Капли счастья

                А.Л. Королев
                Рассказ

                Капли счастья. Безымянная история.


Говорили, что это она его отравила. И действительно, кто же ещё. Жил человек на одном месте, никого не трогал. Тихо и незаметно жил, почти ни с кем и не общался. Можно сказать, даже и не жил почти, а как бы только готовился к той жизни, которой пока ещё нет, причём не только у него нет, но и вообще почти ни у кого нет. По крайней мере, в нашей стране. Ну а о других-то странах он и не задумывался. Так далеко в те годы его фантазия не простиралась. Железный занавес тогда был. Граница на замке. И не только граница, а вообще везде всё заперто. И множество людей в том числе заперто. Кажется, такие же люди, что и все остальные. Точно так же жить хотят по- человечески. А может, как раз потому и попали под замок, что слишком уж сильно хотели жить по-человечески. Опережали, так сказать, естественный ход времени. За что и поплатились с полной неотвратимостью. Хотели жить по-человечески, а обнаружилось, что  живут как звери в клетках. Правильнее считать, что и не живут, а только готовятся к той жизни, что проистекает пока ещё без их участия по другую сторону решётки.
Вот и он, можно сказать, сам себя под замок посадил. Своею собственной волей, без суда и следствия, как демиург какой-нибудь. Всё время сверхурочные брал. С работы сразу в лавку и в конуру; поест, и спать. Всё и разнообразие только в том, что в лавку через день ходил. Питался исключительно чёрным хлебом по 11 копеек, картошкой по 10 копеек за кило, и бочковой селёдкой по 30 копеек. Это я для тех говорю, кто старых цен не знает. Изредка покупал ещё какие-то подпорченные фрукты и овощи по бросовой цене. Ну и пшено, конечно. Никогда не пил и не курил. Понятно, что ни газет не читал, ни, тем более, телевизора не смотрел. Телевизора у него никогда и не было. Какой там телевизор,  даже одежду себе не покупал. Ходил всё время в спецовке. Но с работы всегда переодевался. Спецовки-то им каждый год выдавали. Ну и зимний тулуп тоже. На работе носил прошлогоднюю спецовку, а после работы новую. Первые-то годы поначалу костюм иногда надевал, который мать ему к возвращению из армии справила. А потом, когда вторая спецовка появилась, костюм стал беречь. А в конце концов и вовсе в чемодан убрал. И достал его уже только незадолго до смерти, чтобы лучше выглядеть перед невестой.
Нельзя сказать, чтобы совсем уж опустился человек. Каждый день душ принимал после смены. Мыла, конечно, никогда не покупал, но на заводе им хозяйственное выдавали. И даже зубной порошок где-то доставал. А может, это просто мел был. Но так или иначе, а все зубы сохранил до самой смерти. Сладкого, разумеется, не ел. Один раз товарищ по работе конфеткой его угостил. Так он эту конфетку неделю потом мурыжил. Пососёт, вынет изо рта, снова в фантик завернёт и опять в карман положит. А в глазах почему-то слёзы стоят. Толи детство своё голодное вспоминал, толи просто отвык от человеческого отношения.
 Да и не был он таким уж тупым. В конце концов, слесарем работал, по ремонту оборудования. Чертежи научился читать. Соображал, короче. Хотя при таком питании это и нелегко, быстро всё схватывать. А шевелиться приходилось. Простои никого не устраивали. Всем хотелось побыстрее продукцию гнать. Надо было, он и по две смены отстаивал. В обед прикорнёт в подсобке, и опять гайки крутит. Начальство его скорее даже любило. На доску почёта вешало. Только вот в подсобке ночевать не разрешало. Он-то хотел было там, в подсобке, насовсем пристроиться, чтобы за комнату в общежитии не платить. А оно не разрешило. Пьянок, что ли, опасалось? Хотя какие пьянки? Все знали, что он капли в рот не брал. Даже технический спирт никогда не пил.

Мечта у него была. Хотел заработать кучу денег и зажить наконец по-человечески. Поэтому и уехал тогда на Север. Ничто его дома не держало. Отец давно смылся куда-то, мать долго болела и умерла, не дождавшись его, сына,  первой получки. Он тогда в армии служил, на Дальнем Востоке, и даже не знал, когда она попала в больницу. И на похороны не успел. Сам с рождения жил впроголодь, но никогда, в отличие от многих, не воровал.  Бабушка, когда жива была, строго-настрого запретила. Другие-то мальчишки по ночам яблоки воровали в колхозном саду, а то и у соседей. Ему-то тоже, конечно, хотелось яблок, но нельзя было. Ни воровать нельзя, ни прелюбодействовать. Это он запомнил, когда ему ещё лет пять было. Ну и убивать, конечно, тоже, это уж само собой. А ударят по правой щеке, подставь левую. Поэтому от окрестной шпаны он всегда держался подальше. И не только потому, что с этой братией заповеди соблюдать практически невозможно, но и потому, что хочешь – не хочешь, а с этими типами вдобавок ещё и делиться надо. А как делиться, если дома как шаром покати?
В школе-то его почти не обижали. Он и там держался в стороне, но вредным никогда не был. Всегда давал списать. Учился не то чтобы хорошо, но и не плохо. Читать любил. О путешествиях в дальние страны, о каких-то других мирах. О давно прошедших временах, или, наоборот, о будущем. Пожалуй, о будущем больше всего. Но только о светлом будущем. Антиутопии вызывали у него отвращение. Почти такое же, как и повествования о наших трудовых буднях. Нравилось ему то, чего на самом деле нет: «Затерянный мир», «На краю Ойкумены», «Алые паруса». И ещё любил книги о животных. Да и сами животные были ему как-то даже ближе, чем люди. Понятнее, что ли. Пусть не такие разумные, но зато искренние. И те к нему тянулись. Чувствовали родственную душу. И кошки, и собаки. Считали его за старшего брата. Даже когда ещё совсем маленьким был. «Мы с тобой одной крови – ты и я», – говорил он какому-нибудь лохматому псу, и тот соглашался, понимающе виляя хвостом. Но больше всего ему нравилось разговаривать с птичками. Когда они жили на хуторе, это ещё до школы, была у них большая старая яблоня, в тени которой он часто устраивался с книжкой в руках. Там, в ветвях, всегда суетились разные птички: поползни, синички, соловьи, славки, трясогузки. Он слушал их щебетанье и постепенно научился различать их по голосам. А потом и сам стал посвистывать не хуже того же соловья. И когда он свистел, птички замолкали, и садились на ветки поближе к нему и внимательно слушали, наклонив вбок свои маленькие головки.
Он любил эту жизнь, как все хоть сколько-нибудь здоровые дети. И летом хорошо – можно бегать босиком, купаться, рыбу ловить. Солнце так ярко светит. И много чего ещё хорошего. Бабочки, жучки. И птички, конечно.  И осенью хорошо. Не так жарко, и грибов в лесу полно. И красота такая! Подует ветерок, жалобно застонут деревья, начнут листья ронять. Те кружатся в сыром воздухе, как птицы, как будто прощаются до следующего лета. И что-то сжимается в груди, тоска какая-то появляется. И в то же время осознаёшь, что всё это не страшно, что всё ещё впереди, что всё повторится, что никогда этот круговорот жизни не закончится. И зимой хорошо. Холодно, но зато какое удовольствие с мороза на печку забраться. А когда отогреешься, надышать дырочку в замороженном стекле и смотреть на этот искрящийся на солнце снег, на эти сказочные деревья, покрытые инеем. А лучше всего весной. Солнце светит всё ярче. Деревья отряхиваются от снега, как будто приводят себя в порядок после сна. Синички всё веселее пикают. Почки набухают. Запах какой-то радостный появляется. И счастье как будто само в окошко стучится, каплями талой воды.   

                *

Когда они перебрались в посёлок, а он уже подрос, начал он присматриваться к технике. Было непонятно, как она работает, но чувствовалось, что устроена эта техника не так уж и сложно, не то, что люди. И разобраться в ней досконально вполне возможно. Каждая деталька за что-то цепляется, и цепляется всегда именно так, а не иначе, не так, как ей самой вздумается. Стал он в ремонтных мастерских пропадать. Помогал сначала двоюродному дядьке; на подхвате был. Просто так работал, из интереса. А потом и деньги стали кое-какие платить. Гроши, конечно, но всё помощь матери. Через год трактор как свои пять пальцев знал. Даже двигатель мог перебрать.
В армии у него особых проблем не возникало. С детства терпеть умел. И никакой работы не чурался. Делал всё, что приказывали, хотя порой и недоумевал. Помнил, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Раз так заведено, ничего не попишешь. В одном только пункте на своём стоял, как фанатик какой – матом категорически отказывался выражаться. Кругом сплошной мат-перемат, от салаг до старшего комсостава. А он один как белая ворона. Интеллигентнейшие люди и те не могли никуда деться от этой заразы. И после армии годами отойти не могли. А к нему ничего не приставало. Просто ненормальным каким-то был. Ему и наряды вне очереди за это давали, и один раз даже побили. Хотя и не из тех он был, кого обычно лупят. Что-то в нём такое чувствовалось, что даже самые свирепые деды старались воздержаться. А в тот раз всё же собрались вместе и стали бить. Как стая волков. А он не отвечал. Хотя кулаки тоже железные были. И не из трусости не отвечал, а из принципа. Так сильно когда-то эти Заповеди впитал. Били его, надо сказать, как-то вяло. А потом и вовсе у всех  разом руки-то и опустились. 
С тех пор больше его не трогали. И в глаза долгое время смотреть не могли. Даже беречь как-то вроде бы стали. Лишней работы не наваливали. А когда сам в старослужащего превратился, совсем легко стало. Но над салагами, конечно, никогда не издевался. Было в нём что-то по-настоящему человеческое, несмотря на всю его замкнутость. Хотя, конечно, многого не понимал. Или не чувствовал. Недооценивал простое человеческое общение. И вообще, к людям с излишним подозрением относился. Не доверял. Может быть, потому, что много несправедливости вокруг видел. Казалось ему, что не то люди делают. Всё время друг друга обижают. Грызутся, как собаки из-за кости. И стремятся, вроде бы, к счастью, да сами же это счастье от себя и отодвигают. Поэтому и хотел всегда вырваться из этой жизни. Подняться над ней, или просто куда-нибудь в сторону уйти. В какой-нибудь тихий уголок забраться, где светло, тепло, где-то вдалеке еле слышен морской прибой, а вокруг цветут яблони, и аромат этот, и эти звуки, и этот ласковый свет как будто останавливают время, не дают ему безжалостно расправиться с самим человеческим существованием.

