Главы из романа "Голубая кровь"
глава ВЕНЕЦИЯ
Лёка очень симпатишая девчонка, это правда.
Вся её лёгкая фигурка, изящная головка - то с глуповатыми, то со странно затянутыми томной поволокой большими синими глазами, её прелестная грациозность, очевидно, унаследованная от какой-нибудь благородной прабабки, объясняли всё и прямо говорили о том, что в повседневной жизни она просто вынуждена тщательно скрывать эти свои природные сокровища – в грубоватых, почти мужских манерах, в громком, хохочущем смехе с резким запрокидыванием изящной головки, в колких, язвительных словечках, которые то и дело вылетали из её уст, будто шмели или осы.
Но, когда вот так пристально, почти вожделенно Тодор сбоку смотрел на беспечно веселящуюся Лёку, мне становилось как-то не по себе. А вдруг он всё-таки не просто жиголо, но ещё и садист? Вот он слушает её беспечный лепет и думает, утешая свои жалкие мысли тем, что и она тоже не очень, мягко говоря, и её, по этой причине, можно не жалеть. Но, сколько бы садист ни пытался убедить себя, что находящаяся перед ним жертва – тоже имеет криминальное дно или хотя бы подполье, а потому жалости и совсем недостойна, он всегда будет уязвлён, когда убедится, что это не так. Мне казалось, я поняла, наконец, чего боится и что именно обдумывает Тодор, когда вот так вот, исподтишка, смотрит на мило болтающую, беспечную Лёку.
Иногда он молчал, долго и сосредоточенно, а Лёка, заметив, что он уже не смеётся и никак не реагирует на её приколы (Лёке, как настоящей артистке, обязательно нужны были овации), обычно спрашивала у него что-то вроде:
« Эй, проснись, у тебя что, лимонка просвистала над ухом?»
Или говорила покровительственным тоном:
«Меня бояться нечего, свой СПИД я уже вылечила!»
Или это вот:
«Ну, ты! Ау! Я немых не соблазняю!»
Вмиг приободрившись от столь добродетельных принципов, Тодор тут же начинал с ней весело болтать и тоже громко смеяться. Такая вот это была парочка.
Но я ни разу не видела, чтобы они вместе прогуливались по дорожкам или сидели под нашим деревом тет-а-тет. И потому все мои подозрения, что Тодор – скрытый садист, который только и мечтает, чтобы соблазнить несчастную девочку и, как Синяя Борода, со всем доступным ему сладострастием, жестоко убить её, постепенно развеялись. И что только не полезет в голову от голода? Не всегда первое впечатление бывает верным, это правда.
Постепенно и у меня созрела внутренняя готовность в нём как следует разобраться. Тод интересно рассказывал, но скользил в своих мыслях по самой поверхности проблемы, никогда не касаясь сути. Он неизмеримо более чутко воспринимал мой голос, мои интонации, чем я - его. Это я замечала по выражению лёгкой досады на лице, когда я никак не реагировала на какое-то его высказывание. Тогда я, будто спохватившись, начинала трясти головой и повторять восторженно: «Да, да! Ну конечно, это так! Как же я…»
Ну и всё такое.
Если я определённо относилась к тому типу людей, у которых прошлое переполняет настоящее - пусть бы запах антоновских яблок из осеннего сада, который я когда-то вдыхала с таким счастьем и радостью, снова стал бы меня восхищать, и это было бы настоящим счастьем, - так что будущее и вовсе укладывается в примитивную формулу: «Поживём – увидим», то он, Тодор, мне казалось, всё время колебался в определении – в каком времени он лично живёт, здесь и сейчас. Всё выглядело так, будто он постоянно находится в какой-то, общей прошлому, настоящему и будущему среде обитания. А это означало, что он существовал как-будто вне времен. И его вообще не должны заботить превратности грядущего века.
Но отчего же он тогда такой сосредоточенный, замкнуто-отчуждённый?
Однако, глядя на него, можно было предположить без особого страха ошибиться, что: духовные радости кажутся ему насквозь ложными, а мир вообще – фальшивым и скучным только потому, что он отталкивается в своих оценках от неких мнимых воспоминаний.
И он, словно в унисон моим мыслям, как-то прямо сказал:
- Да. Жизнь конкретная, реально существующая частенько разочаровывала меня настолько, что для радости, удовольствия я уже давно использую только один орган – воображение.
Сначала я поверила – это как раз лично мне очень понятно.
Однако на моих глазах непреложность этого постулата вдруг начинала ослабевать – я не один раз видела, как ярко загораются его глаза. И это вовсе не относилось к прошлому. Я видела – он точно уверовал в эту радость, будто случайно получил адресованные ему давно, но почему-то только сейчас доставленные небесные письмена, и будто только что высвободилась до сих пор скрытая сущность вещей. Но это случалось, как правило, в долгие молчаливые минуты, и что конкретно послужило причиной этого, вдруг так ярко вспыхнувшего в нём внутреннего света, для меня оставалось тайной.
В такие минуты, свободные от временного порядка, неважно, чем вызванные – воспоминанием ли запаха свежего сена или мокрой росистой травы в июне поутру, не страшна даже смерть, не страшна даже вечная жизнь без блаженства. И, правда, что её бояться, если времени нет вообще?
Такое существо, внутренний тайный человек, всего лишь три-четыре раза воскресавшее в нём на моих глазах, с эти минуты соприкасалось с каким-то невидимым мне другим существом или просто куском некой жизни, мне неизвестной, или пусть даже вечной всей вселенной, - существует недолго, всего миг, если исчислять его в нашем измерении...
И тут я спросила Тодора, сама не знаю, почему:
- Ты любишь Софию?
Он, немного подумав, ответил, хотя и не совсем уверенно, но довольно твёрдым голосом:
- Пожалуй, больше я люблю Венецию.
- Ооо?
Я не стала мучить его, поясняя, что именно я имела в виду. Раз он так услышал, значит, пусть так и будет.
И я сказала:
- Это замечательный город, жаль, я пока там ещё ни разу не побывала.
Он слегка поморщился.
- Может и не стоит.
- Почему?
- Она сейчас уже другая.
- Вот оно что…
-Да, это, к сожалению, так. Но город имеет свою тайну, и если это понимать, то станет многое ясно. Венецию строили розенкрейцеры. Это был город мечты – воспоминание о прежней Атлантиде.
- Атлантиде?
- Ну… или о Вавилонской башне. Они, её строители, хотели исправить миф. Переиграть историю.
- Это очень интересно, - сказала я вполне искренне. – Может, ты и написал что-нибудь об этом?
- Пока нет. Но и так написано много.
- О том, что розенкрейцеры…
- Нет, конечно, это лишнее – посвящённые сами всё поймут.
- Расскажи мне об этом городе, можно?
- Охотно, я часто вижу его перед глазами, когда нечего делать или когда мир сегодняшнего достал уже настолько, что просто невмоготу. Мне больше всего нравится, как о Венеции писал Поль Моран.
- Отличный писатель, это тот, который сказал, что женское сердце прививается, как культурный побег, к дикому телу мужчины?
Он легко улыбнулся и сказал:
- Да. Примерно так, но не совсем, хотя эта редакция мне куда больше нравится.
- Тогда я согласна – и о Венеции Поль Моран мог сказать много такого, что не просто правда или даже истина, но и сердечное откровение. Рассказывый, я вся нетерпение. Я уже вижу каналы, плывущие по ним гондолы…
- Ты любишь воду?
- Как истинная рыба, конечно.
- Тогда ладно…
Тут он запнулся, помолчал (молчала и я, весьма заинтригованная дальнейшим ходом его мысли). Потом сказал:
- Ты думала когда-нибудь о языке всерьёз?
- Русском?
- Вообще о языке ты думала?
- Как и всякий пишущий.
- А тебе не приходило в голову…
- Приходило, - радостно перебила я его, поймав, наконец, тайную мысль его рассуждения. - Кстати, это не Моран ли обмолвился, что под обличьем английских слов без труда находятся старые французские слова?
- Как под верхним слоем свежей краски с неизбежностью отыскивается первичный живописный слой…
- Ну, рассказывай, пожалуйста, я молчу, чу-чу, - нетерпеливо попросила я.
- Венеция – это классическая декорация финала великой оперы под названием «Человеческая трагикомедия». Она, однако, не отпускает своих актёров со сцены, после того как упал последний занавес. Тициан угас в Венеции вскоре после того, как написал своё « Положение во гроб»…
- Ужасно.
- Как сказать. Но там, в Венеции все живут очень долго.
- Это утешает.
- Как думал Пруст, там красоту почитают как религию. И это правда. Там действительно понимают, что такое - красота вечного. Красоту в Венеции не потребляют, как это уже привычно делают во всех прочих точках земного шара, её воспринимают как самодостаточную реальность, значимость которой превосходит значимость самой жизни.
- В этом смысле говорил Достоевский о красоте, которая спасёт мир.
- Да, наверное, но только понятие красоты так затаскано, что уже под красотой, которая спасёт мир, понимают смазливую мордашку какой-нибудь путаны... Но красота – это гармония, в первую очередь... Послушай, как это красиво, и ты увидишь эту красоту.
- Я вся внимание.
Он начал декламировать.
- Венецианские каналы черны, как чернила. Это чернила Шатобриана, Пруста… Обмакнуть туда своё перо – больше, чем долг Франции, это просто-напросто долг!
- Красиво и очень образно. Надо обязательно туда поехать, - сказала я, и, правда, поверила, что не завтра, так после завтра, уж точно, незамедлительно отправлюсь туда в путешествие. Какое счастье, что этот город выжил, выстоял, и что там нет этого ужасного новодела, который так безжалостно пожирает историческую Москву.
- Всё деньги…
- Просто помешались на деньгах, скоро уже и на территории Кремля начнут строить пентхаузы. А в Венеции ничего этого, конечно, нет.
- Да, Венеция выжила и, знаешь, благодаря чему?
- Чему же?
- Она не сопротивлялась, потому что это было бы бесполезно. Она не сопротивлялась Атилле, Бонапарту, Габсбургам, Эйзенхауэру…
- Потому что у неё была задача поважнее – выжить?
- Да, именно. Розенкерйцеры, строя Венецию на голых скалах, среди воды, хотели показать, что ушедшая под воду Атлантида - всплыла.
- Как это образно! Значит, они верили в Атлантиду?
- Не просто верили. Они знали, ибо искали и нашли Чашу Грааля и воочию увидели в ней голубую кровь Христа.
- Голубую? А разве…
- Цвета неба и… воды в реках среднерусской равнины… Именно такой она и была.
- Это просто потрясающе.
Я, как завороженная, слушала Тодора, даже не спрашивая, откуда он всё это знает – он так обыденно говорил о розенкрейцерах, будто только вчера с ними вместе отужинал на тайной вечере…
- Да, Венецию строили на голых скалах, потом прагматичные купцы превратили её в торговый центр мира и почти достигла своей цели…
- … но она приняла сторону поэта!
- И стала жить на воде.
- А что ты помнишь острее всего в этом городе?
- Вокзал.
- Странно, но мне тоже почему-то из всех парижских мест больше всего почему-то вспоминается Ла гар дю норд.
- Северный вокзал в Париже… Это тоже такое место, о котором я часто вспоминаю. А ты часто бываешь там?
- Нет, всего два раза была.
- Так вот, венецианский вокзал - это что-то вроде триумфальной арки на въезде, и если посмотреть на гравюры старых мастеров, то можно увидеть, что он теперь уже очень отличается от прежнего. Это уже колоннада железно-дорожного театра эпохи Муссолини. Вот перед вами Венеция, Вениз, идите и увидите то, что увидите! Вива иль Дуче! Из старинного там только и осталось, что уже совсем зелёные от влажности аркады. Со всех сторон обкуренные угольным дымом.
- И там дым…
- Увы. Он всюду.
- А что не изменилось?
- Что не изменилось вовсе, так это зелёный бронзовый купол Сен-Симоне Пиколло. Вот уж действительно – кого бог бережёт, того убережёт обязательно.
- Даже войны не повредили архитектуру?
- Да, даже войны. Его обстреливали снарядами двух мировых войн, метя в здание железно-дорожного вокзала. То он выстоял, уцелел, на счастье потомкам, снаряды каким-то чудесным образом облетали его.
- Это и есть чудо.
- Возможно. Наверняка. Там вообще приятное место, можно неплохо покушать – рядом приличные траттории. Правда, придётся как следует прикрыть голову от солнца, или сесть в тени лавровых деревьев. Они там растут совсем рядом со столиками.
- Что, из пола?
- Нет, она стоят в огромном резервуаре, будто люди, которые, спасаясь от жары, просто поставили ноги в воду.
- Как это должно быть забавно!
- Да. Это так.
- Вот счастье. Я с детства мечтала жить среди воды – чтобы всё время купаться в ней.
- Тогда ты и, правда, настоящая рыба.
- Я же сказала…
- Или русалка.
- Это близко.
- Но там, в каналах, купаться нельзя.
- Почему?
- Потому что вода в них уже давно протухла, но есть отдельные места, где она ещё чистая, особенно в канале Санта-Лючия, на Турецком Подворье, воняет там гораздо меньше.
- Святое место?
- Нет, просто там специально взбивают воду таким венчиками, это помогает кислороду проникать в более глубокие слои, и вода не выделяет уже сероводород.
- А гондолы там пока ещё есть?
- Гондолы есть, конечно, как же Венеция без гондол? Но и они уже другие. Раньше гондольеры были настоящими королями Венеции, они старалаись поразить своих пассажиров, а не просто прокатить по воде «со свистом». Они знают кратчайшие пути и пути самые длинные, в зависимости от того, что вам надо, так они вас и повезут. Они - мастера своего дела. Меня взяли прямо с вокзала. Потом вдруг поворот от Рио-Ново – и я уже перед самой Академией!
- Красавцы, наверное, эти гондрльеры?
- Один другого краше. Это надо видеть, как они стоят, гордо выставив своё изогнутое весло, как рапиру, так небрежно роняя в воду сверкающие имена – названия блистательных дворцов дожей. Фоскари… Джустиньяни… Венье… Дарио… И создается впечатление, что они, эти дворцы, в ответ на воззвание, посылают тебе свои приветы.
- А судоходство есть на венецианских каналах? Там же ведь город, и в нём живут люди.
- Есть, конечно, увы, опять же. Кораблики плавают, и немало. Но гондольеры их просто ненавидят. Священный долг истинного короля канала, гондорльеры, гневно показать встречному караблику фигу.
- Надо же…
- А люди… как они там всё-таки живут?
- Как и все люди планеты. Вот я видел, к примеру, забастовку вапаретти – хозяев каналов.
- А что, каналы в частной собственности?
- Да, конечно.
- Тогда я точно поеду туда и куплю какой-нибудь маленький канальчик. Поставлю там взбивалки, венчики, очищу воду…
- Разведу гондольеров…
- Ну, да, а что? Нельзя?
