Письмо президенту

               

         В те месяцы военщина одной великой страны, словно бы свирепый пёс Цербер, с цепи сорвалась. То она Ливию бомбами и ракетами хладнокровно забросала, то на своих военных полигонах серией ядерных взрывов прогромыхала. Сейсмические волны от них, замеченные чуткими приборами в различных уголках Земли, не одну живую душу серьёзно обеспокоили. Больно ударили они и в Наташино юное сердце. Девушка сначала опечалилась, но, пораскинув мыслями и сообразив, что никакой хандрой делу не поможешь, села и написала президенту той страны деликатное письмо – протест против его милитаристских действий.

         На следующий день Наташа показала письмо своей наставнице Татьяне Владимировне. Хочу, мол, чтобы его подписали все учащиеся учебно-производственного комбината. Они ведь тоже за мир. Татьяна Владимировна похвалила Наташино намерение, но посоветовала обратиться к методисту комбината Валентину Витальевичу. Это, мол, по его части.
Наташа, думая о важности своего шага, вся светилась, входя в кабинет этого человека. И когда педагог читал и правил письмо, она внимательно следила за карандашом и солнечно улыбалась.

         Теперь с текстом нужно было познакомить учащихся комбината, но чтобы собрать их в актовом зале, сократив на десять-пятнадцать минут урок, требовалось согласие директора Анны Михайловны.

         – Так своевременно и так важно: хоть с политической стороны, хоть с воспитательной, – подумал Валентин Витальевич и сразу же отправился в кабинет руководительницы.

         – Хорошо, толково написано, – пробежав по бумаге глазами, сказала директриса. – Конечно же, не без Вашей помощи, Валентин Витальевич?
         – Нет, как раз без моей. Я поправил не больше двух фраз. Девочка сама очень грамотная. И неравнодушно следит за всем, что происходит в мире. Она с подружкой уже бралась за письмо в защиту индейского правозащитника Леонарда Пэлтиера, но тогда дело до конца не довела.
         – А как же мы его отправим? Нужно, наверное, получить разрешение партийного комитета?
         – Анна Михайловна! Оно ни к чему. Не первая Наташа это придумала. Мы просто включаемся во всесоюзную акцию. «Комсомольская правда» вон и адрес президента напечатала.
         – А Наташе, – пытался далее убеждать несговорчивую начальницу Валентин Витальевич, – как Вам, как мне, как и всякому честному человеку, больно от дикого разбоя империалистов. Только она самой расторопной у нас оказалась, – вот и откликается первой. Любой, кто дорожит миром, может садиться и писать свой протест. Лишь бы только непристойностей никаких…

         Анна Михайловна, ни возражая, ни соглашаясь, напряжённо молчала, и Валентин Витальевич понял её колебания. Однажды она вместе с Полиной Артамоновной, секретарём партбюро комбината, обожглась на одной, не очень обдуманной инициативе, получив от бывшего своего руководства замечание «не заниматься самодеятельностью».
         
         – Ну, если хотите, – сказал он, – мы с Наташей спросим совета в райкоме комсомола.
         – Хорошо. Пусть будет райком, но только потом зайдите ко мне обязательно.
Секретарь комсомольского районного комитета приветливо встретил «просителей», а когда разобрался в цели прихода, удивлённо повёл бровями.

         – Похвальный визит. Ну, а как же быть с перестройкой сознания? У вас разве не отказались от стандартов недавнего прошлого? «Разрешите сделать добро! Позвольте нам быть хорошими!» – в этом суть вашей просьбы? Дело серьёзное вы задумали; другие за это в драку вступают, если кто ногу им подставляет. Возвращайтесь на комбинат; толково объясните ребятам, что к чему, и пусть каждый, кто солидарен с вами, подпишет текст. Отправляйте письмо немедленно.

         Наташа торжествовала.
         – Жаль только, что мы сегодня уже не успеваем, – сказала она, спускаясь с крыльца райкома. – Пока ходили сюда, закончились уроки. Теперь всё надо делать аж через неделю. В следующий мой приход сюда. Но, может, Вы без меня, Валентин Витальевич, поработаете с ребятами других школ, а в наш день закончим?