В детстве он многое правильнее понимал, чем в зрелом возрасте. И не задумывался даже, а скорее ощущал. А потом забыл. И уже не знал, что не надо жизнь свою гробить ради будущего счастья. Счастье-то надо каждое мгновение искать. Счастье-то оно во всём: и в дуновении ветерка, и в шелесте листвы, и в стрекотании кузнечиков. В солнечном свете, и в облаках, что плывут по небу. И даже в тёплом летнем дожде. Счастье везде. Надо только его увидеть. И уже не отпускать от себя. А если откладывать его на потом, то оно обидится и уйдёт. И может никогда больше и не вернуться.
К нему-то оно, конечно, вернулось. Только уж очень ненадолго.

                *

Приехал он туда летом. И всё показалось ему вполне приемлемым. И комнатёнка на троих в бараке общежития после казармы казалась весьма уютной, и условия труда были подходящими. А уж зарплата тем более. Только если так тратить, как все вокруг, то быстро ничего не накопишь. А ему хотелось побыстрее накопить и сразу потом уехать. А те, другие, здесь капитально застряли. Приехали на время, деньжат подзаработать, да видать, ничего лишнего и не наработали. Их конечно, тоже понять можно – после тяжёлой смены хочется и пивком себя побаловать, а то и бутылочку белого с товарищами распить с получки или по другому случаю. А если ещё за девушками ухаживать, тут и вовсе расходов не оберёшься. И на них надо тратить, и на себя. Чтобы соответствовать. Например, тройной одеколон нужен, чтобы пахнуть хорошо. Опять же, галстук желательно, как у начальника цеха. А не будешь на себя тратить, то и на них тратить бесполезно. Всё равно не оценят.
   Таким-то прижимистым он не сразу стал. Поначалу был почти как все. Один раз даже цветы купил. Библиотекарше. Только без толку, конечно. Конкуренция была огромной. Ну, он не очень-то и старался. Думал: всё равно скоро уеду, а на юге девушки ещё привлекательней. Да и конкуренции такой нет. А вырывать кусок изо рта у ближнего считал неправильным. Сейчас бы его с такой идеологией вообще заткнули бы на самые задворки жизни. А тогда это ещё считалось более-менее естественным. Поэтому, может быть, к нему и относились в целом неплохо. Хотя со временем стал он совсем не компанейским. Даже за чужой счёт не пил. Понимал, что потом придётся и самому угощать. А значит, оттягивать тем самым срок отъезда. Откладывать новую счастливую жизнь ещё дальше.
В полнейшего скрягу он превратился не сразу. Катился до самого дна минимального личного потребления лет, наверно, пять. Это когда уже расценки пересмотрели, и почти все, кроме начальства, стали меньше получать,  сделал последний, резкий рывок; упёрся, как рогом: на хлеб и воду сяду, а откладывать буду как прежде. И ни одного лишнего года здесь не проторчу. Надоело. Достали уже.  А денег и тогда на книжке было будь здоров сколько. По тем, конечно, меркам. А вот хватило бы на домик у Чёрного моря, этого он в точности не знал. Не был  в курсе цен на недвижимость.
Они-то его, на самом деле, вполне понимали. Хотя он, конечно, был в последние годы уж совсем из ряда вон.  А они и сами-то за тем и приехали, чтобы заработать побольше, и поскорее обратно, на юг, вернуться. Туда, где тепло, где цветут акации, жужжат пчёлы и порхают бабочки. Где всегда можно подойти к грядке и сорвать огурец. Где можно просто поваляться на травке. Или посидеть в тенёчке у речки с удочкой в руках.
Все хотели вернуться поскорее, да почти никто так и не вернулся. Привыкли к этой каторге. Многие и до перестройки дотянули, в отличие от него. Он-то, можно сказать, совсем молодым умер – и до сорока пяти не дожил. А многие и до пенсии дотянули, с северными добавками. Только толку от этих добавок было немного. А когда поняли, что деньжища, за которые они всю жизнь гробились, с книжек в чьи-то бездонные воровские карманы утекли, худо им стало. И начало их как косой косить. Словно опять те, гулаговские времена вернулись, когда жизнь человеческая гроша ломаного не стоила. Один инфаркт за другим. Умирали-то не от жадности, а из-за крушения надежд. С ненавистью к этой подлой власти умирали. А он-то умирал с улыбкой на губах. С любовью. Знал, что умирает, не такой уж дурак был, но верил, что она-то хотя бы будет счастлива. Пусть даже и без него.

                *

Наступало очередное лето, и он снова говорил себе: «Ну, ещё один годик поработаю, а потом обязательно уеду. И тогда начнётся моя новая счастливая жизнь. И эти мечты о новой счастливой жизни грели его не только летом, но и в зимнюю стужу и вообще в любую самую дрянную погоду. И никакие жизненные невзгоды и неприятности были ему не страшны. Наоборот, чем хуже ему было на самом деле, тем ярче и пленительнее представлялась ему его будущая новая счастливая жизнь. Она представлялась ему по-разному, но почти всегда с тёплым ласковым морем, с шумом прибоя, с криками чаек и самое, конечно, главное – с яблоневым садом.
А реальный мир давно потерял для него почти всё своё прежнее очарование. Собственно, от этого мира ничего хорошего пока и не ожидалось. Вот потом, конечно, другое дело. Когда денег достаточно скопится, тогда всё хорошее и начнётся. А пока – завод, лавка и конура. Изо дня в день. Из года в год. Ни в лавке, ни в конуре ничего не меняется. Всё одно и то же. Стены обшарпанные, грязь на полу, запах какой-то затхлый. И пьяные крики. Только на улице погода изредка изменяется. Зимой страшный холод, а летом невыносимая жара. А в пределах сезона всё одинаково. Зимой весь день темно, как у негра за пазухой, а летом всю ночь свет можно не зажигать. Что первая смена, что вторая, что третья. Никакой разницы.
Это ему ещё повезло, что во вспомогательный цех попал, да ещё слесарем по ремонту оборудования. А попади на конвейер, давно бы свихнулся, с его-то здоровьем и отношением к жизни. А тут то одно, то другое, то третье. Приятное разнообразие, короче. Вчера планетарный редуктор перебирал, сегодня станину координатно-расточного станка шабришь, а завтра зубошевинговальный полуавтомат налаживаешь. Не всегда заранее и знаешь-то, что к чему, а всё равно справляешься. И всё потом работает. И все довольны. И даже иногда какая-то гордость, что ли, за свой труд появляется. Ощущение того, что не зря небо коптишь. Только, конечно, редко. Под настроение. Потому что очень уж уставал. Прямо как ломовая лошадь вкалывал. Если в цехе сверхурочных не было, в авторемонтной мастерской находил. А домой добирался, перекусывал на скорую руку, и в постель. Иногда только книжку какую на ночь почитает, и всё.
На работу, конечно, никогда не жаловался. Можно даже сказать, по-своему полюбил. Хотя и каторга та ещё. Вообще, замечено, что невозможно хорошо делать своё дело и не получать от этого никакого удовольствия. Если у вас с головой всё в порядке, конечно. Так уж в Природе устроено. Где причина, где следствие – это её, Природу, не интересует. Для неё важны взаимосвязи, которыми она и пронизывает всё сущее, то есть саму себя. И обеспечивает тем самым свою же собственную устойчивость и гармоничность. В том числе и в человеческом обществе. Хотя человек, конечно, особая штучка. Но всё равно. Вот, допустим, любите вы кого-нибудь, и стараетесь сделать этому человеку что-нибудь хорошее. И отношения ваши от этого день ото дня крепнут. А другого, к примеру, терпеть не можете. И раздражает вас, на самом деле, не то, что он вот именно такой, а как раз ваше к этому отношение. А Вы начните оказывать этому человеку знаки внимания, сделайте что-нибудь приятное, и увидите, что ваша неприязнь сама куда-то уходит. Пройдёт немного времени, и вам уже будет казаться странным, что когда-то вы испытывали такое отвращение к этому довольно симпатичному, хотя, конечно, и своеобразному человеку.
Надо сказать, что и к нему тоже постепенно привыкли. Ну, не пьёт человек. Ну, не матерится. Странно, конечно. А может, просто больной или старообрядец какой? Это, в конце концов, его личное дело. Ну, взносов не сдаёт. В общество книголюбов вступать не хочет. Зато этих самых книг прочитал, может быть, больше, чем весь их поголовно охваченный участок. Что, кстати,  и подтверждает предположение: не всё у этого человека с головой в порядке.
А и действительно, странной он был всё-таки личностью. Считал, что каждый предмет надо именно так и называть, как его в первый раз назвали. Никак не мог понять, почему и втулочно-пальцевая муфта – хе…на, и фрикционная муфта – тоже хе…на, и даже поводок с качающейся рифлёной шайбой конструкции Березовского – всё та же хе…на. Для чего тогда вообще русский язык существует, если можно обойтись всего тремя словами, производя из них все возможные части речи? А ведь действительно обходились. И с довольно сложной работой не хуже его справлялись. Просто у них эти названия особо в голове не задерживались, а предмет рассмотрения, а также и сам производственный процесс воспринимались непосредственно, безо всякой там символики.
В общем, по-разному у них мозги были устроены. Поэтому и общий язык с трудом находился. Работал он по этой причине в основном в одиночку. А когда помощника при необходимости давали, так требовал по-своему: уж если дисковый шабер, так дисковый шабер, а если фасонный – так фасонный. А проверочную рамку будьте любезны, уважаемый товарищ, так и называть. И никаких тебе хе…н.