- Так вот, эти вапаретти требовали запретить гондолам вообще проходить по Рио-Нуово.
- Почему?
- Потому что там всё время штормит, а они несут ответственность за жизни людей, и если кто-то погибает в их канале, они вынуждены выплачивать своего рода неустойку.
- Как всё сложно. Тогда я подумаю насчёт покупки канала, похоже, это преждевременно. Ну ладно, Тод, а что тебе там ещё нравится?
- Статуя Фортуны.
- Так вот откуда взяли америкосы пример – поставив у себя среди воды статую Свободы!
- В Мексике есть, на вершине горы, правда, статуя Христа, она видна ещё с моря, - сказал Тодор.
- И какая она, похожа на свою американскую родственницу - статую Свододы?
- Она тоже теперь другая – раньше была позолоченная, а теперь вся покрылась зеленью, как остров дикарей.
- Позолота вся сотрётся, свиная кожа остаётся…
- Именно.
- А что ещё?
- А ещё там сейчас полно гомиков.
- А где их сейчас нет, похоже, их разводят в специальных инкубаторах. Но что они там делают? Тоже поклоняются религии красоты?
- А то.
- А именно?
- Ходят гурьбой, взявшись за руки, воркуют как голубки, на площади Святого Марка, там у них что-то вроде гнездовья. И, заметь, Венеция их всегда привечала.
- Какая толерантная особа, однако. Это Европа!
- Венеция – не совсем Европа.
- Ах, да, прости, я забыла, это восставшая из вод, как Венера, сама Атлантида. Так вот почему её так назвали – город Венеры, выходящей из вод.
- Венеры. Венеды…
- Ты думаешь?
Тодор не сразу ответил – подняв левую бровь, он о чём-то сосредоточенно молчал.
Потом сказал:
- Миф о Верере, как, впрочем, и все мифы Древней Греции, придумали в Средневековье. Тогда и подменили название. Изначально это был город Венедов – Венедия. Потом уже стала Венеция, и ещё потом появился миф о Венере. А почему тогда Европа туда всё время ездит, а не потомки венедов?
- А кто сказал, что Европа – не потомки венедов?
- Тогда согласна.
- Европа издавна там имеет свои специальные места – между двумя кафешками Квадрия и Флориан, они там всегда селились.
А что, удобно, далеко ходить не надо, если хочешь своих повидать.
- Так они делали. В этих кафе не только ели, но и общались. Вене-ция была для них чем-то вроде летнего продолжения русских балетных сезонов.
- Как поэтично!
- Ёще более поэтично сказал Моран: Аенеция – это нить беседы, прерванная долгими мгновениями тишины.
- И она ждёт, когда её. Беседу, кто-нибудь свнов подхватит.
- Что-то вроде того, - кивнул головой Тодор.
- А за что они так любили русские сезоны Дягилева? – спросила я с любопытством, очень надеясь на какой-то нестандартный ответ (мне, и, правда, не терпелось узнать, за что Европа, просвещённая Европа, так любит историческую Россию).
- Дягилев был очень хитрым человеком, он знал, как найти путь к сердцу европейца, как увлечь его Россией, не испугав и не оттолкнув.
- И как же, это очень интересно.
- В нем была какая-то китайщина – сверху все вроде просто и понятно, но под внешней оболочкой столько всего, такая тысячелетняя древность! Жизни не хватит, чтобы разобраться.
- Догадываюсь.
- Так вот, он умудрился-таки, будучи сверху весь из себя космополит, оставаться русским до мозга последней косточки.
- В чём это выражалось?
- Хотя бы в том, что он протащил в Европу, в сознание просвещённой её части мысль и атмосферу эсхатологии и византийства вечно возрождающейся Руси.
- Ну, знаешь ли… Это как-то общо.
- Виз-антия – это видимая Античность.
- Как и Венеция?
- Да. Он возрождал в своих балетах эту, некогда погруженную в исторические воды, а потом чудесным образом восплывшую визанийскую Русь.
- В каких учебниках истории это написано?
- Ни в каких, но это станцовано в балетах Дягилева. И это увидела и полюбила Европа, и, вспомнив свои фрейдистские комплексы – всепоглощающую любовь сына к матери, породила Марселя Пруста.
- Как всё лихо заверчено, однако.
- Да. Лихо, у него через всё его творчество проходит одна, но самая верная мысль – об утраченном времени и его обретении.
- А через все поиски утраченного времени – проходит Венеция?!
- Да, и, заметь, как символ свободы, а не фортуны.
- И это ответ?
- Да, это ответ – что думает, на самом деле, просвещённая Европа о России.
- Учебники пишут совсем другое.
- Учебники пишут на заказ, а художники и поэты – от сердца. Так что кто их них прав, догадайся сама.
- А ведь, и, правда, всё так. У Пруста вся жизнь – борьба, он всё время хочет освободиться от… этой, почти матримониальной зависимости, но и понимает, что это невозможно – он её не может не любить, это же мать!
- Да, у него Венеция – именно образ того, чему не дают осуществиться страсти. Альбартина, его возлюбленная, прячет от него Венецию, стремясь своей любовью заслонить все другие виды счастья.
- Альбертина – самый странный персонаж…
- На самом деле, это образ-гермофродит, это же его шофер – в прообразе. Впрочем, всё логично – Венеция тоже город-гермофродит.
- Почему?
- Потому что там никогда не ясно, где закончилась земля, а где началась вода. Вода и земля – женщина и мужчина, две не смешивающиеся стихии, здесь как раз счастливо и смешались.
- Забавно.
Разговор вступал на скользкую почву. Но тут он сам резко переключил тему, сказав:
- Мне очень нравятся грифы. Венецианские грифы. Это так необычно.
- Чем же?
- Они, на самом деле, не грифы вовсе, а кошки.
- Вот интересно! Кошки! Это чудовищно таинственные существа!
- А что ты так разволновалась? Кошки почитаются почти всюду за богов. Так вот, эти двуликое грифы – и есть настоящий символ Венеции, она, Венеция, тоже двулика.
- О?!
- Это и стоячий пруд, и – открытое море одновременно.
- Согласна…
- То летаргия витрин книжных магазинов, где можно такие манускрипты отхватить недорого, что ум за разум зайдет, если, конечно сумеешь приглянуться продавцу. И он тебе продаст за гроши кусочек тайны истории… то вдруг неизвестно откуда вызывное стремление главенствовать над всеми! И это явственно, так устрашающе, что даже христианский восток, устав от этой свирепой страсти к властолюбию, предпочел, в конце концов, турок.
Лицо Тодора стало важным и значительным.
- Ты меня совершенно заинтриговал, надо просто срочно ехать туда и во всём разобраться на месте, - весело сказала я.
- И поспеши, потому что в последе время Венеция, устав ждать, когда же её расшифруют, решила переждать время, опустившись, как некогда Антлантида, на дно.
- О, ужас! – искренне испугалась я. – Ты не шутишь?
- Нисколько.
- Как это?
- Венеция погружается в воду на 30 см в каждые сто лет.
- Фу… А я уже подумала…
- Ты вовремя подумала – всё ускоряется, и неизвестно, с какой скоростью она станет опускаться под воду уже через год.
- Опять ты меня пугаешь.
- Нет, правда, там всё меняется.
- Как в Москве?
- Не так, но тоже.
- Ужасно.
Тодор покачал головой – в смысле – да, так и есть.
- Прогресс идет, с этим никто ничего и не подумает делать. И люди просто не успевают выработать моральные и культурные защитные механизмы. То, что начали рельсы, довершат автомобильные покрышки. Земля берёт реванш над морем. Ещё при Муссолини победили сторонники суши, Муссолини хотел, как истинный художник, вообще отрезать Венецию от суши, от итальянской почвы.
- И с этим ничего нельзя было сделать?
- Какое там! Видела бы ты этот гараж для мамонтов, дичайшее вооружение, перед которым просто меркнет весь лужковский новодел, – вот именно там Европа со своей очевидностью неумолимого прогресса бросается на Венецию и грызёт ей железными зубами современной цивилизации. Она заглатывает её целиком, не жуя, но при этом – раздает всем участникам пиршества по кусочку. А рядом с этим монстром-гаражом развелось в одночасье новое варварское племя – похитители запасных колёс, изготовители фальшивых полицейских блях, менялы всех родов валюты, по самым разным курсам, придорожные путаны, и всякое разное скопище идиотов ввергнуто в этот адский водоворот пригаражной жизни. Европа и туда принесла свою современную смуту – жалкие потуги скрепить разваливающиеся куски некогда единого целого.
- Но там, ты же сказал, нет современных построек? – спросила я непреднамеренно жалостливо.
- Есть, хотя и по необходимости. Вот мосты там все были каменные. А теперь уже есть и бетонные. Потому что так строить дешевле. И висят они уже теперь, в свою очередь, над разборными металлическими виадуками. По ним и несутся эти нескончаемые поезда на каучуковых колёсах.
Он говорил низким, приглушённым каким-то голосом, уже почти не обращая на меня особого внимания. На мои реплики он кивал головой, но, похоже, они его мысль не очень отвлекали. Я жадно вслушивалась в его голос. За этими, такими разнообразными и глубокими интонациям, чувствовалась большая, глубокая внутренняя жизнь. Я слушала его и думала, что жизнь моя просто чистый лист – по сравнению с тем, что, возможно, он уже пережил.
Вдруг он сказал, словно вернувшись на землю:
- Это хорошо, что мы заговорили об этом. И хорошо, что сейчас осень. Осенью и в Венеции хорошо, нет такой кучи туристов. Как летом и весной. Конечно, сейчас нет той свежести и яркости лета, которая так нравится всем, но зато какой томный воздух!
- Я тоже люблю запахи осени, обрадовалась, вспоминая старый сад, к котором росли антоновские яблоки. И есть какая-то возвышенная неопределённость во всём.
Он закурил, мы остановились. Сквозь дымок сигареты я смотрела на его лицо, и мне казалось, что я не узнаю его, что это какой-то совсем другой человек.
Это было необычно и немного жутковато.
У наших ног сновали воробьи, вероятно, надеясь найти какую-нибудь крошку. Я взглянула на высокую кирпичную стену, отделявшую нашу обитель от внешнего мира – интересно, что раньше здесь было?
Он проследил мой взгляд и скала без улыбки:
- Даже чемпион мира по прыжкам в высоту через неё не сможет перепрыгнуть.
- Да уж… - сказала я, и мне стало жутковато.
Но тут он снова заговорил про Венецию.
- Я больше всего люблю там Красную Кампанилу.
- Я видела в альбоме, - кивнула я, стараясь больше на него не смотреть.
- В этом прелестном, задумчивом городе это, пожалуй, самое задумчивое место.
- Представляю, как задумчиво оно выглядело ещё до того, как упала колокольня Сан Марко.
- Пока не рухнул на землю Золотой ангел с распростёртыми крыльями, и не началась первая мировая война.
Он снова замолчал, как-то отчаянно махнул рукой и сказал:
- Ладно, пойдём, пройдёмся вон по той дорожке.
Мы подошли совсем близко к реке и остановились, дальше уже начиналась топь, ноги мои слегка промокли. Я невольно попятилась. Он всё понял, и мы стали подниматься на пригорок, с этой стороны к нему вела почти незаметная в траве каменная лестница. Он шёл впереди, я едва поспевала за ним.
Откуда столько прыти у голодающего?
Понемногу я стала отставать, потом даже приостановилась, чтобы завязать шнурки. Когда я подняла голову, его уже не было видно.
Я замерла. Если бы его руки сейчас легли на мои глаза, я бы просто сошла с ума. Я резко обернулась – но сзади никого не было.
Я перевела дух. Вернувшись к себе, я легла на постель и стала думать о том, что само брело в голову. А брело всё то же – наш разговор с Тодором и его новое выражение лица. Это был, бесспорно, очень необычный тип, у меня таких знакомых, чтобы совсем накоротке, а уж короче совместной голодовки ничего придумать! - ещё никогда не было. Я не уставала перебирать в памяти все его слова, фразы, обронённые вскользь. Всё приобретало новый, непонятый ранее смысл. Я отчётливо видела его постоянно меняющееся лицо, каждое выражение запечатлелось в моей памяти, как на фотоплёнке.
И все эти лица, различные и многочисленные, мелькали передо мной. Не знаю, было написано счастье или радость на его лице в какие-либо минуты, но оно всё время было живым, двигалось и что-то конкретное выражало. Человек, с которым меня свел случай или необходимость, внезапно приобрёл для меня значение знака судьбы.
Чувствует ли он то же самое? Или он далёк от подобных размышлений, воспринимая всё как простую возможность повести время, поговорить о том, что ему самому интересно. Он не сторонился меня, наоборот, получалось так, будто он сам искал этих встреч. Стоило мне выйти, как он уже тут как тут!
Конечно, это могло быть и чистой случайностью, но всё же…
Я вспомнила, как он сказал с полной серьёзностью:
«Я вообще мало думаю о своей жизни, тем более – о своей смерти».
Когда я спросила – почему же? Он, без улыбки, вполне серьёзно ответил:
«Потому что назвать жизнью то состояние, в котором я нахожусь, просто нельзя».
Я уточнила:
«Как это? Разве такое может быть вообще? Ты ходишь, говоришь, пьёшь некое питьё, куришь, наконец. Разве ты не живёшь таким образом?»
Он сказал:
«Жизнью называется совсем другое состояние», - сказал он это как-то жестковато, и я не решилась больше задавать ему вопросов на эту тему.
Вообще-то и мне иногда казалось, что всё, что со мной здесь происходит, происходит с кем-то другим, а не со мной лично, или со мной, но на какой-то иной планете.
Я уже ничего не читала, не раскрывала газет, не смотрела телевизор и не сидела в интернете, и, разумеется, не нарисовала ни единой строчки. Конечно, я уже точно не жила, в том, прошлом смысле, а каким-то другим, отличным образом существовала.
У меня ещё было около получаса свободного времени – до очередного питья, и я включила трескучий телевизор. На удивление, сейчас он не рябил и не трещал, а также почти не пуржил. Довольно чётко показывали новости – и я услышала о том, что сегодня опять произошло очередное крушение, точнее, авиакатастрофа.
Я со злостью выключила телевизор – прямо как в ужасных антиутопиях Троцкого:
«Каждодневным зрелищем для свободных граждан свободного мира будет показ публичных казней»… Во мне поднялась какая-то странная тревога, я вскочила, пошла в душевую, посмотрела на себя в зеркало и отшатнулась – на меня пялилось жуткое чудовище с провалившимися глазами и серыми, как пыль, губами.
Тьфу! Чур меня!
Нет, со мной что-то определённо нехорошее происходит, какое-то страшное несчастье, я даже вскрикнула от напавшего на меня страха. Я вышла из душевой, снова легла на диван, и, как только оказалась вне движения, мысли стали как-то спокойнее. Наверное, у меня просто уже очень мало сил, поэтому всё кажется таким ужасным, подумалось мне.
Постепенно я успокоилась и снова стала думать о Тодоре.