         Он дал согласие и направился к директрисе. Глаза его выражали сейчас внешнее спокойствие, но в закоулках сознания невидимые нейрочеловечки навязывали своему хозяину непраздные вопросы: "Зачем ты шёл в райком? Разве ты не поддержал Наташины действия ещё тогда, когда она собиралась заступиться за Пэлтиера? Твоя апелляция к авторитету райкома разве не уступка чиновничьему «кабы чего не вышло»?

         Валентин Витальевич уже заканчивал рассказывать Анне Михайловне о разговоре с комсомольским секретарём, как в кабинет директрисы вошла Полина Артамоновна, её выдвиженка. Валентин Витальевич, уважая выборный чин Полины Артамоновны, попытался было объяснить ей, о чём идёт речь.

         – Нен-надо, – отчеканила Полина Артамоновна. – Я всё знаю. Зачем Вам эта затея? Ради чего Вы стараетесь?

         В ответ на уточнение, кто истинный автор инициативы, она опять-таки возразила:
         – Тогда почему эта Наташа не может собрать подписи в своей школе?
         – Ну, а почему нам, воспитателям, не поддержать её здесь, где под воззванием могут подписаться школьники всего района, – выдвинул контраргумент Валентин Витальевич.
Фактически занимая вместе с парторгиней позицию в «круговой обороне», но, желая немного разрядить спор, Анна Михайловна заявила, что не возражает против сбора подписей, да только в одной бригаде: Наташиной.

        – Значит, инициативу под каблук?! – скорее утверждая, чем спрашивая, кивнул головой Валентин Витальевич.
        – Так для общего обозрения этот типус может мне и ярлык душительницы повесить, – насторожилась Анна Михайловна. – Надо посоветоваться с парткомом, – подумала и уже вслух провозгласила она, набирая номер телефона зам. секретаря по идеологии.
        – Партком подобные мероприятия не проводит в рабочее время, – как бы подсказывая формулировку будущего вопроса своей патронессе, леденисто процедила сквозь зубы Полина Артамоновна.
        – Там телефон занят, – не успев набрать номер, констатировала Анна Михайловна. – Идите, Валентин Витальевич, занимайтесь делами. Результат я Вам сообщу сразу же, как только дозвонюсь.

        Возвращаясь в свой кабинет, он почувствовал, как чугунно гудит голова, а невидимые нейрочеловечки больно стучатся в виски. Но толком разобраться в новых ощущениях педагог так и не успел.
 
        Чуть позднее хладнокровно приоткрыв дверь его кабинета, Анна Михайловна через порог изрекла:
        – Партком, к сожалению, не разрешил!

        – Что у нас за партком!? – придя домой, спросила мужа Владислава, молодого коммуниста, работающего на заводе, Наташина наставница Татьяна Владимировна.
В серо-голубых глазах супруга вспыхнула искорка настороженности.
        – Мои девочки сочинили воззвание к миру. За океан его, президенту отослать. А партком не разрешил собрать учеников, чтобы письмо подписали.
        – Таня, тут что-то не то.
        – Вряд ли. Анна Михайловна самолично туда обращалась. Не станет же она, извини, врать.
        – Ну, да. На неё это не похоже. Не солидно было бы. Однако и в парткоме, насколько я знаю, люди, вроде бы, порядочные. Может, новенькая… заместительница секретаря по идеологии? С ней я пока не знаком.

        Владислав был на особом счету у Анны Михайловны. Когда почему-либо заходила речь о лучших выпускниках комбината (их имена просили назвать то журналисты, то партработники, то представители органов народного образования), она вспоминала именно его. Потому что Владислав зарекомендовал себя старательным и трудолюбивым учеником. Хотя, впрочем, не это было для неё самым главным. Важнее оказывалось то, что отец Владислава, работавший начальником транспортного цеха, несколько лет назад по просьбе Анны Михайловны взял на себя ответственность и раньше срока списал ещё не старый автобус и передал комбинату, где из него предприимчивая директриса смогла извлекать необходимую – иногда общественную, а иногда и личную – пользу. Но это обстоятельство ни в коей мере не могло порочить личные качества Владислава, прежде всего честь разумного парня.

