом ноги на прибрежном песке, чем-то, о чем было даже нелепо вспоминать... Он отдал двенадцать лет за три часа – и, как думалось ему, отдал за эти три часа и все те годы, которые ему еще было суждено прожить, – но, несмотря на терзавшую его боль, особенно при мысли, что всё кончено и больше уже ничего никогда не будет, кроме воспоминаний, он не мог жалеть о случившемся. Напротив, он считал происшедшее даром судьбы, – ведь он узнал, что когда-то выбрал правильно, единственно возможным образом, что платоновские «половины» существуют, что его любят так же, как любит он, что эта внутренняя близость и та связь, которую он едва не счел «фантазией», быть может, более реальны, чем всё, что происходило и происходит в его жизни... В чем же он должен был каяться? О чем сожалеть?

Но если сознание совершенного внутреннего сродства между ним и Кассией утешало в страданиях, которые причиняла мысль о том, что «больше уже ничего не будет», то телесное вожделение укротить было не так-то просто. Император не однажды подумывал о том, что надо примириться с женой, тем более, что он обидел ее совершенно немилосердно, и она, конечно, ужасно страдала, а ее выпад против Кассии был вызван ревностью и заслуживал прощения... Но целовать ее после Кассии? Ласкать ее, не только не питая к ней хоть какой-то любви, но зная, что и в будущем никакая любовь к ней невозможна? Да еще при том, что она сама знает, что он не любит ее?.. Чем это будет отличаться от похода в блудилище?!..

Однако сейчас, разглядывая золотой узор на пурпурном шелке полога, осенявшего ложе, он думал: «А я, оказывается, лицемер! Стеснялся устроить из супружеского ложа блудилище, а сам... Но, дьявол побери, какое странное сходство! И она появилась во дворце именно сейчас, как нарочно!..» Конечно, оглядев Евфимию повнимательней, он понял, что ее сходство с Кассией не так велико, как ему показалось в первый миг, что цвет глаз на самом деле не тот, черты лица иные, разве что волосы того же оттенка; но первое впечатление было столь сильным, что породило мысли и желания далеко не благочестивые... Феофил усмехнулся. «Какое значение теперь имеет благочестие? – думал он. – Я совершил грех и не только не каюсь в нем, но считаю время его совершения самым счастливым в моей жизни... Считаю божественным даром то, что должен счесть дьявольским искушением... Отец говорил, что главное для императора – найти любому своему действию благовидное оправдание... Но он был еще благочестив! Таким, как я, даже этого не нужно! Довольно и того, что хотящий – император... Императору не отказывают, не так ли? Точнее... императору имеет право отказать только та, чей отказ он сочтет нужным принять... Только одна. Единственная... А так... Солон был прав: “Законы подобны паутине: если в них попадется бессильный и легкий, они выдержат, если большой – он разорвет их и вырвется”... Что бы я ни сделал, если это не выйдет наружу, никто не посмеет упрекнуть меня. Даже и епитимии, пожалуй, не наложат... Точнее, если и наложат, то лишь с моего согласия! – он саркастически улыбнулся. – Подвизаться ради встречи на небесах? Слова, слова!.. Может, ей и имеет смысл подвизаться, ведь она осталась при своем, избранном изначально... А я?.. Жизнь прошла за три часа! Что было до, не было жизнью... И что теперь – тем более! К тому же, как она заметила, у нас с ней разная вера...»