                *

Из времён года больше всего он любил, как и многие другие, весну. Весной вся природа пробуждается, и даже ипохондрики оживляются. Когда под лучами солнца начинал таять снег, и капли воды барабанили по жестяному отливу окна, он радовался и думал, как в прежние, беззаботные годы: «Вот оно, счастье-то, и капает потихоньку, как эта талая вода». Капли счастья. Капли, которые Господь прописывает всем отчаявшимся, забитым, уставшим от жизни и потерявшим надежду.

                *

Самой большой радостью в жизни был для него, конечно же, сон. Потому что во сне он не только отдыхал и восстанавливал свои силы, но и возвращался обратно, домой, в юные годы, в заливные луга, в грибные леса, в милый, заброшенный хуторок, в садик, под свою любимую старую яблоню, где он по-прежнему пересвистывался со своими птичками, в ту деревенскую тишину, в тот аромат цветущей сирени…
Сон постепенно и становился для него тем маленьким счастьем, без которого человек хиреет и преждевременно умирает. И когда он бодрствовал, а голова не была занята работой, он чаще думал теперь уже не о своем прекрасном будущем, ради которого он и впряг себя в этот хомут, а о том, как бы поскорее лечь в постель и вернуться в прошлое.
А прекрасное будущее отодвигалось всё дальше и не вызывало уже такого душевного трепета, как прежде.
– Ну, что, ещё годик поработаешь? – спрашивал мастер участка каждый раз всё более утвердительным тоном. А потом и спрашивать перестал. Таких как этот, не один через него прошёл. И все остались.
Но закрепить человека всё же надо было. Неровен час, мог и сорваться. Тем более что странный какой-то был. А работника такого ещё поискать. А тут готовый. Всё знает. Не подведёт. В это время как раз однокомнатная квартирка освободилась. Тот человек быстро наверх пошёл. И повышать его надо было во всех отношениях. В том числе и в квартирном смысле. Мебель почти всю новому жильцу оставил – куда её девать? Даже денег не спросил. Во-первых, наслышан был, что новый квартирант самого Плюшкина за пояс заткнёт, а главное, говорят, ему это как-то компенсировали. А нашему тоже сказали, что мебелью его премировали за трудовые достижения. А иначе мог бы и отказаться. Плюшкин – не Плюшкин, а свою рабочую гордость тоже имел. Подачек не принимал. Да и, честно говоря, сам мог любой гарнитур купить. Чисто теоретически, разумеется. А практически так в спецовке и ходил. А спал на штопаном-перештопаном белье.
Перебраться было не трудно – бельишко в узелок, остальное в чемоданчик. Да улицу перейти. Правда, сомневался слегка – квартплата-то больше. Выход, впрочем, тут же нашёлся – поселили ему с ведома замдиректора двоих командировочных. Я так думаю, что этот вариант замдиректора заранее имел в виду, когда квартирку предоставлял. Знал людей как свои пять пальцев. Собаку на них съел с потрохами. И потом, когда те командировочные уехали, недолго свято место пустовало – стала его квартирка вроде дополнительной гостиницы. Сам в прихожей, на диванчике, а гости в комнате. Ещё одну кровать профком выделил. Кто знал, качали, конечно, головами. А кто ещё лучше знал, наоборот, удивлялись, как это он ещё парочку жильцов в прихожую не поселил, да на кухоньку хотя бы одного, благо и ванная комната имеется.
 А спалось ему, действительно, везде хорошо, хоть в прихожей, хоть в ванной – таким неприхотливым был. Сразу проваливался. То в прошлое, то в будущее. Правда,  будущее даже во сне как будто в туман от него уплывать стало. И на прошлое иногда похожим становилось, так что трудно даже отличить. Те же луга, те же леса, то же синее небо. Яблоневый сад вроде колхозного, хотя и его собственный. Ну, правда, море, которого он на самом деле никогда не видел, а только читал о нём да слышал – самое синее в мире. А где конкретно – в Крыму ли, или на Кавказском побережье, неизвестно. Надписей никаких он там не видел, чтобы сориентироваться можно было. А спрашивать стеснялся. Опасался, что за психа примут.

                *

Много разных людей ему снилось. И всё больше женщины. Чаще всего молодые и красивые. Столько женщин он в своей жизни точно не видел. Просто негде было. А из известных никто не снился. Ни крановщица, ни библиотекарша, ни работницы столовой. Тех-то он и так редко видел – в столовую почти не ходил. Хоть и с дотацией обеды, а всё равно казалось ему, что не по карману. Спал он крепко, и во сне не понимал, что это на самом деле ему только снится. Тем более что сны были реальными. Как сама жизнь, безо всяких там фантасмагорий. Поэтому ничего такого себе в этих снах не позволял. Никаких поползновений. Вёл себя вполне корректно. За разные места дамочек не хватал, не то, что некоторые. Просто ухаживал, как умел. Точнее, как в книжках читал. И деньги для этого у него там имелись. Так что было это именно будущее, а ни что иное. Уже после того, как бросил он эту свою добровольную каторгу и все деньги с книжки снял. Иногда, правда, он внезапно опять оказывался в спецовке, а в карманах, естественно, шаром покати. И это, конечно, сбивало его с толку. Хуже того, бывало, что он вообще в самый неподходящий момент оказывался вдруг голым и тогда прикрывался неизвестно откуда взявшейся газеткой. В таких случаях он начинал беспокоиться о бумажнике, и как правило, просыпался. Такое случалось обычно зимой, когда с него вдобавок к тому сползало одеяло.
Но если не считать этих мелких и редких неприятностей, всё во сне было несравненно привлекательней, ярче и радостней, чем в реальной жизни. Не то чтобы счастье, но очень близко к тому. Это была буквально вторая жизнь. А может быть, как раз первая? Так ему иногда казалось. Там, в будущем, в этом якобы сне, он только и жил настоящей, полнокровной жизнью. Там он смеялся, шутил, ухаживал за женщинами. Там он был остроумен. Он высказывал какие-то глубокие мысли, которые, правда, никак не мог потом вспомнить. Там он сорил деньгами, носил дорогую одежду,  дарил драгоценности. Там он пробовал изысканные блюда и дегустировал редкие вина. Он точно ощущал все оттенки вкуса и запаха. Откуда всё это бралось? Ведь на самом деле он никогда ничего подобного в своей жизни не испытывал. Это и удивляло его, и в то же время вселяло уверенность в том, что та, вторая, светлая и яркая жизнь так же реальна, как и эта, серая и тягостная, и существует независимо, и может быть, даже вопреки ей.
Сны, поначалу сумбурные, постепенно выстраивались в какую-то систему. Он уже узнавал прежние места. Какие-то дворцы немыслимой красоты. Интерьеры, по сравнению с которыми убранства Зимнего Дворца или Лувра показались бы неумелыми поделками. Свой собственный комфортабельный дом. Но главным, конечно, была она. Он видел её в своих снах всё чаще и чаще. И постепенно все остальные женщины потеряли для него какой бы то ни было интерес. Он искал её каждую ночь и был разочарован, если не находил. Она была неизъяснимо прекрасна. В чём именно это заключалось, он не мог себе объяснить. Да, наверно, и не хотел. В ней совсем не было того кокетства, которое обычно и привлекает мужчин. Она не старалась понравиться, или, тем более, обольстить. Но она не была и холодна или неприступна. Наоборот, от неё шло тепло и какой-то мягкий свет. И нежный аромат цветущей лесной поляны.

Их отношения развивались медленно и неторопливо. Выяснилось, что она была замужем и изменять своему мужу явно не собиралась, хотя и не всё у них складывалось благополучно. Скорее наоборот. Его он тоже несколько раз видел, буквально мельком. И каждый раз с другой женщиной. Из чего делал вывод, что не всё ещё для него самого потеряно. Надо только подождать и не форсировать события. А ждать он, конечно, умел.