         Особенно не блистая школьной успеваемостью и не надеясь на связи родителя, он отбросил и мысль об учёбе на вузовском стационаре. Трезво оценил свои силы, пришёл на родительский завод. Здесь, впрочем, и оказался более всего нужен. Работу избрал по профилю обучения на УПК, стал собирать машины. Страсть к занятиям техникой, физическая сила и сноровка, соответствующая ритму конвейера, покладистый, доброжелательный нрав, и, не в последнюю очередь, авторитет отца помогли Владиславу быстро освоиться в коллективе. А известность среди молодёжи предприятия пришла к нему столь быстро уже благодаря Анне Михайловне. Всякий раз, когда с её слов о «школьном заводе» писала многотиражка, в заметках обязательно упоминалось имя юного слесаря-сборщика Владислава. И Владик не без основания и гордости вскоре привык считать себя «рабочей косточкой». Помогали ему упорство в труде и активность в общественных делах.

         Всё это в течение года принесло Вадиму почёт на конвейере, а вместе с ним и производственную рекомендацию для учёбы на заочном отделении института.
Не изменил Владислав родному заводу и после службы в пограничных войсках. Не забыл школьную любовь свою Танюшку. В первый же «дембельский» вечер предложил ей руку и сердце. Снова, вся в делах и заботах, чуть ли не с кинематографической скоростью понеслась его вольная жизнь. Приходило к нему мастерство, закалялся характер. А вскоре появилась на свет дочурка, потом подошла пора защиты диплома. И совпала она со временем Наташиного письма президенту.

         – Здравствуйте, Нина Андреевна. Я – партгрупорг сборочного конвейера, – отрапортовал Владислав, входя в кабинет заместителя секретаря парткома по идеологии. – Целую ночь не лезло из моей головы письмо президенту. Почему Вы его запретили?
На мгновение две рельефные складки обозначились на лбу молодой женщины-партработника. Руки её, спокойно лежавшие на столе, соединились захватом пальцев.
         – Как Ваше имя-отчество, товарищ партгрупорг?
         – Владислав Данилович.
         – Не понимаю Вас, Владислав Данилович. Объясните, пожалуйста, о каком письме речь.
         – Моя жена на комбинате учит детей. Вчера пришла домой и сказала: её девочки написали антивоенное письмо президенту Америки. Анна Михайловна и Полина Артамоновна посоветовались с парткомом…, видимо, с Вами, – как быть, а Вы, вроде бы, не разрешили прочитать его школьникам…
         Нежным румянцем зарделись щёки Нины Андреевны. Она пробежала глазами по списку руководителей цехов и набрала номер телефона. В трубке послышались длинные сигналы вызова, но на них никто не ответил. Тогда она по памяти накрутила другие цифры, – и сразу же на весь кабинет отчётливо пророкотала трубка:
         – Учебный комбинат слушает.
         – Добрый день, Полина Артамоновна. Узнали? Как у вас дела со сбором подписей?
         – Уже донесли, – проворчала трубка. – И кто же, если не секрет, этот стукач?
         – Подбирайте, пожалуйста, слова. И пусть эти секреты Вас не волнуют. Ответьте лучше, что с тем письмом.
         – Так мы же с Вами согласовали его. Если я тогда не ослышалась, Вы не разрешили собирать детей в учебное время.
         – Не хитрите, Полина Артамоновна. За широкую спину парткома прятаться не годится. Вы с Анной Михайловной спрашивали определённо: проводим ли мы в рабочее время митинги. Вам и ответили столь же конкретно: нет! Да Вы и сами знаете это прекрасно, – не первый год секретарём. Вот только о письме президенту почему-то не заикнулись. И что вы, педагоги, всё производство копируете?! Не железяки ведь выпускаете. Души людей лепите, а людей-то в детях и не видите. Чем голову назад выворачивать да по сторонам оглядываться, лучше бы к массе больше прислушивались, к партийной совести. Надеюсь, выводы Вы сделаете сами…
         – Владислав поблагодарил Нину Андреевну, глянул на часы и заспешил на конвейер.
Полина Артамоновна, услышав короткие гудки, брякнула трубкой о телефон и, как горячая Емелюшкина печь, свирепо выпыхивая по пути пепел-слова: «ну, дрянь, ты у меня ещё попляшешь!», вломилась в методический кабинет.
         – Где он? – как брызгами воды по раскалённому железу, прошкворчала она с порога.
         – Валентин Витальевич? А Вы разве не знаете? У него же сегодня отгул, – удивляясь настроению Полины Артамоновны, ответила лаборантка.
         – Даже отгул для этого взял. Ну, значит, всё совпадает, – полыхнула огнём Печка и двинулась дальше: в кабинет директрисы. Между ними состоялся обмен мнениями.