Он поднялся и позвонил. Вошел дежурный кувикуларий, и Феофил велел ему позвать своего препозита Никифора. Когда тот явился, император спросил его, знает ли он что-нибудь о Евфимии, новой кувикуларии августы, взятой на службу десять дней назад. Никифор ответил, что нет, но может немедленно узнать все подробности у препозита императрицы. Феофил приказал узнать и доложить ему после вечернего приема чинов. Когда препозит ушел, император вновь улегся на постель в той же позе и погрузился в размышления. Похоже, удержавшись от того, чтобы овладеть Кассией, он истощил весь свой запас благочестия. Он почти хладнокровно – если только можно было говорить о хладнокровии в то время, когда его мучило вожделение «того, что под чревом», – размышлял о том, как ему заполучить на ночь кувикуларию с каштановыми косами. Странным образом, теперь он не чувствовал никакого смущения при мысли, что постороннее лицо может догадаться о его греховных желаниях, что кто-то из придворных будет содействовать преступной связи: всё, что не имело отношения к Кассии, словно бы оказалось по ту сторону понятий о грехе и добродетели. Если с ней уже не было возможно ничего, то, казалось, было всё равно, как жить, подвизаться или предаваться наслаждениям, спать с одной женщиной или с другой... Окружающий мир словно погрузился в непроглядную тьму: Феофил видел только отблески того мира, в котором провел три часа и покинул навсегда, и ему хотелось поймать эти отблески, даже если это было всего лишь мимолетное сходство – цвет волос, оттенок глаз в неверном свете масляного светильника... Мысль о том, что он собирается совершить новый грех, даже более тяжкий, что всё равно придется когда-нибудь исповедаться, как-то отвлеченно проплыла в его мозгу, совершенно не трогая. В душе поднялась странная дерзость. Разумеется, чтобы утолить плотское вожделение, у него была жена, он ведь уже почти собрался ради этого примириться с ней. Но ему вдруг захотелось «попробовать другого», довершить тот «опыт» измены, который ему не удался в сентябре, поставить опыт замены вожделенного тела – телом другим, но чем-то похожим...

К вечеру он уже вполне решился. Когда препозит доложил ему, что Евфимия – родственница Вавуцика, это не поколебало Феофила: «Ничего, если они и узнают, перенесут и будут помалкивать! Ведь я бываю суров и раздражителен... “Что угодно императору, то имеет силу закона”!» Он усмехнулся про себя и сказал Никифору:

– Что ж, прекрасно! В таком случае, найди завтра госпожу Евфимию и передай ей, чтобы она вечером после смены стражи пришла ко мне в покои. Пусть ее сразу пропустят, не докладывая.

 – Будет исполнено, августейший, – ответил препозит совершенно обычным тоном, как будто василевс попросил принести ему вечером какую-нибудь книгу.

«Если какая добродетель и водится в этих стенах, – подумал Феофил, – то это, безусловно, неосуждение! Ведь осуждать императора – тяжкий грех!»

На другой день он с утра отправился в баню, после обеда немного поболтал с сестрой и старшей дочерью, но повидать младшую не зашел, чтобы не сталкиваться с женой; до вечернего приема чинов он просидел за книгой Диогена Лаэртия о жизни философов, раскрывая то там, то сям, и читая наобум. Наткнувшись в разделе о Зиноне на слова: «Стоики называют мудреца бесстрастным, потому что он не впадает в страсти; но точно так же называется бесстрастным и дурной человек, и это значит, что он черств и жесток. Далее, мудреца называют несуетным; это значит, что он одинаково относится и к доброй, и к недоброй молве; но точно так же несуетен и человек легкомысленный, то есть дурной», – император усмехнулся и закрыл книгу. «Да, – подумал он, – если я и приближаюсь к бесстрастию и несуетству, то именно второго рода... И меня это даже как-то не трогает! Должно быть, это и называется “окамененным нечувствием”... Что ж, я двенадцать лет пытался быть добродетельным... Опыт не удался, как сказал бы Иоанн! Зато противоположные опыты, кажется, почти всегда беспроигрышны! По крайней мере, для императора... и на этом свете...»

Когда Евфимия, смущенная и дрожащая, одетая в голубую шелковую тунику и мафорий, постучалась в дверь императорского покоя, спиной ощущая взгляды дежурных кувикулариев и мучительно заливаясь краской, открыл сам Феофил. Он даже вздрогнул, увидев ее, – настолько она в своем голубом одеянии казалась похожей на Кассию в ту первую встречу в Книжном портике. Пока он ждал кувикуларию, его охватывало то вожделение, то почти отвращение перед тем, что он собирался сделать, и в иные моменты ему казалось, что, когда девушка придет, он просто отошлет ее обратно и на этом всё закончится; но, увидев Евфимию, он понял, что не отпустит ее.

– А, пришла? – сказал он отрывисто. – Входи, – она вошла, и он затворил за ней дверь. – Ступай за мной.

В спальне, где было только высокое ложе под пурпурным пологом, небольшой позолоченный стол с лежавшими на нем книгами, два низких мягких стульчика и зеркало у стены, он повернулся к девушке, окинул ее пристальным взглядом и усмехнулся:

– Не надо меня бояться, я не страшный.