                *


Так всё и протекало, неторопливо и в целом благополучно. Что в той жизни, что в этой. Хотя, конечно, в каждой по-своему. Но однажды произошло несчастье. Конечно, этого следовало ожидать. С любым другим это случилось бы в тех же обстоятельствах намного раньше. Но и не составило бы никакой особой трагедии. Да любой другой просто плюнул бы на это, и всё. Или покрыл бы кого-нибудь матом. В крайнем случае взял бы отгул на пару дней. Или напился бы с товарищами. Но он-то ничего этого сделать не мог. Потому что никогда ничего подобного не делал.
Все последние дни были очень напряжёнными. Ему даже не пришлось искать себе дополнительной работы – работа сама искала его. Два больших координатно-расточных станка почти одновременно стали давать брак. Расточники, несмотря на всё своё умение и старание, не справлялись. Требовался капитальный ремонт. А детали надо было сдавать срочно, иначе срывался правительственный заказ. В прорыв бросили лучших ремонтников, в том числе и его. Пришлось разбирать шпиндельный узел. Срочно изготовили новые роликовые подшипники. Наружные кольца обрабатывали окончательно в сборе с гильзой,  а внутренние  – в сборе со шпинделем. Перед сборкой нагрели их, как и полагалось по технологии, до восьмидесяти градусов, поместив в масло. А когда стали охлаждать наружные кольца, выяснилось, что вихревая холодильная установка не работает. Посовещались, и решили жидкого азота плеснуть. В лаборатории достали. А чего ему, кольцу, будет? Оно ведь железное. А оно возьми да и тресни. Не сразу, а при сборке. Ну, может быть, кувалдой там не очень удачно двинули, это точно неизвестно. А может, сталь с дефектом была. Микротрещины, допустим. Короче, всё заново пришлось начинать. А начальник цеха ходит вокруг и матерится. И другие тоже орут. Им-то это, конечно, не мешает, а как быть, если при этом станину шабрить надо с точностью до долей микрона? Тут любой шум помешать может. Запорол, короче, слегка. Ничего, разумеется, смертельного. Однако пришлось потом и там снимать, где можно было бы раньше и не трогать. Как он их тогда сам не отматерил, уму не постижимо. Однако факт. В конце концов, всё, конечно, сделали. В тот же день проверили, сдали станки комиссии и разошлись по домам. Он как пришёл домой, сразу в сон провалился. Тут это самое несчастье с ним и произошло: всю ночь во сне продолжал он эту чёртову станину шабрить.
                *

Наутро другая работа была, слава богу. А ночью опять что-то делал. Не одно, так другое. И пошло-поехало. Днём токарно-карусельный станок ремонтирует, а ночью – круглошлифовальный. Днём шлицефрезерный, а ночью – токарно-затыловочный. А потом и вовсе пошли какие-то неизвестные станки. Никогда он таких не видел и с трудом мог разобраться, что к чему. Иногда в холодном поту просыпался. И больше всего его удручало то, что за ночную «смену» ему ничего не платят. Не понимал он, что это он сам расплачивается за ту систему жизни, которую  для себя изобрёл. Готов он был уже точку поставить, да тут случилось нечто и вовсе непонятное. Такого, пожалуй, и другие бы не выдержали.
В тот день возился он с гидравликой старенького пресса, что стоял посередине цеха. Их там два рядом стояло; у одного масло потекло. После смены сразу домой пошёл. Вечером его командировочные уезжали. И ключи ему, естественно, вернули.  Подарили на память трёхцветную стальную шариковую авторучку, блокнот агитатора в кожаном переплёте и книгу о вкусной и здоровой пище. Деньги, конечно, что полагались, тоже отдали. «И слава богу», – думал он, убирая деньги и подарки с глаз долой.  «Надо пока больше никого не пускать, и отдохнуть в тишине хотя бы дома». Ну, тишина-то, конечно, относительная. Перекрытия бетонные, межквартирные перегородки вообще неизвестно из чего. Поэтому не удивился он, когда утром разговоры где-то в районе кухни услышал. А когда вошёл, чайник поставить, смотрит – сидят, голубчики. Пьют чай и его приглашают. Глаза протёр, и даже одного по плечу легонько похлопал – удостовериться, что не привидение. И на завод все вместе пошли, как и в прошлый раз. Когда из дома выходили, заметил он, как черная кошка дорогу перебежала перед самым носом. Кошка эта и в тот раз перебегала, да он тогда не обратил внимания. Суеверия считал полнейшей глупостью. А сейчас запомнил, как кошка на него пристально этак посмотрела и даже вроде бы подмигнула. Прямо мурашки по спине  пробежали.
В цех приходит, а мастер ему и говорит, точь в точь, как вчера: « Слышь, глянь-ка тот старенький пресс, что посередине цеха стоит, вроде масло течёт». И всё как в прошлый раз. Он уже бог знает о чём думает, а руки сами всё делают. А ноги на склад идут за запчастями и маслом. Руки делают, а голова рассуждает: «может, я вчера соседний пресс ремонтировал? Зашёл просто с другой стороны цеха, вот и оказалось, что опять первый по ходу». А зачем ему понадобилось тогда с другой стороны цеха заходить, вспомнить никак не мог. Да и странно, конечно, что мастер ничего про это совпадение не сказал – что второй тоже полетел. Опять же командировочные: если вернулись, то где ключи взяли? Дубликат, что ли, сделали?
Вечером снова с постояльцами попрощались; деньги, трёхцветную ручку, блокнот и поварскую книгу сунул опять в комод – думал, там же и вчерашние лежат, так нет, сколько ни шарил, не нашёл. Хотел даже водки хлебнуть – гости полбутылки оставили, опять же, как в прошлый раз, да передумал. Ночью провалился вообще в никуда – никаких снов. А утром даже и не удивился – сидят, чай пьют.
Опять кошка подмигивает. Мастер, конечно, то же самое говорит, как попугай. Третий пресс? Так их всего два. И такого не бывает, чтобы на следующий день после ремонта гидравлики снова масло потекло. А если бы и случилось, так мастер бы не промолчал. Такого бы навесил, что на век бы запомнил. «Ну хорошо» – думает, «Допустим, я сошёл с ума, а эти-то что?» Стал к рабочим присматриваться. Всё то же делают, что и вчера. Само по себе не особо удивительно. Не каждый день новое задание. А всё равно такое впечатление, что абсолютно так же, как вчера, двигаются. Как автоматы. Когда за маслом в прошлый раз ходил, как раз двенадцать часов было, заметил, что на лестнице трое стояли и анекдоты травили. Краем уха и он услышал: что-то про нашего дорогого товарища Леонида Ильича. Пошёл опять ровно в двенадцать, и, конечно – стоят те же и тот же анекдот травят. Потом вспомнил ещё, что вчера, на соседнем, токарном станке с программным управлением оператор отошёл куда-то – в туалет, или ещё куда, а программа сбой дала, и пошёл станок деталь уродовать. Он тогда, как заметил, стремглав выключать бросился. А в этот раз заранее выключил. Не всё, значит, зациклилось. Во всяком случае, у него-то точно какая-то свобода действий осталась. А свобода мыслей и подавно. Сначала бросить всё хотел, и посмотреть, что из этого получится. Но не смог. Закончил ремонт как полагается. Думал, однако, что это он сам так решил. А как на самом деле – неизвестно.   
Получается, что сейчас он один свободен – а они все в жёсткие рамки зажаты. Хотя даже и не подозревают об этом. Им кажется, что всё как обычно, что они сами себе господа. А выходит, что ничего подобного. По заданной программе отрабатывают. Как тот же станок с программным управлением. Этот-то день точно. А скорее всего, и все предыдущие тоже. Вместе с ним, между прочим. А он-то, якобы свободный, тоже один ничего сделать не может. Всё равно от них зависит. Пусть даже они и не люди, а марионетки.
Другой бы, наверно, в ужас пришёл на его месте. А как же! Попал в ловушку. Как таракан, накрытый стаканом. И тоже никакой надежды выбраться. Хотя, с другой стороны, многие, пожалуй, и не возражали бы. Особенно, если бы поллитра каждый день сама собой появлялась, как у него полбутылки. И закусь. Чем не коммунизм? Каждому по потребностям. А способности у нас, извините, уж какие есть.

                *

Времени для размышлений у него появилось достаточно. Повезло ему, что тот день таким лёгким оказался – всего один гидравлический пресс. В первый раз ещё кое-какие проблемки были, а потом-то он уже как автомат, всё моментально делал. Мог после просто посидеть на табуретке и думать себе сколько угодно. И шум ему не мешал – привык. Под носом станки долдонят, неподалёку гильотина грохает, а ему хоть бы что. Сидит себе на табуреточке и в ус не дует. А захотел – пошёл газировки попил, причём в любое время. Так что в пределах дня он был, по сути дела, свободным человеком. Это вот они – как автоматы. Всё одно и то же делают. Если кто в 10.30. пошёл газировки попить, так и на следующий день ровно в это же время пойдёт. Следующего-то дня для них и не было – всё тот же самый. А для него был. Потому что он-то всё помнил. Он-то то же самое каждый день делал просто потому, что надо было. А мог бы и не делать. Сказал бы мастеру: «А пошли бы вы все, куда подальше с вашим гидравлическим прессом. Вам надо, вы и ремонтируйте. А я пойду, погуляю. Погода сегодня больно хорошая». Запросто мог бы так сказать, да не говорил просто потому, что человеком был очень ответственным. Хотя иногда шальная мысль в голову приходила: «Вот они тут как автоматы ручки крутят и на кнопки давят. А если, к примеру, подойти и щелбана в лоб закатать? Неужели не отреагируют?» И хотелось ему проверить, да совестно как-то было.
Кошке-то он однажды рожу страшную скорчил, а та и ухом не ведёт. Как будто и не кошка, а действительно фантом какой. Или голографическое изображение. А начальнику цеха корчить рожу постеснялся. А может даже и побоялся. Знал, что о нём за глаза говорили, что с прибабахом. А тут, кто знает, могут и в психушку засунуть. И тогда уже точно не выберешься. К начальнику-то цеха он ходил не просто ради эксперимента – заявление по собственному желанию относил. Созрел, наконец. Хотя надежды особой не питал. А тот, действительно, посмотрел на него как-то очень странно, как будто не через дверь он вошёл, а материализовался прямо перед письменным столом, и говорит: « Извините, я сейчас очень занят. Зайдите завтра». А заявление не взял.
Завтра, конечно, то же самое. Хотя вроде бы уже и не так удивился. Но всё равно, велел завтра зайти. Он ему заявление суёт, а тот ни в какую – завтра, и всё тут. А ещё через день вообще заявление порвал. Что-то в нём, видать, потихоньку стронулось с места. Делать нечего, пошёл, на всякий случай, прямо в отдел кадров. Ну там, конечно, говорят: «Без визы начальника цеха нельзя». Решил: «Да бог с ней, с трудовой книжкой. Уеду, а там видно будет. С такими деньгами не пропаду». Только в сберкассе как раз предпоследний четверг месяца оказался. И никакими силами не прорваться. А без денег далеко не уедешь. Да и боязно – можно и с голоду помереть, несмотря на то, что развитой социализм. Однако собрался с духом и уехал всё-таки. На авиабилет не хватило, но в поезд сел. Бельё, правда, не заказывал – из экономии, но собирался далеко отъехать. Заснул на верхней полке крепким сном. А утром проснулся – опять на кухне разговоры. Чай пьют, фантомы несчастные. Понял тогда окончательно: придётся тут, в этом коммунизме, как-то приспосабливаться. Зарплату не платят, зато особо и вкалывать не заставляют. Продукты есть – каждое утро новая буханка хлеба, картошки кило, да селёдка  в кастрюльке не убавляется. И от командировочных полбутылки водки каждый вечер. Правда, он по-прежнему не пил. Такой вот был несгибаемый человек. Пусть мир рушится, а Закон торжествует. А Закон у него с детства в голове был. Так никуда и не делся, несмотря на обстоятельства. Пить с горя считал он самым последним делом. Беде противостоять нужно. Мобилизовать все свои силы. А напиться, как свинья, и песни орать – нет, это не по-людски. Пусть даже все вокруг так делают, а он не станет. Вот на радостях чуть-чуть выпить – это другое дело. Он даже решил, что если всё же выберется из этой ямы, выпьет чего-нибудь. Марочного вина, или немного хорошего коньяку. В общем, продолжал фантазировать. Этого у него никакой коммунизм отнять не мог.

