Юбилей

Я писал рассказы о цветах и полете орлов, парящих в безбрежной голубизне неба, о мечтах и страданиях людей, живущих на планете цветов и орлов, и отправлял их в северном, юго-западном, северо-восточном и других направлениях, в адрес почти всех известных и полуизвестных редакций центральных и нецентральных газет и журналов страны, но от них не было никаких вестей, царило гробовое молчание, и мне казалось, что эти редакции расположены далеко за пределами нашей страны-в пустынях Африки, на Марсе или в лучшем случае на Луне. Изредка друзья и знакомые поздравляли меня с опубликованными произведениями и намекали, что я получу "кучу денег". Я читал их и не верил, что это написано мной. Но видя под рассказом свое имя, думал: наверное, все-таки это моё произведение. И вспоминал знакомых мне фокусников, которые пихали полуобнаженных красавиц в специальные большие, сверкающие ящики, откуда через минуту вылезали разные домашние животные.

И однажды, когда у меня больше не осталось рассказов о цветах и голубом полете орлов, о высоких мечтах и страданиях людей, когда, словно листья осенью, опали все мои надежды, я поставил большой крест на своей литературной деятельности и решил больше не писать о цветах, мечтах и страданиях. Больше я не написал ни одного рассказа для отправки их в Пустыни или на Марс. Спустя полгода стал сотрудником республиканской газеты, а через столько же времени - ответственным секретарем.

Через десять лет, когда я занимал должность заместителя председателя республиканского Союза журналистов, стал автором нескольких десятков очерков, информационных сообщений, статьеподобных опусов и прочего, прочего, вдруг вспомнилась мне моя литературно-художественная молодость.

От старых сочинений остались лишь "исторические воспоминания", и я решил снова начать писать рассказы. Они выходили жалкими и слабыми. В них цветы совсем не пахли, а орлы ползали в некоем пространстве между небом и землей. Мне было неловко за них, но по старой привычке вложил в конверты и отправил в адрес знакомых мне с молодости Пустынь, Марса и Луны. Через месяц мне неловко было выходить из дома. Все мои никчемные произведения были напечатаны, и я не смел смотреть на этих тиражированных уродцев. За них я периодически получал ценные бумаги, от которых несло человеческим потом и псиной...

Лет через пять я привык и больше не стеснялся за свои   выделяющиеся курсивом "шедевры", которые регулярно появлялись в газетах и журналах. Я настолько обнаглел, что даже стал писать стихи. Потом вдруг ударился в драматургию, и в городе поползли слухи, что посмертно театр назовут моим именем. Я начал вести переговоры с известным скульптором по поводу своего будущего памятника, которому предстояло украсить собой сквер перед театром. Потом размножил в нескольких десятках экземпляров свое фото, предвидя запросы различных редакций, энциклопедий, антологий и многочисленных коллекционеров, собирающих портреты замечательных людей.

И однажды выяснилось, что я почти классик, и широкая общественность готовится отметить двадцатилетие моей литературной деятельности и сорокалетие со дня рождения.
Этот день должен был стать моим самым радостным днем, но неожиданно я почувствовал себя обманутым. В этот день с моей совестью что-то случилось, и я, вспоминая цветы и птиц, парящих в небе, впервые с тех молодых лет заплакал. Я оплакивал свою поруганную веру, затоптанный талант, низведенный до уровня способности третьеразрядного писаки, оскорбленное самолюбие. И подумал, что меня спасет только чудо, чудеса же бывают лишь в волшебных сказках, а я давно не верю в них. Потом я, кое-как взял себя в руки и отправился на свой юбилей, который отмечался в новом здании театра.

В президиуме, в центре сидели я и те, кто много лет назад были редакторами или заведующими литературными отделами в далеких Пустынях, на Марсе и Луне. Ораторов, которые в один голос превозносили меня, я почти не слушал. В горле что-то тяжело перекатывалось, и я в эту минуту напоминал человека, осужденного на смерть. Потом говорили другие ораторы и аплодировали. И я понял, что цена аплодисментов немногим выше цены мыльных пузырей. В углу нашего стола вырос цветочный холм и я, глядя на него, почувствовал слева в грудной клетке зловещие уколы...

Затем предоставили слово юбиляру. Я тяжело поднялся и подошел к трибуне, где стоял стакан с водой. Разом опустошил его и по в ту же секунду понял, что огонь полыхает слишком сильно, одним стаканом его не потушить. Наконец я начал говорить:
- Уважаемое общество, торговцы литературного рынка, продающие оптом и в розницу, с вашего разрешения комедию объявляю начатой.