         На следующий день дежурный вахтёр, пожимая на проходной Валентину Витальевичу руку, одновременно передал требование Анны Михайловны сразу же зайти к ней в кабинет.
Они его уже ждали. И когда он, постучавшись в дверь, переступил порог, щёки Анны Михайловны напряглись и стали похожими на куски стирального мыла, уже побывавшего в употреблении. В унисон им вальяжно колыхнулся в студенистом «жабо» подкожного отложения холёный подбородок Полины Артамоновны. Холодные огни четырёх женских глаз остановили смутьяна у самого входа.
         – О письме президенту знают в парткоме, – заглядывая в душу Валентину Витальевичу, сказала Анна Михайловна.
         – Странно! Сама же об этом туда звонила, – подумал он и с молчаливым вопросом шевельнул бровями.
         – То есть, Вы наш разговор передали Наташе, – дословно прочитав его мысли, сразу же поправила себя директриса. – А Наташа, как сарафанное радио, родителям…
         – Так ведь я её после того не видел.
         – Может, родителей подослали?

         – Это допрос, – подумал он. – Но почему же и впрямь я туда не сходил? Не было б причин отнекиваться. Так бы прямо сейчас и сказал:
         – Да, был, чтобы письмо отстоять. Что ж в этом зазорного?!
         – Было б моё право, собственными руками задушила тебя, – глядя на Валентина Витальевича, подумала парторгиня. – На одну ногу наступила бы, а другую – выдернула.
         – Никого я никуда не подсылал, – размышлял Валентин Витальевич. – Ну, а Татьяне Владимировне говорил. Что – правда, то – правда. Неужели это она пожаловалась? Запрету на письмо она, конечно, удивилась, однако против их воли пойти… – ни в коем случае. Палец на отсечение…
         – Нет, в партком я уже давно не заходил, – не жалея, что всё именно так обернулось, ответил Валентин Витальевич.

         – Вы б ы л и там вчера, не отпирайтесь, – горячо пыхнула в живое жабо Полина Артамоновна.
         – Хорошо, пусть будет по-вашему. Ну, а если в самом деле понадобится, не премину зайти, – резко, словно перчатку в лицо, бросил ей Валентин Витальевич гневные слова и, считая разговор исчерпанным, решительно вышел из кабинета.

         Несколько минут, пока не было лаборантки, он нервно вышагивал вдоль стен своего кабинета, переживая обиду, а когда прозвенел звонок с урока, заглянул на участок Татьяны Владимировны.
         – Таня, по поводу письма президенту ты ходила в партком?
         – Нет, с чего Вы взяли?
         – Так, может, Наташе сказала, а она – родителям?..
         – Что же я в школу ездила к ней? На край города?
         – Странно! Зачем им тогда эти дикие игры?!
         Дома за ужином Татьяна Владимировна рассказала мужу о своём разговоре с Валентином Витальевичем.

         – Не ожидал, что Анна Михайловна с Полиной Артамоновной станут выкручивать ему руки, – сказал Владислав. – Считал их интеллигентными и справедливыми.

         На следующее утро это событие привело его в кабинет директрисы. Он увидел её в профиль строгой, чем-то обеспокоенной, с бугроватыми, несколько отвислыми щеками.

         – Постарела Анна Михайловна, – отметил он про себя. А она, узнав столь редкого посетителя, сына своего давнего благодетеля, произвела над собой артистическое усилие. Щёки её сгладились, порозовели. Веки разошлись. Приподнялись брови. Наполнились искрящим блеском направленные, как свёрла, зрачки. Приоткрылись сомкнутые губы. Доброта, гостеприимность, восторженная радость вылепились на её лице. Она сделалась той Анной Михайловной, которая вызывает у неопытных собеседников мгновенное расположение, а после первой беседы – чуть ли не восхищение, чуть ли не умиление. И всё потому, что в разговоре с новым знакомым она выгодно для себя использует словесные заготовки, призванные подчеркнуть широту её кругозора, необычайность судьбы. Кроме того, она ловко завоёвывает собеседника гипнотическим действием походя отпущенных в его сторону комплиментов.