Я представила себе (или мне пригрезилось в полусне-полудрёме) некую Вавилонскую башню, на которую мы с ним зачем-то карабкаемся. Мне уже начинает казаться, что я вижу, как за её громадой вот-вот выступит некое прекрасное строение, но, напрягаясь из последних сил, вытягиваю шею и – ничего, кроме высоченного дощатого забора, да ещё, к тому же, всего обтянутого колючей проволокой, не вижу.
И тут в моей памяти или в моём воображении вдруг начинает расти и крепнуть что-то высокое, багряное, стремительно уносящееся в высь, да ещё и украшенное золотым ангелом наверху – у ангела распростёрты широкие крылья, он будто парит над всем миром, всё его существо занимает полнеба…
Я зачарованно разглядываю это необычайное видение, но тут ангел, сложив свои золотые крылья, резко пикирует вниз, как какой-то истребитель. Со свистом и скрежетом пролетает он мимо меня, и врезается во что-то твёрдое, там, внизу, на земле, уже покинутой нами, и всё вокруг озаряет яркая, как сто тысяч молний, вспышка.
Я поворачиваю голову, хочу посмотреть, видит ли Тодор это ослепляющее зрелище…
Но никакого Тодора уже нет – всё рушится и проваливается подо мною, обломки только что монолитной башни кружатся в воздухе, как пушинки, случайно попавшие в столб вихря. А я уже никуда не лечу и не поднимаюсь – я просто погружаюсь в это своё несчастье…
Тут в дверь номера постучали, я спросила – кто?
Кажется, это была уборщица или прачка, она сказала:
- Идите в процедурную, там вас ждут.
Я посмотрела на часы – действительно, уже давно пора пить очередную порцию отвратительного пойла - под названием «сбор №4».
Солнце уже садилось, его почти не было видно за деревьями. Если бы на этой территории была ровная местность, то ещё часа два длился бы солнечный день, а так здесь уже сумерки.
В процедурной никого не было, стояли только пустые бутылочки, медсестра, наверное, колдовала над очередным сбором, что-то смешивая в склянках. Дверь в её каморку была приоткрыта, и я спросила:
- Из каких трав этот сбор?
Она или не расслышала или не знала, и я снова повторила вопрос. Она повернулась ко мне и сказала:
- А вам не всё ли равно?
Потом снова занялась своим делом, прикрыв дверь почти до конца. Я не стала больше досаждать ей и ушла. Наверное, я проспала минут сорок, никого уже не было поблизости – ни Лёки, ни Тодора. И только охранник, яростно скучая в полном одиночестве, лениво зевал на своём посту. Пёс Мадагаскар, украдкой оглянувшись на хозяина, как-то боком ступая, подошёл ко мне. Я погладила его худую, нервную спину. Он, опустив голову, снова украдкой, сбоку, посмотрел на своего хозяина, тот в это время с кем-то разговаривал по мобильному телефону.
Я пошла к реке, здесь ещё было чуть-чуть видно солнце.
Я представила себе, что здесь есть мостик, и можно будет приблизиться к самой воде, или даже здесь есть пристань, а к ней подходят небольшие такие пароходики, и я могу на одном из них покататься…
И что это не подмосковная речушка, а самая настоящая лагуна. И я плыву на кораблике… ну, к примеру, из города Сетей на остров Кружев.
Передо мной явственно вставала из тёмных осенних вод Венеция, она была так прекрасна, так призрачна, что это мог быть только сон. Но я не спала, я твёрдо стояла у самой кромки болотной топи. Однако призрак города никуда не девался. Тогда я оглянулась – всё вокруг было как обычно – вон дорожки, вон домики, а вон там, на пригорке, наш чудесный развесистый клён.
Что ж, прекрасно, значит, это глюк. Подобное открытие могло бы меня и огорчить, но я вполне понимала, что дело здесь только в двух причинах – в голоде и моём живом, разнузданном воображении. Там, где никто ничего не видит, я могу увидеть что угодно, стоит только захотеть и чуть-чуть расслабиться. Из одного домика вышла уборщица, она остановилась стала смотреть в мою сторону. Ага, сейчас проверим – видит ли она то же самое. Я помахала ей рукой. Она в ответ пожала плечами и, повернувшись, пошла дальше – по своим уборочным делам. В руках у неё было ведро и швабра. Значит, она ничего, кроме меня и всего того, что здесь обычно бывает, не увидела.
Прекрасно, это мой личный глюк, потому что я так голодна, что у меня уже начались глюки.
Замечательно!
Я снова стала смотреть на воду, она стала совершенно тёмной, сумерки быстро сгущались. Но там, над водой, уже не было никакого города, только очень отчётливо, в тёмных резких тенях, проступала церквушка с синими куполами на другом берегу реки.
Я отправилась бродить по окрестностям и за час трижды обошла всю территорию – она, в сущности, была не так уж и велика, но совершенно пустынна. И это придавало ей вид какой-то заброшенности, хотя сейчас здесь было вполне прибрано и пристойно, даже сухая листва с дорожек была тщательно подметена.
Я стала вспоминать свой прекрасный глюк, это был город, это была Венеция, такая, какой я её видела на гравюрах Каналетто или на открытках. Моё послушное воображение тут же воспроизвело желанную картинку.
Вот и здание прокуратуры, где как чётко падает тень – на площади светло, солнечно, а под сводами здания, в галерее, где сидят у колонн и просто стоят люди, поджидая своей очереди, темнота там почти как ночью. Сколько же здесь людей собралось самых разных сословий! И даже собаки (типа здешнего Мадаскарки) здесь тоже трутся о сапог (туфлю) своего хозяина.
А вот и Пьяцелла Рома, и здесь полно народу…
А там – главный канал, Капут Каналис, с плывущими по обеим сторона дворцами, в тщетной попытке загрести в свои объятия гондолы вместе с гондольерами. Их тут, как рыбы на мелководье, плывут во всех направлениях - вдоль и поперёк, петляют и, едва не столкнувшись, виртуозно увертываются и плывут себе дальше…
Небо раскрашено кусками облаков – тут и перистые, и кучевые, и там, у горизонта, набухает штормовая брюхатая туча…
Но вот в разрыве между облаков ярко сверкнуло солнце, и вскоре снова исчезло, побежало дальше, как какая-то скромница, под прикрытием вежливых облаков…
Нет, это не солнце бежит, это легко и невесомо, скользит наша гон-дола по воде, а молодой весёлый гондольер незаметно показывает встречному баркасу фигу…
И снова площадь Сан Марко, тут и там группки людей, они кого-то поджидают, совещаются между собой о чем-то, возможно, у кого-то из них сегодня как решающее заседание арбитражного суда по делу об акцизах…
Они все по-разному одеты – эти вот, явно из Франции, в плащах-накидках, белых чулках и туфлях с пряжками, на головах белые завитые парики, у самого молодого – треуголка.
А те вот, похоже, капуцины, одеты в серые или коричневые балахоны из рогожки, похожие на костюмы-двойки тётушек шестидесятых годов прошлого века – пешком, прямые юбки, а сверху жакеты с капюшонами, на головах у них маленькие круглые шапочки, черные острые бородки, с косичкой, как у Бориса Гребенщикова, на конце. На ногах у них… то ли какие-то сандалии, то ли они вообще босиком…
А там группка студентов, сразу видно по щегольской одежде и фрондёрскому выражению лиц – спорят о чем-то весьма уверенно и категорично, что лучше в управлении – совет дожей или дождь советов, которые могут дать избранники народа в прямом представительстве, наверное, приехали сюда на каникулы из Сорбонны.
А у колодца две молодушки, возятся с ведром пол-часа – ну как же, надо все новости узнать и, главное, передать любовнику тайное послание.
А рядом – торговые ряды, и там уже поймали воришку. Ой, не сдобровать добру молодцу… выволочка началась знатная!
И всё же чего-то не хватало в убранстве прекрасного города. Он был словно не он, а кто-то другой, кто очень хотел выдать себя за него. И тут мне стало ясно – чего здесь не хватает: Красной Кампанилы…
Да, в панораме города отсутствовала Красная Кампанила!
Но куда же она девалась? Судя по одежде обитателей Венеции, до первой мировой войны ещё ой как далеко!
Я переместилась с площади Сан Марко, и приблизилась к кафе Квадри. Отсюда она обязательно должна быть видна! Вполне возможно, и Венеция прошлого знала новодел, и какой-нибудь выскочка, нувориш-додж-лужок, взял да и, с большого бодуна, конечно, построил какой-нибудь бизнес-центр - как раз рядом с Красной Кампанилой, и закрыл, таким образом, ей всю. Потом, конечно, когда очередная венецианская стабильность перешла в очередную венецианскую перестройку, бизнес-центр с отвращением снесли, и даже упоминать о нём запретили, потому-то мы ничего и не знаем об этом чудовищном инциденте, вот такое простое объяснение.
Однако с какой-то же стороны эту Красную Кампанилу всё равно должно быть видно!
Ну вот, я на понятном месте, здесь она должна быть точно видна. Кафе Квадри уже выставило свои столики на горячих от летнего солнца плитах. Я внимательно смотрю на людей, чтобы спросить – не знают ли они, почему не видно Красной Кампанилы, но никого из каких-либо (хоть шапошно) знакомых я здесь вообще не вижу. Столики почти все пусты, и даже не видно предков Пруста, и самого его, конечно, тоже нет. Как нет и Жан-Жака.
Однако вот кто-то появился – с шумом и смехом, ага, это перемещалась негустая стайка местных гомиков. Всё же хоть кто-то здесь, в этом европейском уголке Венеции, есть, присутствует. Вот они, сомнительно хихикая, пронеслись, опрокидывая стулья, между столиками и выдвинулись дальше. Они, наверное, сильно спешили, боясь опоздать, на утренний голубой парад …
Но Кампанилы, прекрасной Красной Кампанилы как не было, так и нет!
Мною уже начал овладевать ужас.
Представить себе это можно очень легко, если вообразить, что в один ужасно прекрасный день вы вдруг не обнаружите на привычном месте, на Красной площади… ну… Собора Василия Блаженного, к примеру.
Как от этого не сойти с ума?
Я снова прошлась вдоль столиков в кафе Квадри, в надежде увидеть там хоть кого-то из знакомых, чтобы расспросить о случившемся. Тем более что уже стали появляться какие-то люди. За обычным местом, где сидели бы привычные персонажи, разместились гости, официант с повышенным интересом слушал их заказ. На молодом человеке, который, загибая пальцы, точнее, разгибая их по-американски, был смешной попугайчатый галстук, какие нигде в мире не купишь, их только и могут продавать, что на Риальто или в Мерчерии.
Двое молодых людей, которые сидели за тем же столиком, отчаянно спорили о том, кто первый начнёт. Потом, кое-как договорившись, они стали, все втроём, одновременно и синхронно курить длинные вирджинии…
Это вызвало шок у официанта, но он всё же ушел, ничего не сказав. И скоро вернулся, принеся на подносике три чашечки кофе и три стакана холодной воды.
Пришлось сесть поодаль и наблюдать за происходящим – нет, как-то это всё должно же, наконец, проясниться! Но вот ко мне подошёл официант, чтобы принять заказ. И тут я сообразила, что не поменяла деньги, и что здесь, скорее всего, наши деревянные не меняют вообще. Царских золотых, у меня, конечно, тоже с собой не было.
Тогда я, стараясь быть как можно более беспечной, сняла с пальца кольцо чернёного серебра с рубином и протянула его официанту. Серебро он сразу оценил, а вот рубин стал рассматривать на свет. Глаза его, большие и вишнёвые, выражали искренний интерес.
Он вертел кольцо и так и эдак, но всё что-то мешало ему принять окончательно решение.
Тогда я благодушно сказала:
- Сэр, не беспокойтесь, всё нормально, я вас не намереваюсь кинуть, это искусственный рубин.
Он поднял бровь и произнёс:
- Ооо?
- Искусственный не значит фальшивый… - пыталась объясниться я с этим тупым чуркой.
-???
Глаза его приняли огурцеобразную форму.
- Его, этот алмаз, совсем недавно синтезировали в ФИАНе, в Москве, в отделе кристаллографии, в лаборатории твердого тела. Москва, Мос-ква, приём, я – Венеция… Эй, город такой – Москва, слышали, конечно?
Тут его словно молния поразила.
- Ага, - весело кивнул он головой, глаза его снова стали как вишни, и он, присвистнув, сунул кольцо в пустую ещё барсетку и резво удалился.
Через минут десять он мне принёс что-то в закрытой крышкой вазочке, полный кофейник, изящную чашечку и пол торта «Прага».
- Спасибо, - сказала я совсем уже благодушно. – Сдачи не надо.
- Москва… Сдачи не надо… - понимающе кивнул головой он и, поклонившись, убрался прочь, успев, однако, пару раз махнуть тряпкой по столику, и без того стерильно чистому..
Я, нетерпеливо пододвинув к себе вазочку, осторожно сняв крышку – там был салат «оливье», впрочем, довольно мелко нарезанный и вкусно приготовленный, но, вместо солёных огурцов, в нём были черные оливки без косточек..
Поглощая торт «Прага» и попивая кофе по-турецки из чашечки, на обороте донышка которой стояло клеймо ленинградского фарфорового завода, я снова стала смотреть – не идёт ли кто, у кого можно было бы спросить о Красной Кампаниле.
В кафе приходили самые разные люди, они пили кофе, вели между собой разговоры на разные темы. Но о Красной капелле никто не говорил. Но никто ничего не слышал о ней.
Я даже попыталась пару раз спросить у тех, кто подсаживался к моему столику выпить чашечку кофе, конечно, угостив их предварительно остатками салата «оливье» и торта «Прага», не знают ли они что-либо на эту тему. Но они, вежливо отказавшись от угощения, только пожимали плечами. Я также показывала им открытку, на которой она, чудесная Красная Кампанила, была изображена целой и невредимой. Они внимательно на неё смотрели, вертели в руках, бормоча что-то вроде… «photoshoop», потом снова смотрели на то место, где она якобы должна была бы стоять, и некоторые из них, возможно, из сострадания ко мне, - которую они, скорее всего, приняли за обычную городскую сумасшедшую, - даже говорили, что так было бы, пожалуй что, и лучше.
Я, перестав, наконец, мучить людей расспросами, стала напряжён-но думать о том, куда же всё-таки девалась Красная Кампанила.
Тут к моему столику, уже под вечер, подсел некий господин в ко-телке. Он был весьма преклонного возраста, но вполне элегантно, и не без шика одет. Он внимательно, бархатным каким-то взглядом смотрел на меня. Его холёные руки с тщательно отполированными, наманикюренными ногтями лежали на столе, рядом, на спинке стула, висела, наподобие лыжной палки, дорогая трость с набалдашником.