В зале умолкли, сзади, в президиуме воцарялась ужасающая тишина. Я торжественно обернулся к своим обомлевшим коллегам и сказал:
- О, жалкие шедевры человеческого творения. Сегодня вы собрались здесь, чтобы торжественно отметить двадцатилетие моего несчастья, которое вы по ошибке респектабельно именуете литературной деятельностью. Знаете ли вы, что двадцать лет подряд я обманывал вас? Обманывал и себя. Двадцать лет подряд я поставлял на литературный рынок различные мерзости, и вы оценивали их дороже жемчужин. Вы даже осмелились обнаружить в тех несуразицах полет мысли и психологическую глубину.

Когда-то давно были у меня крылья, но вы их обкорнали, а сейчас пытаетесь доказать, что я без крыльев парю в белоснежных высях Олимпа.
Вы обрезали мне крылья, потому что ваша тонкая и хрупкая натура почувствовала себя оскорбленной, видя, что в вышине, намного выше нее парит кто-то незнакомый. Вы, сроду лишенные возможности летать, в подобных случаях легко сплачиваетесь против всего высокого и парящего. Вы проповедуете и почитаете посредственность, потому что так вам выгодней. Среди карликов ваше ничтожество не столь заметно. Вы знаете, что теперь я ничто. Такая же посредственность, что и вы. Но у меня есть должность и вы уважаете меня. Нет, вы уважаете мою должность, о бескрылые ангелы.

Вы погубили во мне талант и сейчас выдаете меня за гения. Я рассказывал о цветах и орлах, парящих очень  высоко от вашего ничтожества, в голубых высях, о соловьях, поющих в девственных лесах и нецивилизованных просторах nолей, я рассказывал о мечтах и страданиях людей, а вы все это - аромат цветов, полет орлов, трели соловьев и мою веру - бросали в отхожее место ваших Пустынь.

В школе вы спрашивали нас, каким является такой-то образ такого-то произведения. Мы говорили: положительным. Нет, говорили вы нам, не положительным. Значит отрицательным, "догадывались" мы, и всегда выходило правильно. Потом, спустя много лет, вне учебников и стен школы мы встречались со многими людьми, которые не были положительными, но не были и отрицательными. Они ни черные, ни белые: оранжевые, зеленые, голубые, коричневые, лиловые... Они даже не герои, просто люди, в которых иногда что-то разбивается, которые ищут и иногда что-то находят, часто смеются и тайком плачут.

Я писал рассказы о людях, которые ни положительны, ни отрицательны, а вы делали из них макулатуру для своих архивов и печатали книги об интенсивном развитии свиноводства, о силосе, удобрениях и положительных героях.

Я верил и мечтал. Вы же убили мою веру и пытались   растоптать мою мечту. Но моя мечта парила слишком высоко, гораздо выше дымоходов ваших квадратных домов, и вы не смогли постичь ее. Не достиг ее и я, потому что у нас никогда не достигают высокой мечты. Почему космос досягаем, а наши мечты нет? Почему мечты витают так высоко, намного выше нашего бытия? Эй, герои космоса, там в вышине не встречались ли вам мои мечты?..

А у вас, жалких пачкунов, мечты   всегда осуществляются. Иногда по пути вы топчете свою мечту и обгоняете ее. Но не потому что вы так стремительны, а просто ваша мечта бескрыла и ползет у вас под ногами. В газетах и журналах вы бичуете подлецов и негодяев, но потом пьете с ними на брудершафт в ночных кабаках.

О, жалкие обманщики и трехгрошовые карьеристы литературного рынка, почему вы не хотите понять, что слава - не полет на воздушном шаре и не бабочка, которую можно поймать сачком и хранить в спичечном коробке. Разве можно славу купить или продать на литературном рынке? Разве можно искусство и литературу заключить в клетку и положить в карман, в кошелек? Разве можно уничтожить невинность весенних цветов, аромат утренней зари? Разве можно убить величие и музыку крыльев орлов, парящих в небесной голубизне, далеко от серой лени ваших дымоходов и асфальтов? Разве можно иссушить иней полей и сорвать единственную розу Маленького принца?

Как грустно, черт побери, очень грустно, страшно грустно в вашем мире.
О вы, живые бюсты и бронзовые статуэтки будущего, я не ненавижу вас. Я даже не презираю, а смеюсь над вами. Потом, когда пойду домой и ночью услышу перезвон звезд, буду оплакивать вас.

Прощайте, святые убийцы... Я двинулся к двери. В зале царила тяжелая тишина, и я, казалось, пролетал над Пустынями, Лунами и Марсами и едва удерживался на ногах. Потом в зале, а может быть в Пустыне или на Луне, кто-то   сказал: "псих...".