Евфимия вспыхнула, несмело подняла на него взор, но тут же снова устремила его в пол.

– Что сказал тебе господин препозит?

Она покраснела еще больше и ответила еле слышно:

– Он сказал, чтобы я пришла сюда вечером, после смены стражи... что такова воля государя...

– И больше ничего?

– Нет... То есть... Он еще добавил, что... императору... не отказывают...

«Простые мысли и читать нетрудно! – подумал Феофил, чуть вздрогнув. – Ну, что ж...»

– И ты с этим согласна, Евфимия? – спросил он, сбрасывая длинный пурпурный плащ, в который был закутан.

Кувикулария побледнела, подняла глаза и увидела, что император был одет только в одну тонкую полупрозрачную нижнюю тунику без рукавов, длиной чуть выше колен, простую, не украшенную никаким шитьем или узором. Краска снова бросилась в лицо Евфимии, она прижала руки к груди, губы ее приоткрылись, но что-либо произнести она, видимо, была не в силах. Вдруг ноги ее подкосились, и она упала на колени. Феофил смотрел на нее всё так же пристально.

– И чего ты у меня просишь, госпожа Евфимия? – спросил он чуть насмешливо. – Чтобы я отпустил тебя или наоборот? Скажи-ка! Обещаю, что исполню твою просьбу!

По щекам девушки потекли слезы. «А я жесток!» – подумал Феофил.

– Встань! – сказал он.

Евфимия поднялась медленно, словно во сне.

– Подойди, – приказал император.

Она подошла, глядя в пол, и было видно, что ноги не слушаются ее. Феофил взял ее за подбородок и посмотрел ей в глаза долгим взглядом, а потом медленно нарисовал кончиками пальцев волнистую линию по ее щеке, а затем от уха вниз по шее, провел рукой по плечу, прикоснулся к груди, ощущая, как дрожь волнами проходит по телу девушки, и отступил на шаг.

– Так как, госпожа Евфимия, отпустить тебя или нет? Если ты ответишь «да», можешь немедленно уходить тем же путем, каким пришла.

Они продолжали смотреть в глаза друг другу. Евфимия побледнела, опять покраснела и, помолчав несколько мгновений, чуть слышно шепнула:

– Нет.

Феофил усмехнулся, опять шагнул к ней, неторопливо снял с нее мафорий и кинул на стол, поверх книг.

– Ты девушка?

– Да, государь.

– Что ж, тем лучше, – сказал он будто про себя и положил руки ей на плечи.

Не в силах больше выносить его взгляд, она закрыла глаза и в следующий миг ощутила губы императора на своих губах.

Утром, когда Евфимия выскользнула из спальни, Феофил почувствовал отвращение к самому себе. И тут ему пришла в голову мысль, что он поступил бесчестно по отношению к Кассии. Он, будучи не в силах удержать собственную похоть, утолил ее с этой девицей, которая показалась ему чем-то похожей... К тому же у него есть жена, всегда к его услугам... А Кассия? Какое утешение, какое облегчение она может иметь в одиночестве своей кельи?.. Он ее распалил, искусил, соблазнил – и оставил там одну пожинать плоды падения... Она осталась там с тем же пламенем страсти, что горит и в нем, – а ведь выхода у нее нет!.. Он вспомнил жар в ее глазах и умоляющий шепот: «Не надо!..»

Феофил встал с постели, надел хитон и заходил от одной стены к другой. Но кто бы на его месте удержался? Нет, никто, никто, это невозможно!.. Ему вновь представилась Кассия в его объятиях, совлекшаяся черных одеяний... Он провел рукой по лбу. Да... что же потом? Ее отлучили бы от причастия, ведь она призналась бы в своем падении... Феофил плохо помнил каноны, связанные с монашескими грехами, но знал, что сроки отлучения там были порядочными. Игуменства она лишилась бы, в монастыре началась бы смута... Пожалуй, его бы тогда легко было закрыть – мечта патриарха! «Поражу пастыря, и рассеются овцы...» А вот ему – что бы было ему?.. Собственно, вот даже сейчас – он совершил прелюбодеяние... А ведь ему ничего не будет за это. Патриарх, конечно, на всё закроет глаза... Патриарх!.. А что сказал бы Иоанн?