                *

Задумался он о своей прежней жизни. Ради чего он горбатился все эти годы? Столько всего упустил. Превратился чуть ли не в робота. Даже стыдно стало.
А вокруг все так и продолжают двигаться, как автоматы. Заготовки устанавливают, станки включают, ручки крутят. Газировку пьют, в туалет бегают. Один и тот же анекдот рассказывают. Заявления рвут.
Стал он от нечего делать внимательнее к ним присматриваться  и прислушиваться. Нет, точно – не похожи они на людей. Не люди. Сплошной мат-перемат. Разве люди так говорить должны? Наверное, настоящие люди там, в книгах. Или во снах. Говорят красиво и умно. Поступки какие-то совершают. И чувства испытывают. А этим всё по фиг. Фантомы, короче говоря. Вроде того кота.
Фантомы – не фантомы, а питались явно получше его. Каждый день обедать в столовую ходили. Стал и он в столовую ходить. Экономить-то не было уже никакого смысла. Наелся на рубль до отвала, так что даже живот заболел. Правда, к утру всё как рукой сняло. Было у него своих только три с полтиной. Такая у него была дурацкая привычка – получку сразу на книжку класть. А на расходы, на две недели, оставлял только мизер. Смысла в этом особого не было – проценты по вкладам маленькие, никакой разницы, по сути дела, нет: сразу положить, или, допустим, через месяц. Не положил бы тогда на книжку, жил бы сейчас как кум короля. Всё мог бы себе позволить. Правда, и трёх с полтиной на многое тоже хватало. В кино стал ходить и в дом культуры на представление. Потом в ресторан даже сходил. Костюм для этого из чемодана достал. Хотел погладить, да потом сообразил, что утром костюм опять в чемодане окажется. Не гладить же каждый день. А надевать как раз каждый день стал, поскольку всё равно не изнашивается. Специально жирное пятно в ресторане на костюм посадил – посмотреть, что будет. На завтра никакого пятна, конечно. На три с полтиной всего там перепробовал. Не за один раз, разумеется. И главное, музыку послушал. Жаль, только, что каждый день одно и то же – и кино, и спектакль, и музыка. Но всё равно, гораздо больше разнообразия, чем прежде. Просто курорт, по сравнению с той жизнью.
В ресторан он, конечно, каждый день не ходил. Нечего там особенно-то и делать было. Музыку наизусть, можно сказать, выучил, блюда все перепробовал, которые в пределы трёх рублей пятидесяти копеек укладывались. И думал больше о пище духовной. Её, в основном, и потреблял. Тем более что только она у него и усваивалась по-настоящему. А никаких материальных ценностей перенести ему из одного дня в другой не удавалось. И даже пища, которую в прошлый раз съедал, в основном, похоже, не усваивалась. Как был худым, так и оставался, несмотря на усиленное питание. А вот духовные ценности сохранялись и приумножались. И эта чёртова петля времени на них не действовала.  Информация не терялась. Стал он ещё больше читать и узнавал каждый день много нового. Не только художественную, но и техническую литературу стал брать. Высшую математику начал изучать. И очень удобно: книги берёт, а возвращать не надо – на следующий день они сами на месте оказываются. В общем, как-то к жизни приспособился. Рабочую квалификацию, правда, стал частично терять: ещё бы, ведь каждый день один и тот же станок ремонтировал. Зато кругозор неизмеримо расширил. И знаниями неуклонно овладевал. А станок продолжал каждый день ремонтировать – буквально, как Сизиф; никак не мог бросить. Но зато с обеда отпрашиваться стал. Отпускали беспрекословно – всё же первый раз за последние лет десять просил, значит надо очень человеку. В городскую библиотеку записался. Пожалуй, продлись это подольше, смог бы вскоре и научной работой заняться, поскольку человеком был не без способностей, и главное, упорным. Жалел вот только, что сны напрочь перестали сниться.

                *

В поисках духовной пищи зашёл он один раз даже на открытое партсобрание. Как раз в тот день оно и происходило. Для него-то, разумеется, каждый день. Заходи – не хочу. Был бы сознательным коммунистом, так бы каждый день и проводил: с утра гидравлический пресс, а после работы партсобрание всё с той же повесткой. И даже в пункте «разное» ничего разного. Всё одно и то же. Коммунистом-то он, конечно, не был, хотя однажды и предлагали. Намекали даже на возможный служебный рост. Не позарился. А сейчас решил почему-то послушать. Подумал: «а вдруг что-нибудь про светлое будущее скажут». Ничего не сказали, конечно. Зато он сказал. Дали ему слово, скорее всего, от неожиданности. Некоторым даже показалось, что впервые за многие годы рот открыл человек. Зато уж вволю наговорился. Не перебивали его сначала только потому, что не поняли. Вроде совершенно спокойно говорит, безо всяких там выражений или повышенных тонов, как это у них обычно бывало. Как будто за советскую власть агитирует. А на деле такое учубучил, что любому другому на его месте не поздоровилось бы. Не только с должности сняли бы, но и из партии вылетел бы, как пробка. Ответственные товарищи не сразу, конечно, но сообразили, и возмущаться стали. А безответственные с самого начала хихикали потихоньку. В конце концов выперли его, конечно. Сказали, что завтра с ним разберутся. Ну, он-то лучше их знал, что завтра будет. На прощание пошутить решил: завтра, говорит, коммунизм начнётся. Те всполошились: чего, мол, несёшь, дурак, какой ещё к такой-то матери, коммунизм. А он им: по радио передавали. Сам наш дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев лично обещал. То-то, мол, радости будет. Может, даже и на работу ходить не обязательно станет. Потребности, говорит, начнём с завтрашнего дня удовлетворять. Кому какие понадобятся. И профоргу цеха, дама такая солидная у них была, подмигивает.
На другой день на собрание не пошёл – хорошенького помаленьку. В библиотеку опять. Снова за математику. До линейного программирования уже добрался. Но на симплекс-методе застрял. Как сказали бы товарищи-слесаря, тут без полбанки не разберёшься. В ресторан опять отправился, благо дорожка проторенная. Не то чтобы выпить захотел, а просто не лезла наука в голову после того партсобрания. Надо было ему как-то разрядиться. Всё же светлое будущее никогда для него пустым звуком  не было, как для этих борцов. А там, в ресторане, совершенно сознательно подрался – за женщину какую-то незнакомую заступился. Кавалер-то её тюфяком оказался – ему как кулачище в нос сунули, так сразу и стушевался. А наш не побоялся. Фингал посадили и ребро, кажется, сломали. Дышать больно было. Да у самого правый кулак весь разбит. А на утро – никаких следов. Как новенький.

                *

И каждое утро даром новая буханка хлеба, кило картошки и полкастрюли бочковой селёдки. Действительно, настоящий коммунизм. Да ещё и три с полтиной на карманные расходы. Вознаграждение за труды праведные. За те двадцать пять лет, что он здесь вкалывал по две смены и во всём себе отказывал. И когда он всё это обобщил, стало ему жутко смешно. Получалось, что он действовал прямо как по директивам Партии и Правительства. Строил все эти годы светлое будущее. И построил. Правда, только для себя самого. Те-то, другие, ничего этого явно не понимали. Они, похоже, вообще ничего не понимали. Фантомами были. А у него – светлое будущее всего человечества. Для него, отдельно взятого человека. Долго он тогда смеялся. А потом плакать стал. Вспомнил, что никогда больше не увидит ни деревеньки своей, ни этих заливных лугов, ни этих лесов, ни старой своей яблоньки. И главное, её никогда не увидит. Даже во сне.
Не верил, а всё равно надеялся. В ювелирный магазин стал заходить. Золотые кольца рассматривал, и даже совсем дорогие украшения. Серёжки с бриллиантами высмотрел, кольцо тоже с камнем и колье изумительной красоты. В разное время заходил, как свободный человек. А если случайно в то же самое, так и посетителей узнавал, которые в тот раз в это же время там были. Один ему очень не понравился: всё зыркает по сторонам. Не только украшения рассматривает, а вообще всё помещение изучает.
Как-то раз перед самым закрытием заскочил. И этот тоже там. В чёрных очках. А потом ещё двое подошли. Тоже в чёрных очках, с усиками, как у Чарли Чаплина, и в каких-то дурацких шляпах по самые уши. Как из американского фильма про ковбоев. И пистолеты достали. «Всем на пол», – орут. Один ствол на продавщицу направил, другой на посетителей, а третий сначала к кассе с баулом, а потом с витрин сгребать. И другие – ему помогать. Он тогда и подумал: «Сукины же вы дети! Люди всю жизнь горбатятся, и то не всем удаётся что-нибудь стоящее жене на юбилей подарить, а вы одним махом. Все остальные, значит, быдло, а вы – герои». Поднялся он с пола, и врезал одному, так что тот с катушек долой. А потом и второму. А третий-то со страха в него всю обойму и выпустил.