          – О, сам Владик! Владислав Данилович! Не загордился! После стольких публикаций, такой славы – и не забыл! Я искренне рада тебе, Владик! Здравствуй!. Присаживайся поближе. Сколько же ты у нас не был?
          – Здравствуйте, Анна Михайловна. Давненько не заходил. Вот как после службы на границе побывал, так после того и некогда было.
          – А мы тебя с Полиной Артамоновной частенько вспоминаем: всё-таки самый лучший выпускник. Из всех, кто учился на комбинате.

           Комплимент приятно задел его самолюбие, но уже в следующее мгновение он намётанным взглядом бывшего пограничника оценил гримассо-эмоциональный лик, расслышал еле уловимую вкрадчивость речи собеседницы и с трезвой взыскательностью к себе подумал:
– Так уж самый лучший! Что работать старался, так это у меня не отнять, а чтоб особенным чем выделялся, – этого тоже мне не прибавить.
И уже вслух произнёс:

           – Вы извините меня, Анна Михайловна. Я смог заглянуть к Вам всего на две-три минуты только потому, что вовремя не подвезли на конвейер детали. Не упрекните в дерзости, но я считаю справедливым сказать Вам сейчас: мне не нравится волокита с письмом президенту и мне не понятны Ваши поступки, когда они касаются таких важных и неотложных дел. Кроме того, хочу, чтоб Вы знали: в партком ходил вчера не кто иной, как я сам.
           – Ка-а-к?! Этого я от тебя ни-ког-да не ожидала. Да ты хоть подумал, за кого меня теперь посчитают? Зачем ты это сделал? Кто тебя подговорил?
           – Простите, Анна Михайловна. Разве у меня чужой котелок на плечах? Сам ничего не варит? А что касается Валентина Витальевича, так он в политике выше Вас оказался.
           – Что ты мелешь, Владислав?! Уходи, прошу тебя. Сейчас же исчезни, – только и ответила она. И, обхватив двумя ладонями голову, бормотала под нос после его ухода:
           – Какой наглец, какой мерзкий выщенок! Был бы отец твой живой, он бы устроил тебе выволочку. Ну, запомни же, сосунок: ты об этом ещё пожалеешь.

           Анну Михайловну вдруг бросило в жар; ей не стало хватать свежего воздуха, – и у неё потемнело в глазах, после чего наступил полный провал в сознании. Сколько он длился, она потом никак не могла вспомнить. Но вот уши её вновь наполнились земным шумом; робко колыхнулся и заполнил всё вокруг живой яркий свет.
Она медленно окинула кабинет взглядом, вялой ладонью стёрла со лба холодный пот и пролепетала:
           – Это не к добру. Надо идти к нему. Иначе… Мало ли что у идейного на уме.
Перед Валентином Витальевичем Анна Михайловна явилась в несколько неожиданном виде: бледная, ни кровинки на лице, как будто только что вырвалась из костлявых рук смерти. Длиннобудылая, сутулая, с обвисшими руками и ресницами, она вкрадчивым голосом заговорила:
           – Ах, боже мой. Как некрасиво всё обернулось. Я так виновата, так виновата перед Вами. Простите меня, ради бога, Валентин Витальевич. Извините, пожалуйста.
Обиды у него, как ни бывало, торжества не наступило. Без удивления, но с искренним сочувствием глядел на неё возмутитель спокойствия.

           – Зачем Вы так, Анна Михайловна? Ничего страшного ведь не случилось, – соврал он себе и ей.
           – Сбросив с плеч гору, Анна Михайловна возвратилась в свой кабинет и позвонила Полине Артамоновне:
           – Иди, Поля, и как я, извинись перед ним. В партком ходил наш общий крестничек – Владислав.

           Не было ещё ни одного распоряжения Анны Михайловны, которому не подчинилась бы дисциплинированная Полина Артамоновна беспрекословно. И сейчас, изменившись в лице, она резко встала и покатилась на поклон к неприятелю.