Император остановился перед кроватью, пурпурные простыни которой впервые за много ночей были совершенно смяты и влажны от пота. Нет, вопрос надо ставить иначе: что скажет Иоанн? В этот миг Феофил ясно понял, что исповедь неизбежна и необходима, и что он не сможет открыться никому, кроме синкелла. И на вопрос, что скажет игумен, император не знал даже примерного ответа.

А что сказала бы Кассия, если б узнала? Эта мысль поразила Феофила. Он говорил ей, что любит ее одну – и что?.. Феофил вдруг ощутил себя изменником. Да, он изменил Кассии, не захотел наравне с ней нести последствия того, что сделал, распалив себя и ее... Она, если б узнала, подумала бы, верно, что хорошо сделала, не уступив его страсти – ни тогда, в Золотом триклине, ни теперь, в своей келье...

Прелюбодей, развратник, «конь женонеистовый»!..

Но она! Она!.. Он снова видел перед собой синие глаза, полыхавшие жаром страсти, бессильно опустившиеся ресницы... Как мог он тогда не поцеловать ее?!.. Она же сама хотела!..

Что за казнь!.. Феофил тряхнул головой, пытаясь прогнать из мыслей образ Кассии. И тут он вспомнил о Феодоре. Вот третья жертва Киприды! Что делать с ней? Как она страдала, должно быть, всё это время!.. А он уже не сможет дать ей и того, что давал раньше... Всё кончено... Какая-то безысходность... Где выход? Куда бежать от этой бури страстей? Монахи спасались от женщин в пустынях и горах... А ему что делать? Уйти во внутреннюю клеть, как учат отцы-аскеты? И что он там найдет, в этой своей клети? Ничего, кроме нее! А нужно, чтобы ее там не было... Но такая аскетика ему не по силам... Феофил прижался лбом к холодному золоту тонкой витой колонны, поддерживавшей полог над ложем, и ему опять вспомнились слова Константина: «Придет время – и на стенку полезешь!» Да, это время пришло...

Выйдя из покоев василевса, Евфимия прислонилась к стене в проходе между столовой и Золотым триклином и попыталась хоть немного придти в себя и собраться с мыслями. Она только что впала в блуд. Лишилась девственности. Отдалась императору, причем совершенно добровольно. Нет нужды, что он выглядел так соблазнительно, и что его взгляд и несколько прикосновений его руки каким-то совсем непонятным ей образом точно свели ее с ума, – всё равно последнее слово он оставил за ней, и она сказала это слово сама, без всякого принуждения... А теперь надо идти прислуживать его жене. Как ни в чем не бывало. Да разве это возможно?!.. О, Господи!.. Что же делать?.. «Будь мягкой, послушной, услужливой, никогда не пытайся плыть против волн», – так учила ее мать, напутствуя перед отправкой во дворец. И вот, она не пыталась! О, она совсем не пыталась... Она отдалась этой волне страсти, исходившей от василевса, с головой... Всё прошло почти безболезненно – император был с ней очень нежен и осторожен... Господи, она и не подозревала, что такое бывает между мужчиной и женщиной!.. Но что теперь?!..

Евфимия не любила долго задумываться над случавшимися неприятностями; еще в детстве, когда она падала или больно стукалась обо что-нибудь, она редко плакала, сразу вставала и продолжала путь, только упрямо сжимала губы. И сейчас у нее не было никакого желания рвать на себе волосы, бить себя в грудь и совершать какие-то другие не менее бесполезные действия. Что случилось, то случилось, а теперь... надо идти исполнять обязанности по службе... А там, может, подхватит другая волна, и станет понятно, что делать... По крайней мере, ей всё равно ничего не придумать сейчас! Не бежать же из дворца! А раз так, надо идти к августе.

«Но почему я?!..» Это было непонятно. Евфимия, конечно, знала, что она красива, но прекрасно понимала, что императрица красивее, поэтому внезапное увлечение василевса казалось странным – тем более странным, что, как девушке было известно, Феофил вовсе не отличался легкомыслием. За те дни, что она прослужила во дворце, Евфимия успела узнать от других кувикуларий, что в сентябре у августы произошла какая-то размолвка с мужем, и с тех пор дело не уладилось; но в чем причина ссоры, никто не знал, не было даже никаких правдоподобных догадок. Быть может, ключ к разгадке – то имя, которое император произнес в полудреме сегодня утром, когда она, проснувшись и обнаружив себя лежащей рядом с мужчиной, едва не подскочила на постели, только в следующий миг вспомнив, каким образом тут очутилась?..