                *

Очнулся он в реанимации. Перед тем как глаза открыть, услышал: «Не жилец». Стал решать, как же ему быть. Может, это как раз шанс вырваться отсюда? Здесь сегодня умрёт, а там, в обычном мире, снова возродится. Засомневался, однако. Может, возродится, а может, и нет. Исчезнет   бесследно, и всё. Сжал он тогда зубы и решил до утра дотерпеть. Кончиком пальца врача поманил, и шепчет: «Помоги, друг. Только до утра продержаться. Очень надо. Потом отблагодарю. В обиде не будешь». Тот, конечно, плечами пожал, но сделал всё, что мог. Порядочный тоже был человек, да и клятву Гиппократа давал. Теперь-то эту клятву за проформу держат. Деньги отстёгивай, вот тебе и вся клятва. А тогда не так. Впрочем, тот тоже в накладе не остался. Получил потом в конверте столько, что год мог бы не работать. А за что деньги, не помнит. Впрочем, не отказался. Деньги-то всем нужны.
На следующее утро очнулся целым, но всё равно какое-то душевное потрясение осталось. Первым делом заявление в милицию написал относительно готовящегося ограбления. Отнёс. Хотели его самого задержать. Насилу вырвался. Руки потом долго тряслись. Ещё бы – пожизненное заключение мог схлопотать. Оставили бы в обезьяннике на ночь до выяснения обстоятельств, а вот проснулся бы, как обычно, у себя дома, или в том же обезьяннике – это ещё бабушка надвое сказала. У органов правопорядка свои законы. Иногда и посильнее других законов природы могут оказаться. Так бы и сидел до скончания века. И за что? За то, что проявил гражданскую ответственность и хотел преступление предотвратить.

                *

От тех денег, что ему командировочные давали, толку было немного. Поздно вечером появлялись, когда магазины уже закрыты были, а к утру опять исчезали. Решил он тогда проводить их до аэропорта, да там деньги и потратить. Так и сделал. И новые впечатления появились, и, главное, новую рубашку и галстук купил. Старые-то уж больно затрапезными были. Наутро, естественно, ни рубашки, ни галстука. Забыл совсем. Выходит, зря ездил. Но на следующий день опять поехал. Не всё ещё там посмотреть успел. В ресторан пошёл. И постояльцев своих пригласил. То-то они удивлялись. Все деньги специально потратил. На обратный проезд ни копейки не оставил. Решил посмотреть, что будет. Окажется он утром опять у себя в квартире, или нет. Уселся в зале ожидания. Глаз не смыкал. Момент Истины хотел уловить. Но толи глаза прикрыл, толи просто моргнул – как будто щёлкнуло что-то, как реле сработало, и всё: опять в постели, а на кухне эти же чай пьют, прихлёбывают.
На работе делать было особо нечего – со станком быстро справлялся, а книжки читать неудобно как-то; так он до обеда просто сидел на табуретке и предавался мечтам. И не спит, а всё равно как бы видит сон. Всё вокруг замечает – кто что делает; если начальство приближалось – а это он уже заранее знал, когда, – вставал с табуретки и начинал гайку крутить, как будто работает. А совесть чиста – станок-то отремонтировал. Хотя толку, конечно, от этого ремонта никакого – к завтрашнему утру опять масло потечёт, несмотря на то, что сальники менял. Но это уже не его вина, а такой теперь странный закон природы появился. Ни в одном учебнике физики не прописанный. Короче, теперь он сны видел не ночью, а в рабочее время. И мог даже эти сны частично регулировать. Так ему удалось своё воображение развить.
И стал он всё чаще её образ вызывать. Когда этот образ в первый раз после перерыва появился, не мог даже представить себе, как столько времени без неё обходился. Так прикипел к ней душой. И она тоже спрашивала, где пропадал. Тоже чувства какие-то тёплые к нему испытывала. И  как будто понимала, что с ним что-то неладное творится. Что случилась какая-то беда. Хотя ничего такого он ей и не говорил. Не хотел пугать.
 И так это всё явственно происходило, что  мало отличалось от реальности. И главное, там, в этих снах наяву, не было никакого зацикливания. Всё как в настоящей жизни. И казалось ему иногда, что это и есть настоящая жизнь, а та, зацикленная – просто сон, повторяющийся раз за разом. А если даже и не так, то всё равно, можно попытаться приложить какое-то отчаянное усилие, выложиться из последних сил, и перескочить из этого мира в тот, другой, настоящий мир, о котором он так давно мечтал и который знал уже не хуже этого.
В один момент ему показалось, что это и произошло. Это было как удар молнии. Нет, этот мир не исчез – он продолжал его видеть: всё те же люди, те же станки, тот же неширокий проход посередине с чугунным пупырчатым полом. Но по этому проходу в лёгком летнем платьице шла Она!  Он узнал её сразу. Сомнений не было. Та же походка. То же милое, с мягкими чертами, лицо. Та же, чуть заметная, улыбка. Он резко встал с табуретки, и сделал шаг навстречу, протягивая к ней руки. И в этот момент мир вокруг закружился в каком-то неистовом танце. Замигал свет; люди забегали, размахивая руками, как будто кто-то невидимый дёргал их за верёвочки. Потом всё подпрыгнуло и перевернулось. Гидравлический пресс оказался над его головой. Грохот гильотины, рубившей стальные листы в десяти шагах от него, достиг почти смертельного порога, а затем неожиданно пропал. И всё вокруг пропало. Ничего не осталось, кроме кромешного мрака и мёртвой тишины.

                *

Товарищи подхватили его на руки и отнесли в медсанчасть. Там и провалялся, пока скорая не подъехала. Очнулся только в больнице, под утро. Сначала думал, что у себя в квартире. Смотрит – нет. Кровать больничная и таких же бедолаг восемь человек. Первым делом спросил: «какой сегодня день?» Когда узнал, что пятница, чуть не подпрыгнул на кровати от радости. Решили, конечно, что головой человек повредился. Оно и неудивительно – стукнулся таки о чугундий, когда на пол грохнулся. Долго в сознание прийти не мог. Нёс какой-то бред, не открывая глаза. Врачи диагноз поставили: «белая горячка». Товарищи по работе долго смеялись, когда узнали. А тут ещё один специалист говорит: «возможно, корсаковский психоз». Они потом у себя в библиотеке посмотрели, что это такое – тоже, оказывается, с алкогольной интоксикацией связано. Обиделись   даже не столько за него, сколько за себя: врачи, дескать, как узнали,  что из вспомогательного цеха, где спирта полно, так сразу: «белая горячка». На самом-то деле ему даже энцефалограмму делали. Такие отклонения от нормы нашли, что все удивлялись. Прямо какие-то магнитные бури у человека в голове. А это он тогда как раз о ней думал.
Она его тоже потом навестила, когда лечащий врач разрешил. Начальник-то цеха в тот раз пошутил: «От Вашей неземной красоты рабочие в обморок падают. Если дальше так пойдёт, некому работать будет. Придётся Вам маску газосварщика надевать, или, если пожелаете, противогаз, когда в цех заходить будете». Так что хотя всерьёз она эту шутку, конечно, и не приняла, а какую-то ответственность за случившееся почувствовала. Тем более что и начальник цеха, и парторг, попросили больного навестить. Вместе с профоргом и группой товарищей. А потом и одна заходила. И каждый раз огромные сочные яблоки приносила. Откуда она про яблоки узнала, уму не постижимо.

                *

На Север она отправилась с той же, разумеется, целью, что и все остальные. А может быть, вдобавок к тому ещё и остыть хотела. С мужем, наконец, развелась – нашёл он и помоложе, и главное, папа – замминистра. Дети тоже определились: дочка замуж удачно вышла, а своих детей пока заводить не собирались; сын институт международных отношений закончил и за границу уехал. На тот же завод попала, разумеется, случайно. Хотя, если вдуматься, случайного-то почти что ничего и не бывает. А может быть, и вовсе ничего случайного не бывает. Просто информация не всегда доступна. Поэтому и пути, как правило, неисповедимы.
Специалистом она была хорошим, да кроме того, по-видимому, и протекцию какую-то имела. Сразу и квартиру дали, и должность подходящую – зам. начальника планового отдела.
Понравился он ей каким-то нездешним выражением лица. Не встречала она такого лица ни разу в жизни, хотя многих повидала. И было у неё, тем не менее, странное ощущение, что не посторонний он ей человек. Точно знала, что раньше никогда не видела, а всё равно было. Не её круга товарищ – простой работяга, без образования. А духовное родство сразу почувствовала.  А вскоре поняла, что и знаний у него не меньше, чем у неё. И вообще, почувствовала его богатый духовный мир, во многом совпадающий с её собственным. Оценила и остроту ума, и самостоятельность суждений. Но иногда он как будто куда-то исчезал. Терял нить разговора. Отвечал невпопад. Он смотрел на неё, а ей казалось, что он её не видит. А он смотрел в её бездонные синие глаза и видел в них Чёрное море, и себя, плывущего по этому морю в маленькой лодочке, и слышал плеск волн и крики чаек. А потом это был уже не плеск волн, а шелест листвы, и он сидел рядом с ней, обнимая её рукой за плечи, на скамейке в глубине  яблоневого сада.