Наконец он сказал:
- Я тоже люблю этот город, с его каналами, улочками, которые кончаются неизвестно где, с его запрятанными в дебрях множественных поворот маленькими, уютными площадями. Да, я тоже люблю эту прекрасную площадь и Сан Марко с его золотыми лошадками… Ах, эти сентябри в палаццо Альфонции! Я люблю лагуну золотой осенью, это самая чудная пора. Я всегда здесь провожу это время.
- Но Красная Кампанела! Где она? – едва сдерживая слёзы, спросила я у него, он был моей последней надеждой – всех остальных посетителей этого места я уже знала наперечёт. Я обожаю этот город, и я хочу знать, куда она девалась.
- Увы, здесь я вам ничего не могу сказать, - улыбнулся печальной улыбкой он. – Я тоже обожаю этот прекрасный город, такой задумчивый и не такой уже провинциальный, где все сувениры древности уже давно изготавливают с маркой «маде ин тайланд». Да, мне он всё ещё нравится, потому что остается всё ещё богатым на впечатления и не таким уж смирненьким, как это может показаться на первый взгляд.
- Простите, а вы не… - хотела спросить я, но он тот час же перебил меня:
- И я бываю здесь каждый день, но вы же сидите здесь безвылазно целый месяц!
- Я никогда не видела весны в лагунах. Дождусь её здесь, - сказала я категорично.
- Но… И если это продолжится, то… я вам просто могу посочувствовать… - аккуратно свернул он свой негативный прогноз. – Если вы не прекратите это сидение, то ничем хорошим для вашего здоровья это не кончится, да.
Поскольку я молчала, судорожно вспоминая, откуда мне так знаком его облик, он продолжал.
- Как можно питаться этим… извините… салатом, который уже весь пророс… (Он даже содрогнулся от отвращения.) Или тортом, который давно превратился в «Лесную сказку» из серии «1001 страшилка» (Его передёрнуло – кажется, начались позывы, ой…) Это безумие чистой воды.
Он даже поперхнулся.
Я, воспользовавшись моментом, спросила прямо и нагло - на это давало мне право его столь пренебрежительное отношение к моей трапезе. Даже если она и не казалась ему слишком аристократичной, он не должен был об этом говорить так прямо.
Пока он искал платок в своём кармане, я быстро спросила:
- Скажите, а вам приходилось бывать в том маленьком палаццо, вон там, на Кампо Сен Стефано?
Он закрыл лицо платком и долго откашливался. Потом сказал:
- А что?
Но глаза его были полны фальшивинок, и это убедило меня в правильности моего предположения.
- Ну, припомните, прошу вас. Вам знакомо это палаццо? Вспоминайте же – эти чудесные мраморные розетки, розовые с зелёным. Они вам так нравились, ну?
- Э… так сказать… Это мило… Э…
Он явно не решался признаться, но и откровенно соврать он, джентельмен, тоже не мог – ему ведь неизвестна степень моей осведомлённости.
- А та дама, которая жила в нём, вы помните?
- Э… - он продолжал мычать что-то нечленораздельное и, то и дело, прикрывал лицо платком, будто откашливаясь.
- Та дама, да… Это в марте было… вы тогда стояли перед мраморным колодцем возле палаццо Альфонции Берлемон, вашего друга, после смерти жены он продал его. Помните? Вы проникли туда по приглашению дамы, которая его купила, чтобы убедиться, что всё там так и осталось, как в пору вашего расцвета. Вам приятно было вспомнить свою молодость.
Он ошарашено смотрел на меня и молчал.
Потом сказал обречённо, как убийца, чьё чистосердечное признание облегчит, возможно, неотвратимое наказание:
- Да, всё те же два больших галерных фонаря кованого железа стояли у подножья лестницы… мы познакомились с ней, неожиданно сошлись близко, но она мне не уставала повторять, что это всего лишь дружба. У неё был муж в Америке, очень богатый предприниматель, но она хотела с ним развестись, и я уже считал её свободной от матримониальных уз женщиной. Мы часто гуляли вместе, она обожала эти прогулки в гондоле… Но, чем больше я распалялся, тем твёрже звучал её отказ.
- И вы, конечно, поднимались на Красную Кампанилу? - подобралась, наконец, как лазутчик, к самому главному я.
Он задумался, глаза его заволокла томная пелена.
- Красная Кампанила… Да, мы были с ней там…
- Значит, она всё-таки была! Вот!!! – выкрикнула я на всё кафе.
Но посетителей, к счастью, уже не было.
- Что, собственно, рассказывать, что было дальше, я вижу, вы в курсе.
- Частично, - скромно сказала я.
- Да, мы поднялись туда. Привратник взял с нас деньги, он там как раз топил печь, эта печная труда всё и разрушила – из-за неё случилось обрушение. Он разобрал кирпичи, чтобы почистить дымоход, опоры не выдержали, и Кампанила рухнула. Вот почему золотой ангел упал с рас-простёртыми крыльями…
- И что дальше?
- А дальше… она побежала вперёд, точнее наверх, я не поспевал за ней. А там, на самом верху, когда я поднялся, её не оказалось. Я стоял и потерянно смотрел вниз, собираясь уже пригнуть и разбиться, чтобы в один миг прекратить все мои страдания, как тут кто-то положил свои нежные надушенные ручки на мои глаза… Это была она… Так началось это безумное лето, безумие нашей любви…
- А потом?
- А потом, в августе уже, мне надо было по делам уехать в Париж, она тотчас же согласилась ехать со мной.
Он снова надолго замолчал и, похоже, не собирался больше говорить.
- Скажите, а что случилось потом, когда вы уехали в Париж.
- Вам это обязательно нужно знать? – неприязненно спросил он.
- Да, - сказала я без объяснений.
- Она поселилась недалеко от меня, и мы с ней виделись по-прежнему каждый день. Однажды я пришёл к себе, в свой номер, раньше, чем рассчитывал. До встречи в ней у меня ещё было время, и я раскрыл газету, которых уже давно не читал и даже не распечатывал.
- И… что вы там прочли? – спросила в ужасе.
- Что… что Кампанила, Красная Кампанила, украшение Венеции, рухнула. Тут же дурное предчувствие охватило меня, я сорвался с места, как безумный, взял экипаж и помчался тотчас же к ней. Но швейцар в отеле, когда я хотел подняться в её номер, преградил мне путь и сказал, что мне письмо. Я посмотрел на листок, где было начертано всего пять строк, и ничего не мог понять. Вернулся к себе в номер, несколько часов лежал на постели без движения, потом только до меня дошло, что она уехала к своему мужу в Америку и не собирается возвращаться. А по-том…
- А потом началась первая мировая война.
- Да, вы всё знаете, - печально сказал он. – Я долго не мог найти себя, я вернулся в Венецию, каждый день приходил на это место, невыразимо страдал, жизнь моя катилась под уклон. Я прекратил все прежние знакомства, перестал следить за собой и ждал только своей смерти, что-бы умереть именно здесь, у подножья рухнувшей Красной Кампанилы, где так волшебно и неожиданно началась наша любовь.
- Но что случилось с вами дальше? - спросила я, оглядывая весьма выразительно его холёные руки с отполированными ногтями.
- А дальше… Через каких-то знакомых, которых я случайно встретил здесь, и они меня, что тоже невероятно, опознали, я получил известие, что моя бывшая пассия и её муж, который невероятно разбогател во время войны, оба они погибли во время караблекрушения. Я, конечно, горевал безмерно, ведь я всё ещё любил её, но я так долго лелеял мысль о своей смерти, что смерть уже не пугала меня вообще. Даже чужая. Я поехал туда, где жили её родственники, чтобы узнать подробности. Возможно, даже найти её могилу, если она вообще существовала. Мне обрадовались, потому что, по завещанию, всё их несметное состояние переходило мне, и я лично должен был определить долю наследства всем остальным её родственникам, но не больше половины.
- Ах, вот оно что… И вы стали богаты?
- Да, после выплаты всем наследникам половины всех средств, которые были завещаны мне, я, с тем, что оставил себе, отправился в Вене-цию, купил это маленькое палаццо Альфонции, поселился в нём, и теперь живу лишь воспоминаниями. Увидев вас, я почему-то подумал – ей нужна Красная Кампанила, Кампанила, которая принесла мне сначала любовь, пусть и скоротечную, потом и богатство.
- А куда вы девали своё состояние? Ведь, судя по вашим рассказам, денег было столько, что можно было скупить полгорода вместе с лагуной.
Он сказал тихо, но не без тщеславного блеска в порядком потускневших глазах:
- Я потратил их на то, чтобы Кампанила никогда не была восстановлена, потому что старое никогда не станет новым, даже если заменить все его части самыми современными материалами. Так я сохранил па-мять о Кампаниле и золотом ангеле с раскинутыми крыльями.
Он снова замолчал, глядя перед собой, на то место, где должна была стоять Красная Кампанила, он курил, а я, сквозь табачный дым, смотрела на угол дворца Дожей, потому что мы как раз сидели лицом к Пьяцетте.
Я тихонько встала и ушла, делать мне здесь было больше нечего.
Незамеченной, я прошла к тому месту, где стоял высокий дощатый забор. Я обошла его кругом, в одном месте заметила небольшую щель – да, здесь может быть тайная калитка. Толкнула доски, и, о чудо, они по-дались – небольшая дверца в заборе, действительно, существовала.
Я вошла на запретную территорию. Сразу стало шумно – да здесь кипит работа! Это была настоящая стройка! Закладывали огромных размеров фундамент. Но, самое главное, посреди этого шума и гам стояла Кампанила – целая и невредимая Красная Кампанила!
Вот это да!
Я села, не в силах стоять, на кусок бетонной плиты. Ко мне тут же подошёл какой-то господин в плаще и туфлях, большая беретка с пером была сдвинута набок. За ухом был заложен химический карандаш.
- Что вы здесь делаете? – спросил он.
- Простите, но … это я у вас хотела спросить, что вы здесь делаете, - сказала, я вполне понимая, что лучшее средство обороны – это наступление.
- Строим.
- Вижу, что не картошку сажаете, - постепенно входила я в роль.
- Вы тут не должны находиться, это закрытая территория. Техника безопасности…
Но я не дала ему договорить.
- Знаете что, тут, между прочим, стоит памятник архитектуры, а вы стройку развернули. Здесь строить нельзя, эта территория охраняется ЮНЕСКО.
Он недовольно поморщился, а потом сказал?
- Кто какой? Какой-то новый додж? Эти выскочки все такие, не успев обогатиться, уже норовят палки в колеса вставить… А вы что, из общественной палаты что ли?
- Нет, я не из общественной палаты и даже не из палаты номер шесть, но строить здесь нельзя.
Он полез в складки плаща и вытащил оттуда свернутую в рулон грамоту.
- Чо эт такое? – сказала я так пренебрежительно, как только могла.
- Охранная грамота, а вот и генплан реконструкции центра Венеции, всё ветхое сносим, вот подписи стоят, мы тут новое здание Генпрокуратуры закладываем. Сам Предсовдоджей подписал, и Венецианская Дума одобрила. Всё хоккей. Как там говорилось в старину?
Он был непробиваем, как пробка.
Я, чуть не плач, сказала:
- Нельзя это делать, понимаете? Вы должны срочно эту стройку за-морозить.
- А то шо? – нагло ухмыльнулся в полу своего широкого одеяния.
- Как вам это объяснить… Понимаете… Счастье одного человека на-прямую зависит от этой Кампанилы. Если она рухнет, его любовница уедет в Америку и больше не вернётся к нему.
- В Америку, какой там курс доллара сейчас?
О Боже, вот тупица!
Но я не сдавалась.
- Это ещё не всё, - сказал я угрожающе.
- А что ещё? – сказал он, ахая рукой рабочим , со стороны наблюдавшим за нами – чтобы заканчивали перекур.
- Начнётся мировая война. Понимаете?
- А! – махнул руокй он, сейчас всё время кто-то с кем-то воюет. Ка-кая разница?
Он уже собирался повернуться и уйти – рядом в Кампанилой как раз парковался бульдозер. И я, в полном отчаянии, сказала:
- Не делайте этого, а то…
- Что – не то? – спросил он через плечо.
- Волотильность фондового рынка фигакнется! - выпалила я.
Он повернулся, и недоверчиво осмотрев меня с ног до головы, спросил:
- И сильно?
Бульдозер, устрашающе рыча, уже придвинулся почти вплотную.
- Мало не покажется, - нагло ответила я. – Вы понимаете, чем это пахнет?
Как ни странно, это заявление произвело на него сильное впечатление: он повернулся ко мне, приложил палец к губам и, вытащив из складок плаща навороченный мобильник, начал украдкой набирать номер, потом тихим, заискивающим голосом что-то кому-то долго докладывал. Судя по тону и выражению его отвратительной физиономии, он разговаривал, вполне возможно, с самим Предсовдоджей.
Я поспешила уйти. Что я могла ещё сделать?
Я долго бродила вдоль лагуны, потом, повернулась в сторону Сан Марко, чтобы бросить последний взгляд на то место, где когда-то стояла Красная Кампанила.
О боже! Чего только не бывает в мире вавилонского столпотворения, когда смешались целые народы и эпохи, реальные люди и вымышленные персонажи литературных произведений, и вот-вот окончательно порвётся связь времен!
Я не могла поверить – Красная Кампанила снова была на своём месте!
В опалово-серых сумерках, в последних отблесках заката чудесно золотился рдяный ангел с распростёртыми крыльями…
глава Крест и Роза
...Я так распалилась в своём воображении, что мне стало казаться, будто нас здесь посетила сама София, мудрость божия.
Она, София, хотела так мало – всего лишь познать непознаваемого Отца Своего. И она продвинулась очень далеко, но тут её настиг Хорос (Граница), её испугал Бифос (Бездна). А более их обоих – невозможность достижения цели.
Поднявшись на высоту Отца, она вдруг поняла, что он, Отец всего сущего, создал это сущее из ничего! И тогда она решила сделать то же самое. Без вмешательства своего супруга она сотворила Сизигоса и дала ему, этому чудовищу, жизнь. Так, из её страстей – печалей, страхов и тревог, произошёл мир материи, материальный мир… Тогда Хорос отделил её от её Энсумесиса – ложных стремлений, и поместил её в Плерому (полноту).
Тогда София произвела на свет Ахамот, и отправила её за пределы Плеромы. Ахамот отправилась искать свет (Христа), который отверг её. В пути она породила Демиурга (Создателя), который тут же принялся за работу и сотворил материю. Но он не был Отец. Он был имитация отца, и его архонты не были свитой Отца. Хотя и были подобны им. Это был мир подобия, и не более того. Это и есть формула вселенской нерациональной истины.
Падшая душа в оковах материи…
И материя стала чем-то священным для них, живущих здесь и сейчас, очаровала людей полностью, ослепила их, лишив внутреннего зрения. Счастье больше не есть некая трансцендентная цель – его ищут теперь в товарах широкого ассортимента.
София, мировая душа (Anima mondi) центр мира и человечества, находящийся за пределами нашего сознания, дающий силы и динамику всему сущему, для них более не существует.