           Когда-то Валентин Витальевич, задержавшись после работы, заглянул к ней в кабинет уплатить членские взносы, но неожиданно и не к стати стал невольным свидетелем её тайного счастья. И так, как это счастье произрастало на несчастье её мужа и жены любовника, мастера производственного обучения, ей смертно захотелось избавиться от свидетеля, изгнать его с комбината, пустить по ветру его прах. Она начала выискивать в работе впавшего в немилость человека пробелы, порочить то перед директрисой, то на собраниях, и непосвящённые в эту коллизию педагоги не могли понять, из-за чего она на него так взъелась.

           Однажды в партком базового завода и в райком партии одновременно пришли на неё жалобы-письма от жены возлюбленного. Анну Михайловну, сударушку и её полюбовника срочно вызвали «на ковёр». По пути под аккомпанемент Анны Михайловны они сочинили защитную речь. Никаких тайных связей, мол, не было; любовник – отнюдь не любовник – в домашней ссоре шутя пригрозил супруге, что если она будет ему надоедать, то он женится ну хотя бы на Полине Артамоновне; и что из-за этого пустячного недоразумения вспыхнул и разгорелся весь сыр-бор.

           В кабинете молодого инструктора райкома партии, пойманного на удочку артистически правдоподобной ложью представительной дамы-начальницы, идеолог и посетительницы сошлись на том, что шутник-неудачник напишет заявление с просьбой об увольнении его с работы «по собственному желанию» и тем самым бросит все концы в воду.
Сказано – сделано. Любимый сударушки уволился в течение трёх часов. Честь и пост её отстояла умная и влиятельная Анна Михайловна. И всё б было хорошо, да вот в сердце Полины Артамоновны образовалась горькая, жуткая пустота, а в этом провале постоянно мерещится фигура мерзкого свидетеля Валентина Витальевича.

           На комбинате удивляются и, кажется, не знают, почему, как пробка из бутылки «Шампанского», вылетел из коллектива в разгар учебного года хороший, грамотный специалист. Только один он, мыслит Полина Артамоновна, ненавистный Валентин Витальевич, наверняка обо всём догадывается, а так, как он, ко всему прочему, на хорошем счету в райкоме, то удостоверить истину, что облизать палец, ему при желании не составит труда.
Обо всём этом подумала Полина Артамоновна, остановившись перед методическим кабинетом. И, минуту поколебавшись, она твёрдо решила:

            – Нет, не унижусь, не извинюсь перед дрянью. Чтобы там ни случилось, Анна Михайловна всё равно меня защитит, как младшую сестрёнку. Не даст ни единому волоску с головы упасть.

            Подумав об этом, Полина Артамоновна почувствовала дискомфорт в организме и спешно покатилась в конец коридора, чтоб, возвратившись, сказать Валентину Витальевичу:
            – Собирайте свои подписи. Только если вдруг случится что-то непредвиденное, мы с Анной Михайловной тут не при чём.

            Итак, почти неделю тянулась эта канитель с рождением коллективного письма – воззвания к миру. Так долго, что когда посланец-голубь, в конце концов, проклюнулся из яйца, Валентину Витальевичу не захотелось собственноручно помочь ему освободиться от скорлупы. Педагог дождался очередного прихода Наташи на комбинат, распорядился о сборе школьников в урочный час в актовом зале, возвратил виновнице его мытарств письмо, а сам, чтоб не мозолить собравшимся глаза и дать им полную самостоятельность, сел у окна на крайнее кресло последнего ряда.

           За длинным столом президиума, накрытым зелёным бархатом, Наташа – одна-одинёшенька перед шебутным ученическим людом – почувствовала вдруг робость и стала искать глазами в пёстрой массе ровесников своего единомышленника-покровителя. Он поднял вверх ладонь, привлекая блуждающий Наташин взгляд, твёрдым кивком головы вернул ей уверенность в себе и мысленно благословил на первый гражданский поступок.

           Лёгкий румянец проступил на пухлых щеках девушки, очаровательная улыбка ярче зажгла угольки-глаза, осветила чудные ямочки щёк и весенним подарком передалась товарищам по учёбе. Шумок, выкрики, многоголосица улеглась, – и зал замер в ожидании её слов.

