Без вины виноватый

Без вины виноватый.

Поезд, тяжело вздрогнув, дал гудок отправления. И, тяжело пыхтя, начал набирать скорость.
 На проплывающем мимо закопченных  вагонных окон маячил аляпово-красный плакат:
«Под машинку волоса
В баню чаще телеса
Грязное белье в корыто
Глядишь, вошь и убита!».
Хмурые, опухшие со сна мешочники дремали на своих баулах и корзинах. В тамбуре курили грязные, пропахшие окопной глиной и порохом, обросшие многодневной щетиной солдаты, которые возвращались с германского фронта.  Вшивые, босоногие беспризорники, одетые в невообразимое тряпье, сидели на куче соломы, и азартно резались в карты. В самом дальнем закуте приткнулся скромный сельский священник. Было видно, что он устал от вокзальной сутолоки, угревшись, уткнул нос в теплоту овчинного полушубка. На последней остановке в черте города в тепло и чад махорочного дыма вошла вертлявая дамочка, похожая чем-то на курсистку. Воинственно поблескивая стеклами очков, она ринулась в словесную атаку. Но угрюмые мешочники отмахивались от нее, словно от назойливой мухи в осенний день. Но это не охладило ее боевой дух. И она уселась около священника. Святой отец вежливо, и устало слушал ее трескотню. Но вскоре пустое словоблудие утомило ее. И он решил поставить точку в бесплодном, по его мнению, споре.
- Вошь, она всегда была. Да и тиф не переводился. Хоть и не силен был, как сейчас. Тиф этот не ото вши.
- А от чего ж он, товарищ поп7 – Ехидно переспросила его агитаторша. «Тамбовский волк тебе товарищ!» - Гневно сверкнули глаза священника. Однако вслух ответил:
- Отчего тиф? От дурной пищи, и гнилого овощу. Людям есть нечего, а вы со своей чистотой носитесь, что дурень с торбой. Дайте мирянам хорошей пищи, так и тифу не будет.
- Это верно….. ишь, срезал! – Одобрительно загудели вокруг. Дамочка вспыхнула:
- Это вы что, против Советской власти агитацию решили разводить? За Романовыми соскучились? Поговорите, поговорите, так за ними пойдете а Тобольск. А, может, и подалее….
- Ты катись сама, милая, подалее, отселяя, чтобы тебе самой ненароком бока не намяли да не обломали! – Грозно нахмурил кустистые брови один из мешочников. Состав остановился на полустанке, и агитаторша стремительно скрылась за дверями.
- Много их теперича шастает. Все только языками треплют. А народ мрет, что мухи под зиму! – Мешочник закурил самокруточку, и смачно сплюнул в сторону. – Священник настороженно всматривался в его лицо. Что-то слишком знакомое промелькнуло в чертах, измененных густой, окладистой бородой. Но он все-таки его узнал.
- Ваше сиятельство, Павел Львович, какими судьбами!
- Тише, тише, милейший. Иначе нам придется выйти на стужу. Этот скот на дух не переносит белой кости.
- Куда же вы путь держите? Именьице ваше – то разорено, попалено.
- Да, ломать – не строить, оно-то быстро делается…. Махну на Дон-батьку к своим. И вы к нам присоединяйтесь. Погибать, так за правое дело. Нужно спасать Россию-матушку.
- Что спасать-то? Смутные времена наступили, смутные. А Россия доживает последние времена. Была силушка у нее, да вся вышла. Когда канитель-то эта закончится? На лице собеседника появилась легкая тень смятения.
- Не скоро, не скоро. Она только начинается. Так что идите со мной.
- Нет, не могу.  Какой из меня вояка? Я не ратник, а скорее Аника-воин. Мне только с бабами да тараканами сражаться – да и те в закуте побьют.
- А вы подумайте. И коли чего, так бросайте все, и айда на Дон.  Поезд притормаживал. – Скоро станция. Благословите меня, святой отец, на правое дело.  Авось увидимся, когда я вернусь с победой. – Глаза переодетого офицера смотрели с такой надеждой, что священник не смог отказать. Он положил на его голову руку, и, пробормотав слова молитвы, тихо сказал:
- Храни вас, Господи…. и я за вас помолюсь! Они попрощались, крепко обнявшись, и троекратно, по русскому обычаю, расцеловавшись. Судьба более их не свела. Одному богу было известно, то ли сложил свою буйную головушку в одной из хваток с красными, то ли был пристрелен из-за угла каким-то бандюком. А то ли успел  выехать за кордон, и живет в Париже или Стамбуле. И там, напиваясь каждый вечер, рыдает в салате, вспоминая Россию-матушку.  Не знал, не ведал отец Григорий, как сложится его судьба, когда,  простившись с ним, уходил по заснеженному трактату в сторону родной деревеньки, где он родился, и вырос. Где были похоронены на деревенском кладбище его отец и мать, дед и прадед.