                *

 Поправлялся он быстро. Лечащему врачу откровенно рассказал о том, что с ним тогда происходило, до этой встречи с ней, до того, как он упал, то есть. Тот объяснил, с научной точки зрения, что всё это было связано с переутомлением и нервным напряжением. Частично приснилось, частично проявилось в виде галлюцинаций. А то, что женщина эта похожа на ту, что ему много лет во сне являлась – так это просто совпадение. Такое бывает и даже зафиксировано в медицинской практике. И не стоит этому придавать слишком большого значения. Он спорить не стал – опасался, что в психбольницу переведут. Ей он тоже признался, что она ему три года снилась. Сначала не поверила – думала, что у него просто такая поэтическая натура. Что он так образно выражается. Или просто привирает – мужчины все такие. И даже когда он признался, что влюблён без памяти, тоже не сразу поверила. Был у неё уже горький опыт. Правда, когда он стал ей её детей описывать, и мужа тоже, призадумалась. Решила, что он экстрасенс.
Чем больше они общались, тем больше он ей нравился. Короче, роман их стал бурно развиваться. Несравненно быстрее, чем тогда, во сне. Как будто он почувствовал, что немного ему уже осталось жить на этом свете. Выписался, и недели не прошло, как обратно попал. В третий раз уже. И в последний. На другое, правда, отделение.
В тот же день, как выписался, уволился с работы. Начальник цеха снова сказал, было: мол, завтра приходи; так он его буквально за шиворот взял. Мигом всё оформили. Хотя имели право задержать на две недели.
И в этот же день они и заявление в загс отнесли. В ювелирный магазин сходили, кольца купить. Он её попросил ещё что-нибудь выбрать, на свой вкус. Выбрала она крохотное колечко. Он ей и говорит: «Дорогая, можно я ещё что-нибудь возьму на свой вкус?» Просила она его деньги зря не тратить, поскольку домик решили получше какой купить, но он не поскупился – тот самый гарнитур с бриллиантами и выбрал. Насчёт ограбления спрашивать в магазине не стал – зачем такой день омрачать. Что было, то было, а он всё что мог, тогда сделал. Смотрели на него там, в ювелирном, как-то необычно, чуть ли не с восхищением, и продавщица, и кассирша. Ещё до того, как он гарнитур купил. Может быть, вспомнили, а может быть, просто он так похорошел, что стал женщинам нравиться. Любовь-то, она ведь чудеса творит. Определённо, женщины смотрели теперь на него с восхищением. А он не замечал. Видел только её.

                *

 Да, ослепительной красоты была эта женщина. Хотя, конечно, понятие красоты очень даже условная категория. Когда-то красавицами считались дамы упитанные, с рейтузным ожирением, пухлыми щеками и с выпученными глазами. Сейчас другие – астеничные, с длинными ногами и с пергаментной кожей, натянутой на лицо так, что даже рот не закрывается. С искусственными зубами и кукольным выражением глаз. Впрочем, и то и другое, по-видимому, не более чем стереотип, навязываемый публике теми, кому по большому счёту, нечего делать. Хотя вокруг всех этих стереотипов, в действительности, крутятся огромные деньги. Благодаря им существуют целые индустрии. А держится всё это за счёт того не для всех очевидного факта, что человек – это ни что иное, как особый, продвинутый вид приматов, та же, по сути дела, обезьяна, во всем подражающая своим собратьям, занимающим более высокое место в социальной иерархии. Ну а те, кто эту обезьянью психологию перерос, имеют на всё свою собственную точку зрения. И на женскую красоту в том числе.
Кроме него, за ней практически и не ухаживали никогда по-настоящему. Не только здесь, на заводе, но и там. В те годы наблюдательный человек мог заметить такой, странный, на первый взгляд, феномен: ослепительно красивые женщины не только не были, как правило, окружены толпой поклонников, как это происходило, если верить исторической литературе, в давние времена, а напротив, зачастую пребывали в каком-то вакууме мужского невнимания. Конечно, на самом деле внимание-то они привлекали, но мужчины боялись ударить в грязь лицом, боялись не соответствовать. И делали, скорее всего, подсознательно, вид, что не очень-то это всё им и нужно. Многие просто были какими-то забитыми. Жили по принципу: «Всяк сверчок знай свой шесток». Не все, конечно, но очень многие. Сейчас этого, слава богу, нет. Сейчас полно таких, опьянённых жизненным успехом, мужчин, которые думают, что им всё доступно. Что всё можно купить. И любую женщину в том числе. Но её-то как раз вряд ли удалось бы купить. Не из таковых она была.
Потом, когда вся эта история, можно сказать, завершилась своим печальным образом, один важный адвокатик сам к ней подходил – говорил, что сможет доказать, будто бы они общее хозяйство вели. Намекал на связи в суде и даже в обкоме партии. Расписаться-то они так и не успели – очереди в загс  в те годы даже там были. И завещание заверить не удалось. Главврач на симпозиуме был, а заместитель не захотела.

                *

Судиться за наследство она не стала. И после похорон сразу уехала. Там один молодой фантазёр был, из тех, что подробностей не знали, по распределению туда попал, вскоре тоже уехал, так он говорил, что вместе они в другой мир отправились. Как Ромео и Джульетта. Ему говорят: «Да видели мы, как она в аэропорт уезжала». А он: «А это не имеет значения. В том, другом мире они всё равно вместе». Никто тогда не понял. Называл её женщиной ослепительной красоты. Все говорят – стерва; отравительница. А он – ангел. На поминках-то её не было. Конечно, вряд ли бы они её там заклевали – народ-то у нас отходчивый. Да и он не дал бы. Хоть молодой, да из тех, кто в прежние времена чуть что, за саблю хватались. Если дело чести дамы касалось. Теперь таких почти и не видно. Теперь всё больше какие-то толстомордые тон задают. Тоже, впрочем, чуть что, хватаются. Не за сабли, конечно, а за пушки, так они эти карманные орудия убийства для большего устрашения называют. И не из-за чести дамы хватаются, а из-за денег. Горло готовы не только другим, не из их свинячьей породы, но и друг другу перегрызть за эти проклятые деньги.

                *

Плохо он почувствовал себя не сразу, а только ближе к ночи. Тот день был очень насыщенным. Решили всё же отметить помолвку. Ну, не помолвку, какая в наше время помолвка, а тот факт, что заявление отнесли. Им бы домой поехать – к нему или, лучше, к ней, так нет, захотелось ему опять в ресторан. Прямо дурная привычка выработалась. Почти как со станком. Хотя неразменных трёх с полтиной давно уже не было.
Хотелось ему получше её угостить, чтобы на всю жизнь тот вечер запомнился. Всё самое экзотическое заказывал. И устрицы в том числе. Она-то их есть не стала, так он обе порции проглотил. Не пропадать же добру.
После ресторана он проводил её домой, и нежно поцеловав на прощание, откланялся. Он уже был бледен. Она просила остаться. Он не захотел. Она обиделась, и весь вечер не звонила. Хотя и чувствовала, что не всё в порядке. Но думала, что обойдётся. А потом простить себе не могла.
Он тоже думал, что обойдётся. Врача вызывать не стал. Решил потерпеть. Всю жизнь терпел, что ж тут удивительного. К утру всё же неотложку пришлось вызвать. Дали рвотного, и тут же в больницу отвезли. Делали всё, конечно, правильно: желудок промывали через зонд; целое ведро воды, наверное, прокачали порциями по пол-литра.  Не заметили, правда, что он опять в кому впал – надо было следить, или заранее интубацию трахеи трубкой с раздувной манжеткой провести. Но зато потом метод форсированного диуреза применили: водную нагрузку усилили введением осмотических диуретинов – водной смеси мочевины с глюкозой. А после, когда не помогло, и магнитол вводили, и фуросемид. И внутривенно раствор Рингера. Только вот контролировали ли содержание калия, натрия и кальция в крови, неизвестно. И всё ли у него в порядке с почками было, тоже неизвестно. И что за отравление было, непонятно. По симптомам похоже на ботулизм: и сухость во рту, и нарушение голоса, и нарастающая адинамия. А возбудителя, вроде бы, не нашли. Поэтому и противоботулиническую сыворотку не применяли. Хотя не исключено, что её просто у них в тот раз и не было.
Под конец, когда совсем плохо ему стало, решили замещение крови провести. К аппарату Боброва подключили. Только крови такой, как надо было, не хватило. У него вообще редкая группа крови была – четвёртая. Она ему тогда свою кровь и отдала. Её в тот раз под конвоем привели. Лечащий врач-то ещё раньше говорил, чтобы дурака не валяли, и немедленно отпустили. Они её и отпустили, да только не сразу. Поскольку сигнал поступил о преднамеренном отравлении с корыстной целью. Кто-то даже видел, как она ему в ресторане в стакан что-то подсыпала. Так многие и потом считали, что отравила, несмотря на официальное заключение. На похоронах волком на неё смотрели. Не понимали, что для неё одной и было это настоящей трагедией.
Когда кровь замещали, он в полном сознании был. Шутил: «мы с тобой одной крови – ты и я». А голос уже почти не человеческий. Как будто чудище какое лесное. И откуда-то из глубины шёл, словно уже с того света.