Евфимия переоценила свои силы. Когда она оказалась в покоях женщины, с мужем которой только что спала, она не смогла делать вид, будто ничего не произошло. Императрица, заметив, что кувикулария то краснеет, то бледнеет и вообще словно охвачена лихорадкой, спросила, уж не заболела ли она, намереваясь отпустить ее. И вдруг Евфимия умоляюще сложила на груди руки и сказала:

– Государыня, позволь мне поговорить с тобой наедине!

Когда они с Феодорой закрылись в спальне августы, девушка помолчала, собираясь с духом, пыталась подобрать слова, но так и не подобрала, упала в ноги императрице и выдохнула:

– Сегодня ночью я была у государя.

– Что?!.. – Феодора смотрела на нее, не веря своим ушам.

Но Евфимия явно не лгала. Императрица схватила ее за руку и подняла с пола.

– Ты была у государя? Он что, сам позвал тебя? Сам?!..

Девушка залилась слезами и, всхлипывая, с трудом рассказала всё, как было, и прошептала:

– Государыня, пощади меня! Я не знаю, как это могло случиться... почему государь захотел... Мне даже показалось...

– Что? Говори же!

– Что он словно... вовсе и не обо мне думал, когда... – Евфимия покраснела и замолкла.

– Не о тебе?! А о ком? Что он говорил? Он говорил что-нибудь?

– Ничего такого... Но под утро... я слышала, как во сне он... произнес имя...

– Какое?

– Кассия.

У Феодоры всё оборвалось внутри. Она внимательнее оглядела Евфимию и вдруг поняла, кого ей напомнила кувикулария, когда она впервые увидела девушку: это сходство по фигуре, оттенку глаз и цвету волос – Феодора внезапно вспомнила, какого цвета волосы были у Кассии, – именно оно привлекло Феофила. Выходит, на самом деле он хотел не Евфимию... Но что же это значит? Значит, Кассия... отказала ему?.. И он теперь пытается найти замену... Но что же там случилось, когда он был у нее в монастыре? Феодора чуть не топнула ногой. Неужели она никогда не узнает, что там у них произошло?!..

– Государыня, – еле слышно сказала Евфимия, – боюсь, я больше не смогу... служить здесь...

– Да, конечно. Можешь сейчас же собираться. Я скажу Софии... что ты не сошлась с некоторыми кувикулариями и тебе тяжело здесь служить.

– Благодарю, августейшая! – девушка опять упала ей в ноги.

Когда Евфимия ушла, Феодора стиснула руки и некоторое время стояла неподвижно, а потом тряхнула головой:

– Нет! Я должна это узнать!



...Пост подходил к концу. Императрица, узнав от своего препозита, что император спрашивал о Евфимии накануне ее грехопадения, выжидала, не захочет ли Феофил еще раз встретиться с ней. Но василевс поинтересовался судьбой кувикуларии только спустя три недели после того, как лишил ее невинности, спросив у препозита августы, служит ли еще Евфимия во дворце; услышав, что она уволена, император усмехнулся и заметил:

– Прекрасно, я так и думал.

По-видимому, он вовсе не собирался продолжать эту связь, но попыток примирения с женой тоже не предпринимал и с каждым днем становился всё мрачнее – пожалуй, он вообще никогда еще не бывал настолько не в духе, чтобы это было так заметно окружающим, как теперь. Рождество вышло каким-то странно суровым, несмотря на то, что богослужения, церемонии, поздравления и приемы шли заведенным порядком; Дендрис был в ударе, так что над его шутками и выходками за праздничным обедом смеялись даже те из придворных, которые обычно были сдержанны более других... А император молча пил вино и изредка усмехался, но его усмешка была такой мрачной, что в конце концов шут сел на пол у его ног и всем своим видом изобразил глубокую печаль; Феофил потрепал его по голове и приказал налить всем еще вина...

На другой день после Рождества императрица в сопровождении небольшой свиты отправилась в Кассиину обитель. Когда она с несколькими кувикулариями вступила во врата монастыря, игуменье тут же доложили, и Кассия сразу вышла из библиотеки. Феодора смотрела, как она подходит – не медленно, но и не торопясь, изящная, тонкая, легкая, – и ощущала холодок в груди.