Сознание человека всегда вторично, а первичным является не материя, а сам непознаваемый источник сознания, называемый в мифе о творении Отцом. София же – вторичный источник света в полноте (Плероме), которая и есть символ коллективного бессознательного.
София, как мировая душа, и была внесена в материю, из которой Бог создал мир.
Но всё относительно и определяется тем, что понимать под словом материя. Наука считает, что материя – это мертвая матрица материального мира. Но подсознание их толкает на другой путь – они верят в миф о живой материи, в её животворную тайну, и они пытаются вновь и вновь углубиться в неё и найти эту великую тайну. Ровно также ессеи в начале эры Рождества Христова были заворожены тайной сознания – в нём они видели спасение. Появление сознания для них – космическая драма (а не как мы сейчас думаем - психический только процесс). Да, возникновение сознания – величайшая тайна, никак пока не познанная. Создать автономное сознание искусственным путем вряд ли когда-либо удастся. И дело здесь не в уровне технологии. Забудьте сказки про клонов, которые когда-либо заменят человека. Всё, что можно узнать о сознании, это то, что оно универсально. И что это – величайшая тайна человечества. Оно – изначально в космосе.
Материя – это космос, каким мы его видим, но мы никогда не бываем свободны от плена собственных иллюзий, исканий, сомнений, невежества, наконец, и мы не имеем в своём распоряжении запасную точку зрения, находящуюся вне нас, чтобы с её помощью создать объективную картину мира. Мир – это всегда только тонкая иллюзия, наше воображение, наше бессознательное внутри нас. Мы даже не осознаем, до какой степени мы в плену материальных благ, насколько наше самочувствие зависит от состояния психики. И как же мы может так искусно лгать, что окружающие нас вещи – мертвы?
Какой смысл в падении Софии Плеромы?
Там, в царстве вечного света, категорически невозможно подойти к сознанию. Только выпав из неё, этой первичной сущности, сознание получает путёвку в жизнь. Только непохожесть делает предмет «сознательным» - осознаваемым. Всё одинаковое, среднее – безлико и несознательно..
Падение Софии было вынужденным поступком – только так можно было сделать шаг к сознанию. В вечном и неизменном состоянии Плеромы Отец томился в одиночестве. София, совершив выпадение из Плеромы, вышла из безвременья – и окунулась в бурный поток хода жизни, она выпала из полной света пустоты – в бытие. И в этом случае сознание и есть бытие.
Гипертрофированный эгоцентризм демиурга, изрекшего: «Кто знает всё об этом мире? Это я! Я создал его, и нет Бога выше меня!» - никого уже не злит, это просто глупо.
А что же София, Плерома, Отец, в конце концов? Ничего этого уже нет, связь времен потеряна навеки… Душа прагматика, живущего здесь и сейчас, потеряна в мире материального, деньги для него – всё, деньги нужны, чтобы скупить весь мир, а если нет денег – то хотя бы пусть будет еда, много, очень много еды… Эгоистическое сознание начинает выдумывать свои теории – о неуклонно растущем благосостоянии и простым делением между своими постоянно удваивающееся ВВП. Но все их потуги напрасны, нежизнеспособны. Потому что оторваны от своей интуитивной основы.
Парадокс заключается в том, что чем более нежизнеспособны теории, тем с большим напором на них настаивают. Уже звучат угрозы, слышно бряцание оружия – но силой никогда не добиться того, чего реально невозможно достичь. Единственный результат – страдания миллионов людей, втянутых в это лицедейство, потому что их лживые теории способны только разобщать и разрушать общество.
Вот именно это и есть истинная причина кризиса, поразившего мир, кризиса, который может привести к полному краху системы, если в оставшиеся для исправления положения дел минуты не осознать это. Сознание, отчужденное от своих корней, становится односторонним и косным. Это уже ничего не может родить. В нём утрачено творческое начало, и оно не может быть источником жизни и счастья.
У нас, в России София обрела образ матери-земли. Это одушевленное воплощение вечной женственности и материнства. В этом конкретное выражение её божественной мудрости. Это божественное в рамках материального мира. Прохладная мать-земля – это и есть Божья матерь и надежда человечества… Для России искупление не столько в страданиях Христа на кресте, сколько страдания их земли, Софии. Отсюда, а не от Маркса, берут начало ростки и истоки русского материализма. И в этом нет ничего подлого, чужеродного. Мечта о рае на земле – корнями уходит в русскую почву.
Русский коммунизм – это черенок, привитый к историческому древу русской души. Но не выглядывает ли из-за древа сам Демиург? София говорит ему, возгордившемуся субтворцу:
- Ты - не высший свет! И даже не думай об этом! Потому что для России искупление может проистекать только из высшего света.
София хотела всё создать без участия супруга своего Сизигося, и потому её творение было ущербно, так же, как и материалистическая философия, которую породило плоское, одностороннее мышление. Нельзя весь мир измерить одним аршином – деньгами (условная единица – у.ё. - эквивалент материальных благ и ценностей).
И тогда отвергнутый дух превратился в злого демона, злую динамичную силу, низвергнувшую всю систему в Тартарары, – потому что система его отвергла. Так бывает всегда, когда мы становимся чрезмерно эгоистичными и хотим заставить дух исполнять, как жадная и злая старуха из сказки о рыбаке и рыбке, все наши бредовые замыслы – дух, в знак протеста, превращается в зло. У нас эти несчастья так давно уже имеют место быть – за всю нашу многовековую историю, что дух Истины, некогда данный самим Богом России, постепенно превращается в духа лжи и зловестия.
Русская идея правды (великой мудрости - Софии) – это идея справедливости в самом высоком смысле. А не в примитивном понимании – «всё отобрать и поделить», как это пытаются представить злые и глупые «теоретики» нового мышления. Такие идеи вообще присущи человеку и есть во всех древних культурах. Их независимо модифицируют время и обстоятельства. В историческом русском сознании материя всегда несла в себе божью искорку. Ошибка прошлого века в том, что он взывал к природе, чтобы превратить её из храма в мастерскую, и социальному строю – вместо того, чтобы искать вечный свет природы и затем уже новый социальный порядок. Вот это и надо искать, а не будить бесполезных призраков прошлого.
Поиск мистических принципов русской правды – Софии и Высшего Света, вот каким может быть начало большого Пути в реально светлое будущее. Это может стать и новым старым мифом, который заместит все прошлые, уже утраченные навеки. Иначе от западных кредитов толку ноль без палочки, пока не будет возведён новый духовный фундамент, на котором можно уже начинать строить и новую жизнь – не для кучки олигархов и их приспешников, а для державы и всего народа.
Прошлый коммунизм, как рациональный ответ на иррациональные ожидания, списан и реставрации не подлежит. Нужна только правда в его описании историками. А вот её как раз и нет. Революция 1917 года не была точной разрыва в российской истории, просто она превратила старые мифы – в свой собственный, пришедшийся по сердцу тремстам миллионам людей, миф. Но реальность была такова, что вместо реализации этого нового мифа, система ещё более укрепила старые традиции, а вместо создания новых духовных ценностей, она замуровала Софию в материальные потребности, насильственно принуждая отдельного человека к общему – в социальной сфере.
Смотреть на запад бесполезно, в этом смысле – запад сам уже давно утратил свой живородящий миф и тайно смотрит по сторонам – где бы слямзить, под шумок, чужой миф, не у мусульман ли? Западу сейчас тоже плохо, так плохо, как ещё не было никогда. Он, Запад, всегда выполнял вспомогательную функцию, делал то, что скажут, однако всегда платил страшные жертвы и никогда не получал всего того, что ему было обещано. Роль его, по сравнению с древним востоком, всегда незавидна – ведь у него не было своей, уходящей в глубину тысячелетий, истории. И эта ревность к востоку, как проказа, поражает и до сих пор его сознание время от времени и толкает на весьма безрассудные агрессивные действия, если смотреть по результатам.
Мистический анархизм Запада – рыцари Храма, тамплиеры, история которых берёт начало во времена Древнего Египта. Слушая зов вечности, они устремились на восток, осознавая поиск истины как глубокую жизненную потребность в единении с Неведомым Целым, частица которого явно ощущалась в каждом единичном сознании.
Их культура давно утратила сакральное восприятие Бытия, потускневшие смыслы которого превратились в простой набор казённых постулатов, не имеющих уже никакой власти над сердцем человека. И тогда они обоготворили жертву.
Рыцари Храма бросили в мир призыв к общей реформации, которая должна произойти в самом человеке. Она должна дать человеку силы, чтобы отыскать тот волшебный золотой ключик, который и откроет дверцу к тайнам человеческой души и сокровищам сердца. Но это можно сделать, лишь до конца пройдя путь Креста, которые и есть место встречи двух диаметральных противоположностей. И тогда Роза в душе человека воссоединится со своим полем жизни, и душа обретёт бессмертие. Жизнь в состоянии неведения самого себя – величайшая драма, возможно, трагедия.
Манифест генеральной реформации мира был выпущен в свет в Германии, в городе Касселе, ровно через год после избрания первого Романова на царство на Руси и за триста лет до начала первой мировой войны. Этот документ был обращением Братства Ордена розенкрейцеров к государям, разного рода сословиям и всем ученым Европы.
Подзаголовок гласил: «Общая и генеральная реформация всего обширного мира».
Говоря нашим языком, это была первая явная попытка радикально реформировать тогдашний Евросоюз, подвергнув его первой тотальной универсализации. И если Энгельс, написавший (в середине девятнадцатого века) манифест, который был назван «коммунистическим», и который несомненно также работал на общий план глобализации и единого Евросоюза, с глубоким сожалением сказал, спустя полвека, что его творение не перевернуло мир так, как это сделал манифест розенкрейцеров - «Fama Fraternitatis” не оставил буквально никого равнодушными. Но это вовсе не говорит в пользу розенкрейцеров однозначно – это означает лишь то, что за три последующих века мир познал много разочарований и духовного обмана, перестал быть таким наивным, романтичным и доверчивым, как это было ещё в самом начале семнадцатого, героического века.
Манифест розенкрейцеров, да, был талантливо исполнен – это не сухая программа реформ, или отвлечённая утопия на тему неведомого острова в океане, розенкрейцеры просто рассказывали историю, давно существовавшую в центре Европы, историю тайного братства мудрых и сведущих, решивших расширить свой круг, чтобы воплотить в жизнь уже давно назревшую Реформацию. Идея, сама по себе была гениальной – розенкрейцеры ничего не придумывали с нуля, они просто заявили, что всё уже давно придумано – надо просто присоединиться! Ученые Европы с энтузиазмом откликнулись. Предстоит весёленькое дельце – претворить свои теории и абстрактные схемы в реальность!
Как вовремя был в конце 15-го века придуман печатный станок в Европе! Только за первые десять лет выходит более трёхсот работ, в которых приводились всевозможные толкования манифеста насчёт будущей Реформации. Теологи всех христианских конфессий, медики старой и новой школ, последователи Аристотеля и апологеты гностиков и герметической философии, алхимики, юристы, астрономы и астрологи, писатели всех жанров и направлений скрестили шпаги и метали копья в своих противников, защищая или подвергая сомнению невидимое братство и провозглашённые им радикальные изменения во всем – религии, обществе и науке.
Дебаты охватили все страны Европы - от Англии до Италии и Швеции. Однако сами инициаторы этого шума как раз и не были авторами манифеста – это было сделано анонимно и слишком поспешно. А ведь они хотели всего-навсего распространить манифест на пяти языках строго среди своих друзей и единомышленников.
(Схожая история произошла и с манифестом ессеев, который, вопреки их замыслу, вскоре распространился по всему миру, снискав себе множество волонтёров и проповедников, которые без устали несли во все концы положения учения ессеев как слово Христово – для всех людей, среди всех людей, а не строго среди диаспоры.) Можно ли подумать, что среди этих избранных пяти языков, на которых должен был быть издан манифест розенкрейцеров, был и русский? И всё же, это так.
В списке переводов он шёл третьим: после голландского и английского, следующим именно русский перевод увидел свет. Таким образом, информативно был охвачен запад, север и восток Европы – это и есть истинные границы тогдашнего Евросоюза. И в этом тоже манифест «Fama Fraternitatis» опередил Манифест Энгельса – Бакунин опубликовал перевод на русский в Женевском журнале «Колокол» лишь в 1869 году, когда была объявлена отмена крепостного права, и был только пятым – границы Евросоюза за триста лет существенно сузились – Россия уже в него не входила.
Однако таинственный орден вызвал среди скептически настроенных современников и множество кривотолков: в отличие от легковерных учёных, многие, рассуждая обывательски, не могли понять – кто же это всё затеял. И каковы истинные цели этой грандиозной затеи? Конечно, если бы они могли заглянуть в день сегодняшний, тотчас же получили бы ответ. Но они так далеко почему-то не заглядывали.
Не считая учёных, легковерно принявших в самое сердце идеи Ордена, лишь немногие поверили в легенду о Христиане Розенкрейцере, который, примерно в 1400 году, отбыл по доброй воле на Восток, возможно, в Аравию, учился там естественным наукам и арабской каббале (кабба – по-арабски храм), и, затем вернувшись в Германию, основал там Орден своего имени. После была пущена новая легенда – Христиан Розенкрейцер после смерти воскрес и теперь ходит среди людей, побуждая их, время от времени, исполнять свои заветы.
Эпизод из манифеста, в котором рассказывалось о раскрытии могилы Христиана, в 1604 году, воспринимался как символический, лишенный конкретного, реального смысла. И это подтвердили труды Теофраста Парацельса, родившегося спустя 120 лет после захоронения Розенкрейцера - в них шла речь всего лишь о притче, положенной в основу легенды и братстве.
Снова закипели страсти, скрестились шпаги и ломались копья. Снова встал во весь рост скептически-прагматичный обывательский вопрос – зачем всё это? Для консерваторов, допускавших из прошлого одного лишь Аристотеля (иногда и Галена), и считавших всякую реформу чёрной магией и однозначно злом, розенкрейцеры, конечно, были либо чернокнижниками, либо шарлатанами. Самые продвинутые ученые из их стана считали, что науки и искусство, равно как и прогресс, уже достигли наивысшей точки расцвета и подъёма и находятся в стадии полной абсолютной завершенности. Они уверяли, что если и обнаружится вдруг что-либо новое, то это, скорее всего, будет какая-нибудь часть, давно утраченная, античного учения. В литературе и искусствах тоже исчерпаны все возможные сюжеты, и теперь если что и появится, то это будут перепевы прошлого, и не более того.
Богословы и вовсе воспринимали их как врагов церкви, называли перекрещенцами или атеистами, которые только и стремятся, что деформировать, исказить существующий мир, к которому они, по большому счёту вообще претензий не имеют, разве что к отдельным его проявлениям. Уже одного того, что розенкрейцеры не хотели считаться с конфессиональными приличиями и, говоря по-нашему, выступали за полную свободу совести (от церкви), для консервативно настроенных отцов церкви было весомым поводом для того, чтобы объявить их поджигателями.