                *

А отпустили её только после вскрытия. Судебно-медицинский эксперт вручил копию заключения с данными патоморфической диагностики. С чувством глубокого удовлетворения вручал. А она в истерике билась. Знала, что если бы её не задержали, смогла бы выходить. День и ночь не отходила бы, но спасла бы. И ещё простить не могла себе, что в тот вечер домой отпустила. И даже не позвонила.
  А до этого только один раз ещё разрешили ей к нему в палату зайти. Это когда он уже умирал. 
Последняя ночь была у него, конечно, самой тяжёлой. В голове уже всё путалось. Врача вечером позвал, шепчет:  «Помоги, друг. Только до утра продержаться. Очень надо. Потом отблагодарю. В обиде не будешь». Тот, конечно, плечами пожал, а сам думает: «Теперь тебе разве что только Господь Бог помочь может».
До утра дотерпел всё же. Точно как в тот раз. Померещилось даже, что снова в своей квартирке оказался. Услышал, как чашка о блюдце звякнула, и чай, вроде, прихлёбывают. Глаза разлепил: нет, санитарка это. Как будто снова пулю ему влепили. Собрался было уже навсегда глаза закрыть, да передумал – вспомнилось ему, что должна она, непременно должна ещё раз к нему зайти, попрощаться.

                *

На поминках как будто всех прорвало. Не один он молчуном был. Остальные тоже особой болтливостью не отличались. А тут речи просто рекой лились. И на всё по-другому смотреть стали. Раньше думали, что он вовсе не от мира сего. Совсем не такой, как они. А теперь поняли, что он-то как раз их сущность и выражал. И их помыслы тоже. И их мечты. И вовсе не был он никаким скрягой. Выяснилось, к примеру, что когда на похороны одного бедолаги собирали, что сразу после армии попал к ним на завод и тут же угодил в аварию, так он больше всех дал. Тогда кто по три, кто по пять рублей давали, а он один сто. Правда, просил никому не говорить. И не единожды такое, как обнаружилось, случалось. Одному как-то раз сильно помог, когда тому деньги срочно понадобились, а с книжки снять не было возможности. Дал крупную сумму без колебаний и безо всякой расписки. Много хорошего тогда о нём вспомнили. И даже то, что один против всех мог пойти, тоже теперь казалось им правильным. Человек и должен быть таким, каков он есть, а не подстраиваться под других. Каждый должен быть личностью.   

                *

Хоронили его на кладбище, хотя в то время уже почти всех кремировали – слишком трудно долбать яму в вечной мерзлоте. Хотели крест поставить, несмотря на то, что парторг возражал. Казалось им, что настоящий христианин умер. Так один старичок, тоже из их цеха, нормировщик, бывший зэк, а до того священник, сказал, что не был он верующим. Совсем в Бога не верил. Потом, на поминках, подробно рассказывал. Оказывается, они с ним часто на эту тему беседовал. Никто из посторонних ничего об этом и не знал. А они пытались до Истины добраться. Бывший священник-то, тот и так эту Истину знал. Она, говорил, нам свыше дарована. А кто не видит, тот и не увидит. Однако пытался, конечно, переубедить. На то он и священник, хоть и бывший. Но не смог. Вроде бы и подходящий для веры человек: и Заповеди соблюдает, и никогда не матерится, и даже в загробную жизнь, оказывается, верит. В будущее воскрешение из мёртвых готов поверить, а в Бога – нет. Такой вот парадокс. Говорит: «Каждый должен хорошо своё дело делать. А уж Бог, само совершенство, тем более. А посмотрите, что он сотворил? На мир посмотрите внимательно. Иногда просто тошно становится, когда досконально разбираться начнёшь». Священник ему: «Так это не Бог, а человек всё испакостил». А он: «Так человек, по-вашему же, и есть творение Божье, причём самое совершенное творение, по образу и подобию созданное». Когда старичок всё это на поминках рассказывал, рабочие тоже к дискуссии подключились. Один говорит: «А что бы, действительно, Богу не создать всё сразу: и телефон, и телевидение, и железные дороги, и автомобили, и заводы со всеми станками». Инженер один в ответ: «Сначала надо техническую документацию подготовить, а потом уже станки создавать». А фрезеровщики ему: «А на хрена Богу техническая документация? У него и так всё в голове хранится». А начальник ОТК: «Сделал бы Бог станок, так кто бы его без документации принял? Ну, в крайнем случае комиссию  приёмочную создали бы. Стали бы ходить, изучать. Сказали бы, мол, и то не так, и это не этак. Никуда не годится». Ну, все посмеялись, конечно. Потом один многосемейный, начальник смены, размечтался: «Хорошо бы мне Бог трёхкомнатную квартиру построил. Или, лучше, четырёхкомнатную». А другой: «Всем людям хорошие квартиры нужны, а не только начальникам». Тут один, до того всё время молчал, и говорит: «Надо, чтобы Бог всем хорошие квартиры построил, зарплату прибавил бы, и путёвки на юг каждый год давал». А потом подумал, и добавил: «А зверюшкам там всяким разным чтобы тёплых нор нарыл». Тут все, конечно, покатились.  А что? У нас, славян, так ещё до христианства повелось: на тризнах веселиться надо. И пить. Нечего тут сухой закон разводить. Веселие Руси есть пити. От этого даже и Христос не отказывался. От прочих не отставал, а даже наоборот, пример показывал. А нюни распускать или плакать ни к чему. Товарища в великий путь провожаем. И поддержать его надо своим весельем. А то ему, может быть, в первое время тоскливо там будет, одному. Пока не устроится на новом месте. Бог его знает, что там на самом деле. Доподлинно никому неизвестно.
                *

Рядом с могилкой выкопали ещё одну ямку – круглую. Насыпали хорошей земли из оранжереи и посадили маленькое деревце. Рабочие выложили полукругом защитную стенку из тёсаного камня – от холодных ветров. Очень красиво получилось. На зиму укрыли еловыми лапками. Не думали, конечно, что приживётся. Однако летом зазеленела. Не весной, как полагается, а ровно через год. Как раз, когда она приехала могилку навестить. А на третий год, уже весной, зацвела яблонька-то.

                *

Много лет с тех пор прошло. Никто уже и не помнит, как их звали. У всех свои заботы. Я-то, конечно, помню. Но какой смысл теперь говорить? Миллионы таких же, как он, канули в вечность. И у каждого тоже какая-то мечта была. По всей Руси их кости разбросаны. И на полях сражений, поросших ныне лесом, и в братских могилах, и на снесённых кладбищах, под проложенными по костям автострадами. И никто не помнит, как их звали. И никому до них никакого дела нет. Да что там, своих не помнят, не то что чужих. Спроси любого: «Как твоих прадедов звали?» Никто не ответит. Пожмут плечами, а про себя подумают: «А мне по фиг, как их там звали». Ну, может быть, и не все, но многие так подумают. И только некоторым стыдно станет.
Как, всё-таки, их звали? Ну хорошо, скажу. Ромео и Джульеттой их звали. Смеётесь? Или наоборот, грустно стало? Оттого, что весело другим. Да, грустно оттого, что нет у нас своих символов для такой любви. Ну, ладно. Нет, так нет. Тогда по-другому. По-нашему. Звали его Иванушкой-дурачком, а её – царевной Несмеяной. Он, дурачок-то, прямо перед свадьбой пошёл в пивную, нажрался как свинья, налопался вдобавок несвежих раков, да взял вдруг и помер. Может, от раков, а может, от ливерной колбасы. Раков-то в те годы уже, кажется, в пивных не подавали. А устрицы тогда ещё в тех местах даже и в ресторанах не водились. Откуда в такой дыре свежие устрицы? Ну, первый-то секретарь обкома, действительно, устрицы любил, но при чём здесь ресторан? Не было там в меню никаких свежих устриц. А раз свежих не было, то и тухлых быть не могло. Это ему всё спьяну померещилось. Тем более что директор ресторана на хорошем счету у органов. А скорее всего, просто перепил он, а может, и по башке где-то стукнули. Вот и все дела. И никто не виноват.
Не мог, кстати, паразит, до свадьбы подождать недельку. Или хотя бы завещание оформить как полагается у нотариуса. Одним словом, дурак – дураком. Всем смешно, а она плачет. И факт совместного ведения хозяйства отсутствует, и завещание зам. главврача не подписывает. Говорит, пусть следствие сначала закончится. Она рыдает, а всем, конечно, по фиг.
Кто знает, может быть, такова, на самом деле, правда жизни. Только мне ни такой правды, ни такой жизни не нужно. Тошнит меня от такой правды жизни. Как будто сам этих несвежих устриц или раков наелся.
Она, правда жизни, разной бывает. Для одних  одно – правда, а для других – другое. У правительства одна правда, а у народа другая. Правительство, например, считает, что народные деньги надо непременно в американских банках размещать. А народ думает, что ему самому эти деньги тоже нужны. Правительство-то, конечно право –  американскому народу деньги нужнее. Он к их использованию лучше  подготовлен. Тем более что американские советники тоже так считают. А нашему народу деньги давать нельзя – сразу всё пропьют. Что правда, то правда.
Правда жизни зависит и от нашей точки зрения на неё. От того, как мы к этой правде относимся. И к этой жизни тоже. Наше-то отношение эту жизнь и формирует.
               
                *
               
В тот год стояло необычайно жаркое лето. А в тот день, когда он умирал, солнце как-то особенно припекало. В палате было невыносимо душно. Окна почти не открывали – опасались воспаления лёгких. А он замерзал. Она клала ему к ногам грелку, и держала его руки в своих руках. И шептала ему что-то ласковое. И тогда он засыпал. И снился ему заснеженный яблоневый сад. Яркое солнце било в лицо. Они сидели вдвоём, обнявшись, на садовой скамейке и смотрели на яблони. И все деревья были усыпаны огромными жёлто-красными яблоками, блестевшими на солнце от растаявшего снега. И капли воды падали в снег, одна за другой, как будто отсчитывая мгновения какого-то непонятного, но такого пленительного счастья…