– На многие лета да продлит Господь ваше царство! – сказала игуменья и поклонилась императрице. – Чем мы, смиренные, обязаны столь высокому посещению?

– Поговорить нам нужно, мать, – ответила Феодора, не спуская глаз с лица соперницы. – И... я хотела бы взглянуть на твою келью.

– Хорошо, государыня, – ответила Кассия спокойно, лишь чуть побледнев. – В таком случае пойдем, это там.

Когда августа переступила порог Кассииного обиталища, игуменья затворила дверь, и воцарилось молчание, во время которого Феодора осматривала келью, а Кассия подошла к столу, отодвинула стул, чтобы императрица могла сесть, если захочет, и стояла, глядя в пол, неподвижная и немного бледная.

– Сядем, – сказала Феодора.

Она села на стул, а Кассия – на край постели. Феодора опять внимательно и с плохо скрытой враждебностью оглядела игуменью с головы до ног, с недовольством и почти с негодованием отметив, что Кассия по-прежнему чрезвычайно красива. «Видно, плохо подвизается, раз монашеская жизнь не изменила ее!.. Прежние подвижницы, если верить житиям, высыхали так, что их даже родные не узнавали! А эта... цветет!..»

– Вот, значит, где ты теперь обитаешь... Спасаешься?

– Пытаюсь.

– И как, получается? – в голосе императрицы прозвучала насмешка. – Ты хорошо выглядишь!

Кассия чуть покраснела, но промолчала. «Ладно, нечего разводить долгие предисловия!» – подумала Феодора и спросила:

– Феофил был здесь?

Игуменья вздрогнула. Хотя она догадалась, из-за чего пришла августа, но рана была слишком свежа, и Кассия не могла совершенно взять себя в руки.

– Знаю, что был! – императрица говорила отрывисто, стараясь не выдать неприязни, хотя у нее плохо получалось. – Что он здесь делал?

– Государыня, – Кассия взглянула на нее, – до того, о чем ты думаешь, не дошло... И больше уже ничего не будет. Вот всё, что я могу сказать.

– До того, о чем я думаю? Откуда ты знаешь, о чем я думаю?.. И что тут у вас было? Зачем он приходил?

– Он приходил... чтобы узнать... почему я отказалась от брака с ним, – с трудом произнесла Кассия.

– О-о, – протянула Феодора и вдруг умолкла; до нее не сразу дошел смысл сказанного. – Отказалась?! То есть...

– Да, отказалась.

Феодора чувствовала себя так, будто перед ней ударила молния. Она внезапно поняла всё, что произошло на смотринах, – смысл вопроса Феофила, смысл ответа Кассии... Отказалась!.. А он хотел узнать, почему... И правда – почему?

– Это интересно, – наконец, проговорила императрица как можно небрежнее, хотя Кассия видела, что она глубоко поражена. – И почему же?

– Я еще в ранней юности решила стать монахиней.

– О! – воскликнула августа. – Как просто! И как благочестиво!.. Оплевать императора, отвергнуть пурпур, отказаться от мира! Да ты прямо святая, мать! – она наблюдала, как Кассия всё больше бледнеет. – И что же? Ты сказала ему это, и он, уцеломудрившись, покинул твою келью?

Кассия молчала. Рассказать императрице хоть о чем-то из того, что произошло между нею и Феофилом в тот злосчастный день, было невозможно. «Что за мучение!» – подумала игуменья.

– Молчишь? – спросила Феодора. – А перстень где?

Она невольно посмотрела на руки Кассии, словно ожидала увидеть на ее пальце подарок Феофила. Игуменья вздрогнула и убрала руки под мантию.

– Государь, как я поняла, пожертвовал его на нужды обители. Но мы продали его в пользу нищих, чтобы...

Она не договорила.

– Чтобы что? Скрыть следы преступления?

Щеки игуменьи покрылись румянцем, но она продолжала молчать. Слова императрицы были как удары бича, – и она не могла отрицать их справедливость: да, она была преступницей... И не важно, что до того дело не дошло...

– Если ты, – Феодора злобно смотрела на Кассию, – собиралась стать монахиней, то зачем ты вообще явилась на этот выбор невесты? О, если бы не ты!.. Зачем ты всё испортила?!