Скрип, скрип, скрип…. Скрипел снег под валенками, когда шел по укрытой снегом деревушке. Зима наступила ранняя да лютая. Точно кара господняя за прегрешения людские. Пообтряхнув снег, вошел в сени. На него пахнуло свежим хлебным духом. «Нешто матушка опару поставила?» - Подумал, заходя на кухню. Ничего в его доме после отъезда. Так же ходики отстукивают время. Только царского портрета на стене уже нет. Вместо него на стене  темное пятно. «Царя, божьего помазанника, скинули! Народ бунтует…. И как только дальше жить?» - Перекрестился отец Григорий на иконы в красном углу. Жена его, Дарья Саввишна, ловко рубила капусту. И складывала в огромную деревянную бочку, пересыпая клюквой и яблоками.
- Батюшка мой, слава Богу, возвернулся. А я уж испереживалась, чего только не передумала!!!
- Да на поезд малость припозднился. И всего. Собирай-ка матушка на стол. – Отец Григорий тяжело присел у стола на грубо сколоченную еще его дедом, лавку. – Да поживей.
- Чего-то ты, батюшка, сегодня не в духе. Аль чего стряслось? – Жена поставила перед ним полную миску густых постных щей.
- Все едино не поймешь, о чем гуторить? – Он взял ложку, и, перекрестив широкий, упрямый лоб, прочтя молитву, начал хлебать горячее варево.  А потом, отложив в сторону ложку, опустил голову. – Гибнет Россия, гибнет.
- Ты, милок, поменьше говори о политике. Неровен час, загребут, как пить дать, загребут. Да и шлепнут. Вон отца Гавриила, брательника твоего двоюродного, еще осенью забрали. Так он, сердечный, так и сгинул. Никто не знает, что с ним- ни слова, ни полслова весточки матушка не дождалась.
- Молчи, Дарья, молчи! Не накликай беды! У него офицера нашли.
- Дак это ж его брательник родной!
- Родной, не родной, а нонешная власть не посчитала. Загребла обоих.  А я-то чего? Службу свою знаю, требы блюду, власть не хаю, так меня-то за какие прегрешения под пулю?
- Да кто его знает. Найдут, к чему присоседится. – Дарья подошла к печи, и отодвинула заслонку. По кухне поплыл ядреный, крепкий хлебный дух. – Слава тебе, Господи, что есть хлеб, да до хлебушка! – Перекрестилась на икону Богоматери.
- Слава тебе, Господи, что насыщаешь ты наш род христианский! – Перекрестился отец Григорий на иконы, и вышел из-за стола. – Пойду-ка я, матушка, в Храм Божий. Пора готовится к вечерне.
- Батюшка мой, отдохнул бы с дороги, устал, поди! – Всплеснула руками Дарья.
- Успеется, женушка, успеется! На том свете все отдохнем. – Он вышел в сени. А вскорости направлялся в сторону деревенской церквушки, которая виднелась на косогоре. Маковка колокольни сверкала в лучах заходящего зимнего солнца. Колокол тяжелым басом огласил окрестности. Его натужный гул плыл серебренной нитью, уходя в сторону чернеющих зубцов.  Миллиарды снежинок, покрывающие толстым, блестящим слоем озимь, сверкали россыпью перламутра и серебра. Резкий порыв ветра подымал снежную пыль, чем-то похожую на сахарную пудру. Солнце огромным шаром клонило к западу. На крылечке стоял старый церковный сторож, дед Даниил.
- Как дорога, батюшка? – Услужливо подхватил батюшку под руку.
- Молитвами Божьими, все благополучно! – Отец Григорий скрылся в притворе. Строгие лики святых, казалось, смотрели с какой-то укоризной. Огоньки свечей трепетали слабыми мотыльками. Казалось, подуй посильнее ветер, ворвись в эти стены, они сорвутся и улетят. Но нет, толстые стены храма защищают их от зимнего ветра. Точно вера согревает человека во времена его земного испытания. Начиналась служба. И среди этого великолепия отец Григорий читал вечерню. Звучный, зычный голос поднимался до самых сводов. Среди этого великолепия резко, как револьверный выстрел, открылась входная дверь. Черным коршуном бросился опер с наганов в руке.