           Объясняя цель собрания, Наташа читала текст письма не более трёх минут. После этого несколько мгновений продолжалась ещё тишина, а девушка с доверительным нетерпением вглядывалась в лица друзей и товарищей.
           – Ну, как, вы со мной солидарны? Поставите свои подписи?

           С третьего ряда сразу же встал, выпятил щуплую грудь, вздёрнул чуть ли не к ушам узкие плечи какой-то шплинт и, манерничая, подпорхнул к длинному столу:
           – Давай свою бумаженцию. Всеми руками и ногами я голосую – «за!»

           Зал оживился, загудел; многие стали пробираться из плотно составленных рядов.
           – Ты, чинарик гороховый, подожди-ка. Девочки, пацаны, сядьте пока. У меня есть замечания к письму, – по-шаляпински пробасил, вознесясь над предпоследним рядом и затмив Валентину Витальевичу чуть ли не полсвета, шаляпинского роста юный акселерат. – Петиция ничего, правильная, но, по-моему, слишком дипломатичная.

           – Да-да, – поддержал его голубоглазый шатен с пробившимся пушком над губой. – Пиши, Наташка: старый хрыч, мол, хватит тебе воду мутить и стращать нас, – мы уже пуганые. Черкни, что если он такой сверхумный, если и дальше будет дразнить курей, то пусть потом не кудахчет. Долбанём так, что жалкие пёрышки по ветру полетят.

           – Правильно, Лёха! Молодец, Лёха! – прозвучали отдельные возгласы.
           – Ну, ты даёшь! – возразил кто-то. – Всё у тебя, как у заправских запорожцев. Но где ты видишь турецких султанов? Кого б ты хотел долбануть? Этого ковбоя? Так он сам долбанёт, что костей потом не соберёшь.

           – Тише, мальчики, погодите, – вмешалась в мужской спор юная кокетка с модерной, типа «Одуванчик», причёской и пластмассовыми подвесками-треугольниками в ушах. – Вы все, конечно, по-своему правы. Но если бы мне довелось за «бугор» слетать, я бы с ним очень вежливо пообщалась:

           – Дедулечка, миленький, мол. Это ведь выдумка, что Вы какой-то ястреб-империалист, кукла в руках промышленников и военных. Вот сочинители, вот фантазёры заядлые. Ну, какая же Вы марионетка, если имеете высшую власть?! Вы если бы захотели да трезво прислушались к разумному голосу добрых людей, многое, ой, многое бы сделали для мира и тишины на Земле. Скажете: Вас за это шлёпнут из-за угла? Не исключено, однако – наплевать! И без того, дедулечка, скоро Вам «в дорогу бренные пожитки собирать».

          – Ну, ты и балаболка! В одном классе девять лет учимся, а такого от тебя ещё не слышала, – оборвала Одуванчика-Треугольника девчонка из Наташиной бригады – комсорг класса. – И уже, обращаясь ко всем присутствующим, с уверенностью предложила:
          – Давайте подпишем письмо без изменения текста. Там абсолютно всё правильно. Мы в бригаде уже обсудили. Валентину Витальевичу показывали. В райком комсомола носили. Кроме того, оно одобрено Анной Михайловной и Полиной Артамоновной.

          Слова комсорга прозвучали внушительно, и зал, согласившись с ней, утих. Против этого предложения ни Чинарик гороховый, ни Запорожец с усатым соседом, ни Одуванчик-Треугольник не возражали. Ребята удовлетворились своими высказанными суждениями и вниманием такого большого собрания.

          – Кто за данное предложение, – прозвучал из президиума чистый и звонкий голос Наташи, – прошу голосовать! 

          Вышедшая в этот миг из своего кабинета Полина Артамоновна, проходя мимо президиума, окинула Наташу брезгливым взглядом, свирепо скрипнула зубами и, грузно печатая шаг, покатилась в раскачку в сторону коридора.

          Зал не заметил зубного скрипа и презрения перестраховщицы. Он единодушно поднял руки, дружно встал и, вооружившись ручками, обступил длинный торжественный стол президиума.

                24 января 1987 г.