– Августейшая, – тихо ответила игуменья, – когда императорские посланцы собирали девушек, их намерениями никто не интересовался, ведь ты и сама это, наверное, знаешь... Я никогда по своей воле не пошла бы на это... Но тут многое подстроил мой дядя. Он служит при дворе и мечтал... породниться с императором...

– Всё равно! Ты должна была отказаться раньше и не являться на смотрины!

– Да, ты права, государыня. Я действительно должна была сделать именно так. Это моя мать убедила меня не отказываться, она боялась императорского гнева... Но я сделала, что могла... чтобы государь не выбрал меня.

– Когда всё равно всё было уже испорчено!.. Вот из-за таких... добродетельных... и происходят тучи неприятностей!

– Ты ошибаешься, я совсем не добродетельна, – ответ Кассии прозвучал устало и зло.

Черные и синие глаза встретились в немом поединке.

– Ты его... – еле выговорила Феодора и не смогла продолжить.

– Да! – Кассия не могла больше сдерживаться. – Я не бесстрастна, государыня. Я тогда отказала ему, но если ты думаешь, что мне было легко это сделать, ты ошибаешься. К сожалению, это не так... И не так легко всё забывается... Но оставим это!.. – ее голос задрожал. – Я только одно могу сказать: он больше никогда не придет сюда.

Она передернула плечами, словно внезапно озябла. Императрица видела, как то загорались, то гасли на щеках игуменьи пятна румянца. Да, несомненно, под черной мантией жила та же страсть, что и под пурпурной. «Боже! – пронеслось в голове у Феодоры. – Значит, она тоже его любит... полюбила тогда, как и я... И она отказалась от него... Но если это так... и если они встретились здесь, в этой келье... Могли ли они удержаться... от чего бы то ни было?» Ревность поворачивалась в ее сердце острым ножом. Как могли бы они устоять?..

– Тогда зачем ты лжешь? – спросила она тихо. – Если это так... разве могли вы удержаться?

Кассия вздрогнула и так побледнела, что императрице на миг показалось – игуменья сейчас лишится чувств. Это был вопрос, который она постоянно задавала сама себе: «Можно ли было удержаться?» Вся ее внутренность вопила: нет! это было выше сил человеческих! – Но неумолимая совесть твердила другое: раз этого требовала заповедь, значит, это было в твоих силах...

– Всё-таки ты с ним... – Феодора уже опять не верила, что того не было. – Ты ему... отдалась? – наконец, выговорила она и сама испугалась своих слов и того, что она может услышать в ответ.

– Нет! – Кассия встала и отвернулась к окну.

Щеки ее горели. «Боже! Какой стыд! Но поделом мне! Видно, надо еще и этот позор вынести...»

Феодоре было стыдно самой, и она в молчании несколько мгновений созерцала спину игуменьи. «Нет, всё-таки она не лжет... но...»

– Но что-то всё же было?

«Господи! я сейчас упаду...» – подумала Кассия и оперлась рукой об стол. Почему эта женщина хочет знать то, что ее не касается?! Он ее муж... Муж волею случая... Нелепость! Хотя... если зачем-то была нужна встреча Феофила с Кассией, значит, зачем-то был нужен и его брак с Феодорой?.. Как всё странно... Как больно! Невыносимо! Как вырвать всё это из себя, чтобы ничего не чувствовать, ни о чем не жалеть, ничего не хотеть?..

– Молчишь? – Феодора хотела сказать это суровым тоном, но вместо этого в ее голосе зазвучали жалобные нотки.

Кассия не ответила. Феодора встала и подошла к ней. И увидела, что она плачет.

Это было уже слишком для обеих. Императрица упала на стул и разрыдалась сама. Игуменья посмотрела на нее и закусила губу. Конечно, она была виновата перед Феодорой, но в сердце у нее в этот миг не было никакой жалости. Она внезапно ощутила приступ жестокой ревности, какой до сих пор никогда не знала: слова августы воскресили в ней все те чувства, которые выплеснулись наружу, когда император оказался в этой келье, и она думала о том, что перед ней сидела женщина, которую Феофил хотя и не любил, но с которой он... Кассия отвернулась.