Политики и государственные мужи воспринимали их, как мечтателей, будоражащих воспоминания о золотом веке, и потому – считали их возможными нарушителями общественного спокойствия. Но и, когда им это было выгодно, они пользовались на полную катушку текстом манифеста розенкрейцеров для своих, сугубо личных целей. К примеру, во время Тридцатилетней войны король Богемии Фридрих V, а потом и Густав Адольф Шведский успешно пользовались образами-пророчествами о льве полуночи и сильном младенце, которым уже беременна Европа, в своих официальных документах, благополучно позаимствовав эти образы из манифеста розенкрейцеров. ( Далее, мы уже сами знаем, как сильно этот «беременный» образ полюбился политикам и теоретикам более позднего времени.)
Когда политикам это выгодно, они играли в те же игры, что и розекрейцеры. Это наводит на мысль, что и сам проект был тоже придумал политиками или хотя бы ими вызван к активной жизни – ведь кто как не политики и государственные мужи, смог бы, оперативно и анонимно, выпустить документ, без ведома его авторов, в свет и в кратчайшие сроки распространить его по всей Европе!?
Да, авторам манифеста пришлось несладко - в поднятой шумихе их просто и легко могли убить, не вдаваясь в детали. Они никак не рассчитывали на такой фурор. Но к отступлению их всё вынудило другое: наглые и шустрые литераторы, которые от имени невидимого Братства стали разыгрывать целые спектакли, липовые алхимики и прочие мошенники, которые выдавали себя за очевидцев, участников и чуть ли не чудом доживших «до наших дней» учеников самого Христиана Розенкрейцера. Авторам манифеста пришлось срочно ретироваться.
Не прошло и года, как говорится, после вынужденного ухода авторов «Fama…» в глухое подполье, как города Европы тут же заполонили толпы мнимых «братьев» - липовых «розенкрейцеров». Был среди этой пёстрой толпы даже король Розового Креста. Вслед за ним объявился и Постоянный Секретарь Братства, который напечатал под пятью разными псевдонимами несколько десятков сатирических произведений, памфлетов, где то возносил розенкрейцеров до небес, то проклинал их как губителей науки и богословия. Бурный поток всевозможных отзывов и рецензий, организованный этими борзописцами, создал такой уровень информационного шума, что действительно серьёзные работы на эту тему были просто погребены под этим бредовым девятым валом. (Как видим, это вовсе не ноу-хау наших дней: превращать свободу слова - в её же душительницу.)
Духи, выпущенные из бутылки авторами манифеста розенкрейцеров, теперь запугали до смерти их самих. И они, уже не тайно, из своего безопасного убежища, никем невидимые, а снова выйдя в мир, стали яростно критиковать манифест и даже публично открещиваться от своего дитяти, оказавшегося слишком резвым акселератом. Путаница приняла угрожающие масштабы – все двери (печатные станки и ораторские трибуны) были широко открыты для самых разнообразных и произвольных толкований этого феномена.
(Не так ли происходит и у нас – с нашей недавней историей и всем последующим, что с нами случилось? Большого бизнеса тогда, в таких масштабах, как сейчас, если верить историкам, вообще-то не было.И авторы ещё не пользовались услугами hi-tech! Или… пользовались, если очень надо?! Короче, очень запутанная, тёмная история с этими стадными критиками и «популяризаторами» розенкрейцеров вышла.) Сам же автор – Иоганн Валентин Андреа, студент из Тюбингера, впоследствии сочинитель широко известной в своё время книги «Утопия Христианополиса». Имя Розенкрейцер восходит к фамильному гербу Андреа, составленному из Андреевского креста и четырёх роз.
Первые две версии – «Fama» и «Confessio Fraternitatis» были написаны в 1608 и 1610 годах, в сообществе друзей, у которых тогда Иоганн проживал – врача и теолога Тобиаса Хесса. Тобиас и стал первым критиком и рецензентом рукописи. Он и сформулировал, как должно, все основные постулаты манифестов, придав им более точный и понятный вид. Враги и конкуренты называли Тобиаса «князем утопической империи».
Манифесты розенкрейцеров несли двойной протест – как против притязаний церкви на монополию в сфере божественной истины, так и против Аристотеля и Галена, как монополистов в науке, чьё учение рассматривалось в университете как непреложное.
С другой стороны они призывали к Всеобщей реформации с конкретно сформулированными задачами: переосмысление современной роли религии и науки - в свете мистического (провидческого) познания прошлого.
Кроме того, они возвещали неизбежное начало нового мирового порядка, имея в виду не воспеваемый с давних времён Золотой век - время полного изобилия и стабильности, а эпоху Святого Духа и Libertas Evangelli – эпоху евангельской свободы, когда, религия, наука, политика, медицина, слово и труд вновь сольются в полной гармонии с Небом и Землёй, с Богом и Природой. И человек перестанет бездумно попирать последнюю, как свою жалкую подданную.
Это находилось в полном соответствии с учением о троичной природе человека – его теле, душе и духе. Тезис о микро- и макрокосмосе также был сформулирован безупречно и воодушевлял философов Возрождения. Однако, все, кто пользовались постулатами манифестов розенкрейцеров в своих трудах, редко осмеливались на них прямо ссылаться.
Сам Андреа, к 1629 году, теперь уже окончательно, решительно отошёл от всяких дискуссий о манифесте, опубликовав книгу, в которой сравнил всё, что происходит вокруг его произведений, весь хаос мнений – с Вавилонской башней. И это, верно, так и было...
Однако от своей программы он всё же не отошёл, написал и выпустил в свет в 1620 ещё два текста манифестов, призывавшие к созданию христианского союза – с целью совершенствования религии и науки. Теперь он вёл себя очень осторожно, и не выпускал из рук ни одного экземпляра своего сочинения, пока не убеждался в добропорядочности получателя. Самым надёжным людям он доверял до десяти экземпляров своего текста – для распространения среди надёжных же.
Один экземпляр сочинения был отдан будущему лейб-лекарю русского царя Михаила Федоровича по имени Сибелисту, который прибыл в Россию в 1633 году вместе с Адамом Олеарием, известным автором описаний путешествий по России. В своём труде о России он всякий раз, упоминая об аудиенции у царя, в Москве, вспоминал и доктора Сибелисту, который тоже там неизменно присутствовал. Через Сибелисту на русского царя влиял и поэт Пауль Флеминг, прибывший в Москву вместе с Олеарием. Лекарь пользовался абсолютным доверием царя и был большим почитателем поэзии, которую постарался довести и до слуха Михаила.
Вернувшись в 1642 году на Запад, Сибелисту продолжал служить царю и не прерывал с ним связей до самого своего конца. Россия для розенкоейцеров была очень важна по каким-то причинам.
До Сибелисту лейб-лекарем русского царя Михаила Фёдоровича был англичанин Артур Ди, названный Паулем Флемингом «живым мозгом» уже умершего тогда ученого Парацельса, а его отец, знаменитый ученый своего времени, тоже бывал в Москве на службе, за что и получал вспомоществование от Московского двора. Ездили они туда все, к русскому двору, как показывают документы, не просто так, а с новыми книгами - Артур Ди приехал в царю с гамбургским изданием 1618 года «Эпистолы о тайнах искусства и природы Роджера Бэкона», последней из напечатанных книг его отца. Анонимный издатель предпослал книге восторженное предисловие во славу братьев Розового креста и приветствовал их как «светоносных и прославленных звезд возрожденного мира»…
Есть предположение, что написал эти строки сам святейший Михаил Федорович.
Розенкрейцеры не зря искали именно в Москве поддержки – они верили в то, что Россия имеет прямое отношение к святому прошлому, которое они мечтали воскресить. Они возили свои труды не только на прочтение, но и на рецензированию - русскому царю. Здесь ещё, очевидно, были целы достоверные документы, из которых можно было почерпнуть много нового о славном прошлом раннего христианства.
Вообще Москва семнадцатого века была Меккой для выдающихся ученых и богословов со всего света – они находили здесь понимание и пристанище, а по отбытии на запад получали впоследствии вспомоществование от Московского двора, в той или иной форме. Что недвусмысленно говорит о значительной роли России, её устойчивом авторитете в просвещённом европейском мире в те далёкие времена.
Да, Москва манила к себе все выдающиеся умы Европы того времени. Флеминг писал так о временах посольства Грамана в Москве: « … они были рады тебе. Большая Москва стремилась к тебе, ждала тебя, и тебя то и дело призывал какой-нибудь большой господин. Народ в Москве безыскусный, но искусствам вовсе не враждебный, благосклонен с тебе и что твой острый ум...»
После прихода на трон царя Алексея Михайловича место лейб-лекаря вплоть до 1666 года занимал Андреас Энгельхарт и Кётена, блестящий ученый того времени и близкий человек в кругу розенкрейцеров. Когда русский царь попросил его истолковать появление за год до этого кометы, Энгельхарт сказал, что это знак, что вскоре наступит конец четвертой монархии в Европе и придет гибель апокалиптического зверя, имея в виду турок и папу Римского. Новый царь так был привязан к Энгельхарту, что, когда тот исчез в Европе, повелел всюду его искать и, нашедши, тут же вернуть в Москву. Прожив ещё семь лет, учёный там и скончался - в почете и славе.
Но уже неотвратимо наступали совсем другие времена: заканчивался героический семнадцатый век, и заходила кровавая заря века восемнадцатого – с его казнями стрельцов, гонениями на раскольников, муштрой и полным закрепощением крестьян. Розенкрейцеры мечтали о новом мировом порядке и он наступил – однако, мир выстраивался совсем по другим лекалам. Их просто использовали - для раскачки старого мира: о реформации мечтали романтики, а её плодами воспользовались, как обычно, подлецы.
Пророка и поэта Квирина Кульмана, прибывшего в Москву из Европы в поисках убежища, сожгли на костре, как еретика, 4 октября 1689 года. Восхищение розенкрейцерами стоило ему жизни. Европа уже давно была другой, теперь другой становилась и Москва - вольнодумцам здесь места больше не было. Реформы, о которых мечтали розенкрейцеры, вожделенной свободы народам Европе не принесли – они принесли свободу лишь капиталистическим прагматикам-материалистам, мечтающим о большой прибыли, но не поэтам и вольнолюбцам, мечтавшим о жизни во Христе, о полной свободе духа по Евангелию.Однако в России Кульмана, который написал пламенные стихи:
Пробудитесь, пробудитесь, розенкрейцеры!
Наступает новый рассвет!
Европа родила младенца!
Исполнятся все ваши пророчества!
К свету! Покажите свои сокровища сполна!»
Помнили и после его мученической смерти – Кульман и его сторонники мечтали о создании розенкрейцеровой монархии и надеялись, что таковой и станет тогдашняя Россия. Они страстно мечтали о возрождении Святой Руси, что тогдашний московский басманный суд счёл серьёзным преступлением.
В память о мятежном поэте в 1689 году остался мемориальный камень, поставленный Лопухиным в собственном саду, а розенкрейцеровские труды Беме, за чтение которых тогда уже строго наказывали в Европе, в Москве начинают в это время активно переводить.
Однако в начале восемнадцатого века уже мало что напоминает былую популярность розенкрейцеров в Москве и у московских царей, а в странах западной Европы множественно начинают возникать всевозможные масонские объединения – «золотые розенкрейцеры» и тому подобное.
И всё же, если в Европе того времени возникавшие, как грибы после дождя «новые розенкрейцеры» уже почти потеряли всякое влияние на «продвинутые умы» - из-за чудовищного смешения легенд об ордене тамплиеров, о мнимых древнегреческих мистериях, обрывков различных оккультных учений, то в России всё же удалось, в конце концов, пробудить к новой жизни традиции первых розенкрейцеров. Причина была в том, что русские масоны, называвшие себя розенкрейцерами, в отличие от своих западных коллег, братьев по ордену, Новиков, Лопухин, Тургенев и другие, не потеряли связь с подлинными источниками исторического розенкрейцеризма – потому что именно в России они и находились.
Потому русские и стали третьей нацией, которая перевела манифест розенкрейцеров на русский язык. Пройдёт почти два века, 180 лет, пока не появится ещё один, четвёртый перевод - на ещё один из европейских языков…
Среди русских розенкрейцеров один из наиболее интересных, конечно, Новиков. Он и автор, и редактор, и переводчик, и журналист, и книгоиздатель, и полиграфист… Короче, всё-всё-всё, что имеет хоть какое-то отношение к просвещению. В книжном мире это звезда первой величины. Главная цель его жизни – объединить западное и восточно-европейское славянство. Это, без натяжек, русский Дени Дидро.
Его девиз – братство в дружбе.
В Россию игра в розенкрейцеров пришла всерьёз и надолго. А, придя, она тут же перестала быть элитарной игрой в иное, непохожее по повседневность. Она стала потаённой светской церковью. Но существовало оно уже в виде масонства. Новиков, Радищев, Суворов и Кутузов, Сперанский и Бенкендорф, Державин и Пушкин – все они были масонами. Тяга к мистицизму всегда возникает в схожие эпохи, она – прямая оппозиция голому рационализму и прагматизму. Но русские масоны – это совсем не то, что были масоны западные. Вопрошание о человеке, его бытийном статусе, предназначении – в мире и в обществе – это их темы.
«Утренний свет» Новикова провозгласил активную позицию по отношению к «возлюбленным единоземцам», чьи сердца и душ - единственный достойный предмет внимания.
Цель, смысл и путь восхождения к горнему (духовному совершенству) – стремление к Богу, достижение мистического слияния с ним – обожение. Нравственное усилие, твой личный духовный подвиг, в русском православии совершается соборно. Эстетически оправданный антропоцентризм:
Сии наши единоземцы есть разумные существа из тела, души и духа состоящие…Человек сотворён владыкою и сам творит поле наук и художеств. Между видимыми вещами ничего изящнее, величественнее и благороднее человека мы не находим… И это – всеобщий закон и цель природы! Но и не только природы – социума и искусства тоже. Носитель совершенства – человек, полностью ответственен за действие этого закона в царствах, ему подвластных – природе, обществе, собственном нравственном мире.
Человек – Цель и Средство мирового порядка.
Но что тогда сам человек – совершенный?
А это то, что получится, если все качества людей сложить и отложить от них всё случайное. Совершенство заложено «в семечке» и развертывается в зависимости от обстоятельств: уединение – необходимое условное самосовершенствования, а истинное блаженство – в красоте и совершенстве духа моего, говорит Новиков в своём труде. Но были и другие точки зрения на совершенного человека, венец творения господня: изначально он создан Господом незавершённым, и сам должен довести себя до ума. Истинно совершенен тот, кто ставит ни во что злость, нищету, молву, а в творении добра преуспевает.
Вот это и есть две традиции – одна богословская, где личность самодостаточна и реализуется в идеальном Добре, другая – деятельная, где душа открыта миру и утверждает свою ценность через культурное творчество, устроение общества, в познании и художествах, в нравственном самосовершенствовании. Здесь нет ничего застывшего, вечно неизменного.