- Стоять! Его резкий окрик, похожий на крик ворона-стервятника, разнесся по храму, исчезая в его потемневших сводах.
- Стою, стою, не убегаю! И убегать не собираюсь, поскольку совесть моя чиста.
- Поговори мне! – Ткнул опер ему в лицо маузер. Отец Григорий посмотрел на лик Христа. И прошептал:
- В руки твои отдаю свою душу и тело, господи!
- Собирайтесь, в районе все выясним, чиста ваша совесть, или рыльце в пушку! – Разочарованный непротивлением священника чекист убрал маузер в кобуру. Офицера не было. «Неужто ушел? А может, и не было его? Нет! Все они миром мазаны! Что попы, что баре!». – Думал он, толкая в спину священника.
- Батюшка, да как же это?  Вы нас покидаете? Кто овечек ваших духовных пасти-то будет? – Бежал за ним сторож Данила, вытирая слезы треухом.
- Найдутся новые пастыри, что не только пасти, но и стричь по два раза на год будут! Молись, Данила, молись! Авось все образумится, и еще повидаемся. Священника усадили в  черный фургон, раздался рев мотора. Грузовик исчез в снежной пыли, поднятой колесами. Поземка заметала следы. А дома матушка, прибрав после обыска разгром, плакала у иконы Богоматери:
- Заступница, дай пережить это испытание. Пошли смирение моему сердцу. Забрали моего кормильца. Это я, дуреха, точно накаркала. Пошли смирение моему сердцу. А время шло. Из минут складывались часы, из часов дни, а из дней – недели. Через дней двенадцать глубокой ночью кто-то постучал в оконце горницы. «Нешто мой батюшка вернулся?»- Набросив пуховой платок, Дарья выбежала в сени. Открыв двери, запустила сторожа Данилу.
- Поклон вам от отца Григория. Видел я его. Так что скоро ожидайте домой супружника. Ошибочка вышла. Не за того приняли. Да письмецо от него вам. – Раскрыв кисет, достал оттуда клочок бумаги. Дарья поднесла к свече, и прочла неровный, прыгающий каракули. Так только мог писать человек, у которого не было ни времени, ни места написать письмо. «Дашенька, надейся, молись, жди меня. Авось все образуется! Я вернусь!». Женщина поцеловала клочок бумажки, и по ее бледному лицу покатились чистые слезы.
- Дай Боже здоровья тебе, Данило! Старичок кашлянул в кулак сконфуженно.
- Вы бумажечку сожгите, матушка. Многим головы из-за нее не сносить, не дай бог, ежели попадет не в те руки!
- Да, да…. Дарья поднесла к огню свечи записку. Жадное пламя охватило бумагу, стирая без возврата буквы. – Вот и все… ничего не осталось! – Вздохнула она, растирая пепел пальцами. Сторож выскользнул за дверь, не прощаясь. Темнота ночи его поглотила, а матушка стояла и стояла в сенцах, не чувствуя холода, не ощущая боли от горячего воска, капающего на ее пальцы со свечи. Ее губы упрямо шептали:
- Все равно вернется мой Гришенька. Вернется. Ее кольнуло в сердце, и голова закружилась, что женщина схватилась за стену, чтобы не упасть. И не знала она, что именно в этот момент пьяный опер выстрелил в затылок ее мужа, приводя в исполнение приговор, приговаривая:
- Вы хоть и хороший человек, а все ж пожалуйте к своим, в общий котел! Кто его знает, в тихом омуте большие черти водятся! В эту зимнюю ночь в мире стало на одного хорошего человека меньше. А вьюга билась о стены, занося их колючим снегом. Но не век ей бушевать. Придет весна. Снег стечет на поля мутной водой. В душе, согретой надеждой, проклюнется росток ожидания. «Все равно вернется мой хозяин! Обязательно вернется! Господь не допустит гибели невинного!»-Молилась Дарья каждый вечер у лика Христа. И каждый день, в надежде на лучшее, принарядившись в лучшее платье, садилась у окна. И смотрела на уходящую далеко за горизонт дорогу. По ней часто хаживал отец Григорий. Но он не вернулся, а сгинул, как многие светлые головы и горячие сердца в те смутные времена. Через много лет в дом постаревшей Дарьи Саввишны пришел серый казенный конверт. А там крохотная отписка: репрессирован без вины.  «Бедный мой Гришенька!». – Достала маленький миниатюрный портрет, чудом сохранившийся после всех обысков и травли. Эту единственную памятку. А с нее смотрели ясные глаза честного человека с чистой совестью, ставшего без вины виноватым.