Теперь в келье не было ни игуменьи, ни императрицы – были только две женщины, одержимые страстью, снедаемые ревностью... Кассия чувствовала, что еще немного, и она наговорит Феодоре каких-нибудь ужасных слов. Ей даже пришел помысел рассказать, что произошло между ней и Феофилом, что он говорил про Феодору и про свою жизнь с ней, – и пусть бы императрица помучилась!.. «Молчи, молчи!» – повторяла она мысленно, стиснув зубы. «Господи, спаси меня!..»

Наконец, Феодора успокоилась. В келье воцарилось мертвое молчание. Феодора смотрела на Кассию. Кассия смотрела в окно.

Что же было?.. Феодора догадывалась, что совсем безгрешно не могла окончиться встреча тех, кто уже много лет носил в себе такую страсть. Но она понимала, что подробностей не узнает; более того, она не имеет права их знать, потому что это ее не касается – как бы ни было ей неприятно сознавать это. И она отступила.

Однако перед ней встал другой вопрос.

– Как же ты жила всё это время? – спросила императрица. – Ведь это... невозможно!..

Кассия обернулась к ней.

– Как я жила?.. – она помолчала и вдруг решительно подошла к шкафчику, открыла его, вытащила книгу с синими закладками и положила на стол. – Вот, почитай, августейшая, особенно там, где закладки, – с этими словами она села на постель и сложила руки на коленях.

Слезы текли по щекам императрицы, когда она дочитывала конец трагедии:

«А мне – увы! – Киприда
Страдания оставила клеймо...»

Феодора замерла над рукописью. Теперь она понимала, что Кассия страдала все эти годы, что она боролась со страстью и не могла побороть, но будет бороться и дальше... И всё это...

– Ради чего всё это? – прошептала она.

– Что? – спросила игуменья устало.

– Я понимаю, что если монахиня... кого-то полюбит... то это грех... Но ведь тогда ты не была монахиней... не давала обетов... Почему же ты отказалась еще тогда?

– Я уже решила к тому времени стать монахиней, это была воля Божия. Я не могу объяснить... но я знаю, что Господь призвал меня именно к монашеству. Если б я отвергла это призвание, я была бы такой же отступницей, как если бы пала уже после пострига... Впрочем, я, конечно, совершила ошибку, пойдя на смотрины. Но это уже не исправить. Должно быть, так зачем-то было нужно...

– Но зачем?!

– Не знаю, государыня. Может быть, когда-нибудь мы поймем это.

Поздним вечером Феодора сидела одна в своей спальне на краю широкого ложа и готовилась лечь. Быстро заснуть она, впрочем, не надеялась и медленно вынимала из волос шпильки и выплетала золотые ленты, аккуратно складывая их на столик у кровати. Наконец, водопад черного шелка рассыпался по ее плечам, и она, уронив руки на колени, устремила взгляд на огонь масляной лампы, стоявшей на столике. Кувикуларий она отослала, и надо было самой заплести на ночь косы, но у нее не было сил шевелиться: последние силы словно исчезли с последней вынутой шпилькой... Вдруг она услышала, как без стука отворяется дверь в спальню. «Неужели?!..» – пронеслось в голове у императрицы. Она вскочила на ноги.

Феофил, затворив за собой дверь, повернулся к жене, и оба замерли. Феодора была в одной прозрачной нижней тунике из тончайшего льна; волосы падали ей на плечи и грудь, глаза блестели... Она была обольстительна, но сейчас не думала об этом; ее сердце бешено колотилось, она почти задыхалась.

«Вот как! – вспыхивали у нее мысли. – Теперь я буду играть роль императорской подстилки... Когда ему станет невмоготу терпеть, он будет приходить ко мне... И это – всё, что мне осталось!.. Его тело!»

Феофил за последнее время даже спал с лица – впрочем, как и Феодора, – темные тени залегли у него под глазами: она знала, что его снедает страсть – но страсть не к ней... Император, между тем, отстегнул фибулу и скинул плащ на ковер. Августа увидела, что на нем под плащом нет ничего, кроме такой же, как у нее, нижней туники... Ей стало жарко.

«Но разве это так уж мало?.. – продолжила она свою мысль, сгорая под взглядом устремленных на нее темных глаз. – По крайней мере, уж это – всё-таки мое!»

И она шагнула ему навстречу.




ОГЛАВЛЕНИЕ РОМАНА: http://proza.ru/2009/08/31/725