Кто прав из них, не ответил даже «серебряный век». Русские масоны собрались под девизом:
«Братья, соединяйтесь, чтобы показать пример гражданской любви… Отдать долг Отечеству, которое единственно имеет право на наши жизни и наше служение. Каждая нация есть фамилия, а каждый член её – сын оной».
Русская масонская ложа – это небольшой макет мира в его человеческом измерении. Степени и градусы духовных братьев соответствуют степеням восхождения от самопознания к таинствам природы и науки, и далее – божественному Устроителю мироздания. Любовь к согражданам – единственно дарует душу и возводит из ничтожества. Тайна, которая определяет общественную жизнь, отражается и в литературе. Формируется целая метафорика тайны в текстах - вырабатываются целые эзотерические языки и ритуалы для защиты этой тайны.
Самая мистическая ветвь масонства – розенкерйцеры.
Тайна носит в этих обществах двойственный характер. Это и секрет, который определяет организационную форму общества (розенкрейцеры присягают не разглашать о своей принадлежности к ордену), и содержание общества, цель исканий розенкрейцеров.
Новиков, как и другие московские масоны внутреннего круга, в конце концов, стал герметично-мистическим розенкрейцером. Они-то и импортировали в Россию розенкрейцерство в полном объеме.
Но, как граждане уже восемнадцатого века, они и рациональны. Их основная сфера деятельности – просвещение. Новиковское просвещённое масонство имеет две особенности: введение тайны в его творчество есть реакция на крайний рационализм французских энциклопедистов. На поле религии их позиции расходятся сильнее всего: у французов знание и религия антагонистичны, у Новикова они гармонично соединяются.
Раскрытие тайны – это воспитание доброго человека, а доброе дело требует явного примера.
Познание самого себя – путь к нравственному совершенству. Тот, кто увидит себя, увидит и своё достоинство, а, увидев своё достоинство, увидит и достоинство своего ближнего. Открывши тайну, которая лежит внутри него самого, человек всем сердцем возлюбит и своего ближнего.
Русские масоны возражали Руссо по вопросу Добра. Доброта человека – для русских масонов была не началом, а концом целью воспитания. Истина – внутри человека. Тайна принимает всё более герметичные черты – она передвигается от души человека – к Богу.
Божественная тайна приписывалась иероглифам. Завеса тайны закрывает глубокую древность, человек должен решить эту загадку и найти источник, из которого науки и знания проистекли… Ренессанс был помешан на этой идее, т так было, пока тайна иероглифов не была расшифрована Шампольёном в 1822 году – но кто доказал, что иного не дано? Вся ли это тайна, или только её поверхностный слой?
Однако уже в семнадцатом, и особенно в восемнадцатом, веке, когда рационализм возобладал везде и всюду, и началась эпоха узкой специализации, а широкий взгляд на мир был навсегда утрачен, возникло движение, которое и лишило иероглифы их таинственной сущности, рассматривая только с научной точки зрения. Такие размышления часто связывались с идеей разработки универсального шрифта. Симоволисты читали в прозрачных иероглифах смыслы, ранее понятные всему миру, а не только какой-то узкой части человечества, местным жителям. Однако значение их уже забылось.
Иероглифы символистами воспринимались, как некое специально-универсальное письмо, очень утонченное и абстрактное, которое через символические связи сообщает сразу обширные понятия, а не просто отдельные слова или предложения, как обычный современный письменный язык. И, конечно, иероглифы скрывают какую-то сокровенную тайну, которая до времени сокрыта матерью-природой или божественной природой самой тайны. Иероглифы – это не просто письмо в картинках, комиксы, принадлежащие к тёмным векам, в античности многие ученые думали, что иероглифы были придуманы жрецами специально, чтобы скрыть от народа глубокие тайны их науки и искусства. Рационалисты же считали, что иероглифы изобрели чисто по необходимости.
У Новикова иероглиф – символ тайны. Вид на средневековый город сверху имеет вид иероглифа. Да, он считал, что иероглифы были всем понятны, но несли в себе также и некий иной смысл. Они приобретали для Новикова священное значение, потому что сохраняли божественную мудрость. Рассказывая о происхождении иероглифов, Новиков писал, что первый человек был столь совершенен, что мог читать природу, то есть проникать в суть вещей, чувствовать их без дополнительных исследований. Но люди со временем утратили этот дар – постигать интуицией божественный замысел и суть вещей, потому и возникла необходимость сообщать о своих мыслях потомкам посредством письма – иероглифов. Когда же люди ещё больше удалились от первоначальной чистоты, они уже и эти начертания перестали понимать. Тогда и родились науки, чтобы объяснить людям ход вещей и тайну жизни, чтобы поняли они, наконец, превосходство истины и почувствовали развратность своих действий.
Предположение, что Адам мог «читать» природу, имеет свой источник в старинном представлении о природе как о книге Божьей. В разные времена способность человека читать эту книгу понималась различно. В Средневековье способность прорицать природу и удивляться премудрости Создателя казались уже безвозвратно утерянными. То в шестнадцатом и семнадцатом веках мистики разных толков уже верили, что к Адамовой премудрости ещё можно вернуться. Они искали божественный свет путём созерцания. Новиков развернул проблему так: путь к Адамовой мудрости, к тайне природы ведёт через научение. И таким учебником, по которому можно было научаться, и были иероглифы, которые у него имели и мистический , и рациональный смысл одновременно. Это вообще характерно для русского сознания – подобное смешение не смешиваемого. В то время как люди начали всё далее удаляться от истины, её место заняла наука.
Распознав сакральную тайну иероглифов, человек сможет познать истину и построить утраченный рай на земле, во всяком случае, избежать ада. Он заново увидит мир, устроенный по взаимному согласию и совершенному равновесию. У Новикова тайна мудрости находится на службе этики, тайна – это то забытое, что человек должен вспомнить. Но… чем ближе к познанию тайны, тем больше она удаляется от нас. Чем больше я узнаю, тем больше убеждаюсь, как много я ещё не знаю вообще…
Новиков служил России, её народу, в своих сатирах дерзнул сразиться и с Екатериной великой, и одержал над ней моральную победу. Он был первым мучеником среди русской интеллигенции, пострадавшей, как и Радищев, от её преследований. Но есть и ещё один образ Новикова, который менее известен в России. Он – последователь литературных традиций старой доброй Англии. Он, ярый англофил, и сад вёл на аглицкий манер.
Но вот Михаил Херасков, автор трагедии «Венецианская монахиня» и иронической поэмы «Россияда», создавший первый русский литературный журнал «Полезное увеселение», когда на русском престоле сменились три правителя, совсем не мученик. И он влиял на русское сознание не менее, если не более чем Новиков. Херасков был по-человечески приятен в общении, любил талантливую молодёжь, которая потом вся почти стала писателями – Майков. Фонвизин, Богданович… Он и женился на писательнице – точнее, первой русской поэтессе Елизавете Нероновой. Его дом был центром литературной жизни Москвы. Барочная тема «суеты сует» и тема «разговора мёртвых» - это уже не шествие след в след за Сумароковым, а совершенно свободный литературный шаг.
Двенадцать томов сочинений Хераскова не содержат и половины всего того, что он написал – это была энциклопеция тогдашней русской жизни. Первый литературный журнал в России - «Трудолюбивая пчела» Сумарокова, продержалась только год, Херасков же удержался на плову четыре года, причём журнал свой выпускал не раз в месяц, а раз в неделю, на первых порах. Всё, от первой виньетки, в его журнале было символично. Херасков написал первую аллегорию процветающего государства. Как его понимали масоны (философский роман «Нума, или процветающий Рим»), за что его и сослали – в первую почётную политическую ссылку – на вице-президентство в Берг-Коллегию. И вот он снова в Петербурге. Там он и написал «Россияду», в которой предугадал замыслы внешней политики Екатерины Великой – присоединение Крыма.
Екатерина его простила, и вернула в Москву – в московский университет, Четвёртым куратором, что было выше даже самого директора университета. А так как первые три куратора вообще не были в Москве, то он и стал фактическим главой МГУ. Неплохая карьера для масона -сатирика-диссидента.
Когда масонские ложи в России закрыли (1822), масонство не прекратилось, оно просто ушло в подполье. Масоны появляются у Льва Толстого – Пьер Безухов.
Погляди внутренним зрением на своего духовного человека. Нравится он тебе? Что ты сделал для ближнего своего? Ты ненавидишь свою жизнь? Мерзкая, праздная, развратная жизнь… Так измени её к лучшему!
Сам Толстой масоном не был. Умозрительной чепухой, ему, человеку трезвого девятнадцатого века, представлялась и масонская символика. Но в своем творчестве он был продолжателем дела Новикова. Все его постулаты – повторение установок Новикова и русских розенкрейцеров восемнадцатого века. Новиков в своё время спас подмосковных крестьян от голода, это же сделал Толстой в Поволжье, и оба подверглись буквально в тех же выражениях за эту «неуместную» инициативу.
Открывая в Ясной поляне школу, он мечтал спасти для России новых пушкиных, ломоносовых, филаретов…Он гордился своей «Новой азбукой» и «Книагми для чтения».
А если вспомнить не только о Толстом, но и Андрее Рублёве, то также можно с лёгкостью увидеть, что розенкрейцеры через русское масонство отлично вливались и в русскую культуру, и в русскую духовную традицию. Одно время стали думать, что масонство умерло, как движение навсегда, уйдя в область преданий.
Но вот забрезжил новый век, время великих реформ сменилось застоем десятилетия Александра III. По окончании эпохи стабильности – вновь на повестке перемены, но революция уже, а не реформация. И вот тут-то возродились масоны, стремясь увести Россию от ужасов революции - на путь дальнейшей модернизации. Но оно уже изменило свой характер настолько, пропитавшись насквозь духом политики. Культура, нравственность – это уже было где-то на третьем плане. В списках лож нет писателей и художников, там одни думцы, лидеры партий, сливки бизнеса и банкиры. А это совсем не русская традиция «вольных каменщиков».
Но появляются Волошин и Гумилёв, поэты нового века, не смысле Маяковского, отдавшего свою лиру партии у власти, а в духе прежнего розенкрейцерства. Волошин в статье «Россия распятая» прямо писал, что поэту и мыслителю совершенно нечего делать среди толчеи и беспорядочных столкновений хотений и мнений, называемых текущей политикой. Поэт современности должен совмещать в себе два основных качества: аналитический ум, который решает политические задачи, как математические, не зависимо от того, понравится ли ответ власть предержащим или нет, второе – у него должен быть глубоко религиозный ум и вера – в предназначение своему народу и расе, а не всему глобальному миру сразу. Потому что у каждого народа есть своё мессианство – чёткое представление о своём месте в общечеловеческой трагедии. Первое – это логика развития процесса, всего драматического действия, которой подчиняется и сам драматург, второе – причастность к творческому замыслу драматурга.
Волошин поставил своей целью разгадать творческий замысел истории. Он стал масоном ещё в Париже, до того, как случилась революция в России. Глядя сквозь призму масонства на то, что происходит в России, он проникся мыслью, что всё это – справедливая месть власть имущим за прежние деяния, но при этом понятие справедливости настолько видоизменяется, что само становится величайшей несправедливостью. Это Ангел мщения, у которого в руках меч, у которого глаза завязаны, а одна чаша весов всегда опущена…
Она требует жертв - для равновесия…
Ангел Мщения говорит:
Народу русскому. Я скорбный Ангел Мщенья,
Я в раны черные, в распахнутую новь
Кидаю семена. Прошли века терпенья…
И голос мой набат, хоругвь моя, как кровь…
Я синим пламенем пройду в душе народа,
Я красным пламенем пройду по городам.
Устами каждого воскликну я «свобода»!
Но разный смысл для каждого придам.
Я напишу «Завет мой Справедливость»,
И враг прочтет «Пощады больше нет».
Убийству я придам манящую красивость,
И в душу мстителя вопьётся страстный бред.
Меч Справедливости – провидящий и мстящий,
Отдам во власть толпе, и он в руках спепца
Сверкнёт стремительный, как молния разящий…
Им сын заколет мать. Им дочь убьет отца.
Он отрицал институт зарплаты, денежное вознаграждение вообще, раздавая абсолютно всё. Свой дом он превратил в приют художников, писателей и поэтов, «а в литературе и живописи, - писал он, - это выходит само собой – всё равно никто не платит». Когда началась гражданская война, в своём коктебельском доме он при белых скрывал у себя красных, а при красных – прятал белых. Потому что это всё – один нарпод, одна раса…
Волошин был настоящим русским праведником, которому надлежало бы родиться в восемнадцатом веке, но его занесло ветрами судьбы в жестокий двадцатый век двух мировых боен.
А вот акмеист Гумилёв, самый самобытный поэт, ещё более самобытный, чем Есенин, аналогов на западе этому направлению вообще нет, был целиком соборным. Он сразу собрал вокруг себя группу – цех поэтов, и так и держались, спина к спине. Синдиками были избраны Гумилёв и Городецкий. Цех был открыт абсолютно для всех. Поэзия становилась ремеслом.
Источником творчества Гумилева тоже стало масонство. Второе название акмеистов – адамизм. Это была и чисто мужская струя – в противовес слишком женственному символизму. Задачи – преодоление ветхого Адама и приближение к Богу. Поэтический труд – это возведение Храма.
Собрания каменщиков носили игровой характер. Ахматова, жена Гумилёва, выступала здесь в роли блудницы, точно как в средневековых моралите.
А «Мастер и Маргарита» Булгакова?
Восемнадцатый век повторил процесс усвоения чужой культуры, традиции, как во времена первых контрактов с Византией. И это вторжение чужих текстов сыграло роль как дестабилизатора, так и катализатора – пришли в движение силы, доселе дремавшие, своей, местной традиции. Идёт не простое усвоение чужих идей, а их творческая переработка,
Московские братья не случайно, из множества возможных вариантов, выбирают именно розенкрейцеров, просветителей именно духовного толка. Точно такое же значение слово «просветитель» имеет и в православной традиции.
Это учение углубляет свои корни вглубь первых веков христианства. Русские масоны очень сожалели, что слишком поздно подключились к этой традиции, а то бы нашли уже многое – сочинения о разрушенном сегодня и рассеянном в камне, если бы мысль искать сего об обрядах наших в архивах монастырей наших и в наших книгохранилищах пришла бы прежде…
Розенкрейцеры отрицали внешнюю пышность масонского обряда, считая. Что это может вызвать соблазн у незрелых душ, своей прямой задачей считали формирование честных граждан и ревностных христиан. Розенкрейцеры соотносились с масонством, как монашеская община соотносится с целых христианским сообществом.
Если человек чувствует в себе потребность высшего служения, он должен оставить всё и войти в храм, посвятив себя, всего без остатка. Служению всему человечеству, и тогда «ты на земле сей предвкусишь небесное божество», так было написано в Уставе 1781 года.
Розенкрейцеров – высшее внутренне братство. Тесный путь приводит к Богу, от брата требуются великое молчание и тишина, он должен повиноваться, работать и молчать…
Обряд – как трапеза в монастыре. Главный Надзиратель, который преломляет хлеб и раздаёт его братьям. Играет роль священника на службе. Но в публичной деятельности своей они ведут себя, как и западные их братья – в речах и публикациях поднимают также и чисто социальные вопросы. В русской общине розенкрейцеров нет строгой иерархии, это весьма демократическая структура, где решения принимают баллотированием, а должности распределяются по способностям. Они ближе к средневековой традиции, чем к французскому «lumiere». Они, как и ученики Христа, апостолы, просвещают язычников. Все ссылки – на Евангелие, как на источник мудрости.
При смерти профессора Шварца, русского розенкрейцера, комната, где он лежал, наполнилась благоуханием, что обычно случалось при смерти святого старца. Отношение к тексту у них – тоже как в средневековом христианстве. Текст – это Слово Божие, которое открывается не всякому, а лишь достойным избранным. Надо стать подвижником, тогда Слово откроется.
Кто верен пребудет до смерти, тот венчается.
Русские розенкрейцеры считали этот путь возможным для любого христианина, любого человека, живущего в обществе. Если по правилам восточного христианства выбор подвижничества требует оставления мира и вступления в монастырь или ухода в пустынь, то розенкрейцер выбирает себе именно путь мирской жизни. И в этом выборе он чувствует себя ближе к настоящему учению святых Отцов, потерянному, по их мнению, исторической церковью. Иоанн Златоуст, наиболее почитаемый розенкрейцерами, говорил, что идеал один для всех, и что все живущие в мире во всем должны быть похожи на монахов (по своему внутреннему мироощущению), ибо оно и есть восстановление Царства Божия внутри человека. Они почитали аскезу, как единственный возможный путь к истинному Богу.
Восемнадцатый век в русской культуре был отмечен ещё и тем, что все формы обычной, каждодневной деятельности были сознательно переориентированы на строгие нормы и законы запада, весь прежний, русский уклад решительно отвергался, как неправильный, и повсеместно заменялся правильным – европейским. Так закладывался стереотип, доживший и до наших дней даже получивший новый импульс – вести себя правильно, значит вести себя по-европейски. Правильный ремонт – это евроремонт, правильные стандарты – это евростандарты.
На том настаивали западно-ориенированые масоны.
Розенкрейцеры отвергали эту искусственную, привнесённую театрализацию жизни. Они отказываются и от мундиров на службе, от рясы, и от пышных одежд, и от рыцарских знаков тамплиерства. И всё же они плоть от плоти своей эпохи. Они отвергают также и ритуализацию домашней жизни, тоже кардинально переделанной на западный манер. Однако идеал «аскеза в миру» они воспринимают как свой, родной, кровный, подлинно русский.
Нет разрыва с прошлым, и даже какого-либо стремления к этому, наоборот, во всем – желание обрести это утраченное прошлое, найти в нём примеры для подражания, способные заменить современные, испорченные. Речи, беседы, проповеди, для нас сегодня - скучное времяпревождение, ими воспринимаются, как возможность осознать себя. Человеку будущего нужен инструмент самосознания и личный моральный кодекс, его надо обязательно научить критически мыслить, остро чувствовать, вести себя с людьми по-человечески. Дом его – не крепость, а Храм, где он упражняется кротостью, познав ничтожность свою, и украшается смирением.
Розенкрейцеры избирают свой путь: писательство, просветительство, издательство - это для них не просто профессия, а миссия. Для них Слово вновь приобретает сакральный смысл. Оно - божественно. Типографское общество в Москве было полностью розенкрейцеровским.
В восемнадцатом веке отношение к издательскому труду, под влиянием запада, уже полностью секуляризованного, тоже становится светским. Но это пока только внешнее. Восприятие труда писателя по-прежнему - как апостольской миссии по просвещению людей. Так на протяжении целого века соседствуют эти два процесса – секуляризации и сакрализации, во всех сферах, включая и бытовую. Нет разделения в среде розенкрейцеров на личную, литературную, социальную и религиозную жизнь. От брата требуется глобальный жизненный выбор, ибо слово, писание и чтение одно не переменит воли человека без точного согласования со своей жизнью, в то время, как в западной традиции укореняется иная точка зрения для проповедника:
Проповедник=агитатор, как указательный столб, вовсе не обязан сам двигаться в направлении, куда указывает на табличка.
У движения розенкрейцеров никогда не было своей идеологии – это было и его силой, и его слабостью. Слабостью потому, что оно было открыто и подвергалось дуновению разных ветров, и часто становилось в чём-то похожим на хамелеона, что не может нравиться, силой – потому что это как раз и помогало выжить. Сменялись эпохи, приходила и уходила мода на те, или иные тенденции, а оно приспосабливалось и выживало, в то время, как множество различных масонских лож, блеснув на короткое время, бесследно исчезало. Оно зачастую черпало материалы из самых разных источников, но всегда умело все привести к общему знаменателю. Индивидуум в нём всегда имел право на своё личное мнение, такое, какое он для себя считает подходящим. Эти мнения могли соприкасаться или противостоять друг другу, их можно было сравнивать между собой, принимать или отвергать, иначе, обсуждать – потому что всегда была площадка для свободной мысли. Но любой урок всегда был строго индивидуальный опыт. Познай самого себя – и ты познаешь всё.
Найти через Природу утерянный Путь, и по нему вернуться к Богу – всем вместе, ибо верно сказал поэт Тютчев: она
Не то, что мните вы. Природа:
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь,
В ней есть язык…
…Cтарейшие из сохранившихся манускриптов, касающиеся ритуалов Креста и Розы, сейчас хранятся в библиотеке Клосс в Гааге, Нидерланды. Они датируются 1760 годом и происходят из Страсбурга.
Да, величайший секрет розенкрейцеров заключается в том, что вообще никакого секрета нет. Иными словами – у них нет и не было специальной идеологии. У них задачи - чисто духовные. Моральные. Разные люди могут придти к розенкрейцерам, но никто от них не потребует изменить свою веру – их частные мнения останутся при них. И это всегда – его сила и слабость. Слабость – потому, что оно, это движение открыто всем ветрам, всем влияниям. Как хорошим, так и плохим. И превращается временами в хамелеона, что не может нравиться никому. А силой – потому, что эта открытость помогает ему выживать в нашем переменчивом мире, приспособиться ко всем культурам и структурам общества. Таким же образом оно черпало традиции из прошлого, зачастую – из противоположных источников.
Да, в масонстве были воплощены многие тенденции – были самые разные ложи - и прогрессивные, и реакционные, эгалитарные и прогрессивные. Все эти течения рождались и умирали, потому что человечески увлечения вечно меняются, спешно сменяя друг друга. И только розенкрейцеры во всех эпохах чувствовали себя уверенно – потому что индивидуум у них может всегда иметь те мнения, которые он считает для себя подходящими, потому что всегда есть платформа для их обсуждения...
Найти через Природу утерянный Путь, и по нему вернуться к Богу – всем вместе, ибо мы все – братья Розы и Креста.
Россия ХХ века, и не только его начала, также знала и мистический анархизм, его принёс из эмиграции в 17-м году, когда другие туда бежали, вернувшийся из Парижа Апполон Карелин, религиозный философ и анархист. Семя ранней революционной свободы упало в благодатную почву – творческая интеллигенция молодой Советской России буквально заболела им, пока в середине 30-х её не вылечили, и - весьма радикально.
В музее Кропоткина, в подвальчике, где раньше жил дворник, стояли некрашеные скамейки для публики и крохотный столик для выступальщика. За вход надо было заплатить (аренда помещения стоила денег). Афиши загодя висели в музее и книжной лавке анархистов на Моховой, называвшейся «Голос труда», это рядом с университетскими корпусами. Туда ещё приходили забредшие по ошибке в Россию тогдашние "дети лейтенанта Шмидта" - здравствующие участники Парижской Коммуны и русского 1905 года. Первое мая они праздновали с помпой – это был их день!
Анархисты чувствовали себя уверенно и не считали дурным тоном подшучивать над осведомлённостью ГПУ. Они подчёркнуто не интересовались текущей политикой и не выписывали никаких газет. (Профессор Преображенский?) Их заботило только будущее, место человека в Универсуме. Они хотели общества без насилия, не предполагая, что именно анархисты и станут носителями самого ужасного насилия над человеком, когда придёт их час в 1993 году. Лидеры движения «против насилия» конца 80-х-начала 90-х ХХ века – анархо-синдикалисты, их духовные дети и внуки, безжалостно зальют народной кровью площадь, которую потом сами же и назовут, в память о той, кому это действо и было посвящено – площадью Европы, а сами торжественно засядут во властных структурах, на высоких креслах – всерьёз и надолго, напрочь забыв о пылких «заблуждениях юности» во главе с Исаевым, Румянцевым, Шубиным и др.…
Воистину, «те, кто наследует мертвое, мертвы сами… Те, кто наследует живое – живы, и они наследуют живое и мёртвое…. Мёртвые не наследуют ничего…» (Апокрифы от Филиппа).
***
Да, истина не пришла в мир нагой, она пришла в образах и символах, её не увидеть по-другому. О ней не скажешь в сухих росчерках формул. Возрождение образа – через образ, это и есть Воскрешение. Но они, эти анархисты 20-х, преследовали одну цель – привить узко- «широкий взгляд» на мир. Уже тогда началась подготовка гуманитарно-ориентированных «совков» к будущему процессу тотальной глобализации. Да, наш современный мир сильно сбился с Пути Истины и всё больше отклонятся от него на пути своих заблуждений. Бог никогда не задумывал и не мог даже такое предположить, что человек проявит себя столь гнусным образом, как это делается в наше время, когда под оболочкой пристойности и внешнего спокойствия скрывается бесоблудие и безжалостное расхищение сердца – на всех без исключения уровнях. Тут уж недолго поверить в то, что Бог действительно закрыл в отвращении от себя весь этот бренный мир, когда он загорелся пламенем зла, властолюбия и наживы.
И это отделение замкнуло земную жизнь порочным кругом. Иногда, невероятным усилием чьей-либо пробудившейся воли, мир на какие-то ничтожные мгновения вдруг просияет истиной, но силы зла столь велики, что всё вскоре снова погружается во тьму кромешную.
Царство Божие, породившее человека изначального, и царство реальности, со всеми его противоположностями и возможной и невозможной скверной – фактически существуют, никак не соприкасаясь.
Однако не всё так уж и безнадёжно - внутреннее знание, предвоспоминание, основа прапамяти человека, всё ещё хранит божественный атом. Дух проявляет себя через владение бессмертной душой. Бессмертная душа, будучи очищенной, может принять в себя Дух.
Тогда и сбудется: «Как наверху, так и внизу», – и это формула связи между микро- и макрокосмосом. Божественный Госплан, возможно, снова решится выдать резолюцию - даже для этой, одной-единствнной очистившейся души! И тогда можно смело признать, что:
Земной человек – это смертный Бог.
Небесный Бог – это бессмертный человек.
Как связать прерванную нить русской истории уже сейчас, в ХХI веке, ибо без этого не будет и будущего у всего мира?
Где то единственное, что будет вечно объединять нас, людей своей земли? Где эта вожделенная свобода во Христе?
Свобода!
Какое же это счастье - свобода!
***
…Вот и промчались в моём воображении три столетия – менее чем за три часа.
Венеция. Крест и Роза
© Copyright: Лариса Миронова, 2009
Свидетельство о публикации №209011600832
Свидетельство о публикации №209011600832
Рецензии
Полный текст существует в книгах "Голубая кровь" - на русском (2012) и французском (2012) языках. Есть в Питере в Публичке и в Москве - в Ленинке. Д.б. в Президенской биб-ке.
Лариса Миронова 27.09.2013 16:35 • Заявить о нарушении
Лариса Миронова 27.09.2013 16:35 • Заявить о нарушении
Сегодня стали известны результаты референдума хза отделение Венеции и прилегающего к ней региона Венето. Из более чем двух миллионов человек (73% от населения региона, имеющего право голосовать), которые приняли участие в референдуме, в пользу создания независимого государства "Республика Венето", высказались 89% респондентов. то почти как в Крыму. И первое, что сделали освобожденные венецианцы, устроили митинг в поддержку Крыма и за вхождение его в состав России. Причем сделали это прямо перед базой США! Это прямой сигнал России - мы вас ждем! А вы нас ждете? Бизнесу на заметку: Венеция и весь регион Венето имеет мощную промышленность, и ежегодно посылали в центр 70 млрд. долл. налогов. А назад что? Ничего? Венеция уже давно нуждается в реставрации, проседают сваи, (возможно, их придется заменить на понтон), на которых стоит этот город, нуждаются в ремонте дома, нужно почистить каналы, они уже цветут. Короче, не прощёлкайте хорошую возможность выгодно вложиться! Это принесет большие прибыли - в Венецию стремятся миллионы людей, а кто там побывал один раз, ездит туда уже ежегодно. (В книге "Голубая кровь" есть глава о Венеции - написано в 2008 году. И вот сбылось! Венеция недвусмысленно плывет к нам!)
Лариса Миронова 22.03.2014 20:58 Заявить о нарушении
Лариса Миронова 22.03.2014 20:58 Заявить о нарушении
В Вербное воскресенье только полные отморозки могут творить насилие.
Сейчас в Венетто и во Франции идут многотысячные манифестации против действующего порядка вещей - французов собралось около 100 тысяч. Полиция действует жестко, да только её на всех не хватает.
Лариса Миронова 13.04.2014 12:18 Заявить о нарушении
Сейчас в Венетто и во Франции идут многотысячные манифестации против действующего порядка вещей - французов собралось около 100 тысяч. Полиция действует жестко, да только её на всех не хватает.
Лариса Миронова 13.04.2014 12:18 Заявить о нарушении
Сейчас в Риме идёт многотысячная демонстрация против действий власти и вообще за перемены. Полиция мечется среди огромной толпы, но действует как-то неуверенно.
Лариса Миронова 13.04.2014 13:03 Заявить о нарушении
Лариса Миронова 13.04.2014 13:03 Заявить о нарушении
http://www.proza.ru/2014/09/13/1508
Суд Рассела в Венеции вынес приговор Порошенко, Обаме, Расмуссену.. за преступления на Украине и в Донбассе. Теперь приговор пойдёт во все международные организации - ООН, ОБСЕ, Международный уголовный суд, который судит президентов и др. высокопоставленных чиновников.
Лариса Миронова 13.09.2014 20:51 Заявить о нарушении
Суд Рассела в Венеции вынес приговор Порошенко, Обаме, Расмуссену.. за преступления на Украине и в Донбассе. Теперь приговор пойдёт во все международные организации - ООН, ОБСЕ, Международный уголовный суд, который судит президентов и др. высокопоставленных чиновников.
Лариса Миронова 13.09.2014 20:51 Заявить о нарушении