Сорок лет пути

Раскачивающийся поезд нес нас сквозь душную июльскую ночь, щедрую на звезды и запахи незнакомых трав. Если посмотреть в окно, если чуть напрячь зрение, то можно разглядеть слегка подсвеченную кромку моря. Если же посмотреть прямо перед собой, то взгляд упирается в странно отблескивающие глаза попутчика. Его взгляд подобен игле, пронизывающей тело и доходящей до сбивающегося сердца, и потому на языке вертится просьба отвернуться. Но почему-то я ее не озвучиваю, сам отворачиваюсь к окну, видя за грязным стеклом не столько ночные пейзажи, сколько свои воспоминания.
Июль…
Вот уж поистине волшебный миг года, когда реальность становится настоящей, когда все предметы приобретают истинные очертания, а чувства – истинное выражение. Ведь только в июле я решился оставить дома на рассохшемся столе разум и логику, и уйти, прихватив легкий багаж, состоящий лишь из эмоций.
Глупый поступок, не так ли?
Но глупость вела меня, сияя путеводной звездой в опустевшей голове, самым странным образом к позеленевшему от времени фонтану с ослепительными струями и хрустальными брызгами, где она, вкушая свежесть, запрокинула голову к недосягаемому небу, провожая взглядом птиц.
Моя глупость заставила и меня взмыть глазами в ослепительный свет солнца и узреть непостижимую игру крылатых.
- Красиво, правда?
А у меня так заслезились глаза, что я не увидел – догадался, кто передо мной.
- Ну… да.
- Как ангелы. Наверное, люди, увидав птиц, и придумали ангелов. А потом их языческая вера изменилась, оставшись, на самом деле, прежней. Люди по-прежнему верят в ангелов.
И разве так знакомятся? И разве с этого начинает разгораться пожар, неудержимой лавиной выжигающей все на своем пути? А мы, не разрывая сцепления рук, неслись на гребне огненной волны, чувствуя себя владетелями всей Вселенной…
Взгляд попутчика продолжал пронизывать, накалывая на острие и продвигая дальше по звенящей нити все мои прекрасные видения.
Я не выдержал, дернулся, уставился в упор на немигающие глаза.
- Вы что-то хотите сказать?
Нас было двое в купе, и, наверное, мы были единственными, кто не спал в этом вагоне.
- Вы выглядите счастливым.
Еще до того, как погасили свет, я узнал, что моим временным товарищем станет мужчина, находящейся на той границе, когда его можно назвать и пожилым, и старым.
- На то есть причины.
- Не сомневаюсь. Наверное, красивая девушка.
- Да. Самая красивая.
- Счастья вам, - как-то холодновато пожелал дед.
Пусть все-таки будет уже дедом.
- Я вам мешаю спать?
- Вы? – Удивился попутчик. – Что вы, вы же не шумите, тихо смотрите в окно и радуетесь. Нет, мой друг, мне не ваше присутствие мешает спать. Меня вгоняют в бессонницу воспоминания.
Я поморщился: какие у старика могут быть воспоминания? Понятно, что скучная по нынешним временам молодость, ярое служение своей стране, бездарный закат жизни…
Вагон мерно покачивался из стороны в сторону, ровный стук колес настраивал на какой-то лирический и добродушный лад.
- Пьете? – Я уже нагнулся, чтобы выудить из пакета бутылку водки и нехитрую закусь.
Все-таки чаще в поезде куда меньше свободных мест, и всегда находятся реальные мужики, не отказывающие провести время с толком.
- Раньше пил, теперь – нет.
Я разочарованно отпустил прохладное стекло, выпрямился.
- А хотите, расскажу историю, в которую вы не поверите? – Вдруг со странным азартом спросил старик.
Я нерешительно кивнул: все равно музыку слушать не хотелось, как и читать, а звонить в такое время было некому. Да и даже если бы было кому, то я не уверен, что в этой безлюдной местности работала связь.
А так хоть какое-то развлечение.
- Началось все тогда, когда мне было примерно столько же лет, сколько и вам…

Альберт не был обделен ни красотой, ни умом, ни деньгами, ни удачей. Он шел по жизни с высоко поднятой головой, смотря яростно синими глазами в будущее – непременно светлое и интересное, как и нынешняя жизнь. Нередко, правда, он заворачивал в чью-нибудь постель или же в отцовский дом, где слегка сумасшедший отец щедро снабжал сына финансами.
И юноша вновь возвращался на верную и надежную дорогу, полную забавных эпизодов и приятных моментов. Студенческие беспечные годы, щедро приправленные девочками и качественной выпивкой, легкий шаг и легкие друзья, неизменная великолепная карьера, уже заранее подготовленная отцом.
О чем еще можно было мечтать, подвозя очередную длинноногую девицу на собственном автомобиле к обшарпанному общежитию?
Разве что только о настоящей любви, такой чистой и такой светлой, что все литературные романы покажутся неуместной чушью.
И она пришла. Пришла в волшебный месяц июль, когда время делит год на двое, когда раздвигается на почти ровные половины смерть, и жизнь хлещет во все стороны безумным фонтаном.
Она была русалкой. Нет, не просто русалкой, а повелительницей жизни, нимфой из мифов, царевной морских глубин, волшебницей всех стихией, ибо вышла из воды, прошла по земле, разожгла огонь в сердце, пронзила душу каленым железом и стала необходимой, как воздух.
Ее одеждой была морская пена и длинные струящиеся волосы, ее светом - горячие южные звезды, ее следы на песке приковывали взгляд, ее движения стыдили всех лучших танцовщиц этого мира. Полные вожделенные груди подрагивали в такт шагам, будоража воображение, ее линия бедра жаждала прикосновения сильной мужской ладони, ее пальчики обязательно должны были коснуться губ сходящего с ума, ее взгляд мог легко распять.
Почему и он, и она оказались именно этой ночью на море совсем одни? Почему их ноги ступили по одним и тем же камням и песку? Почему глаза обоих были прикованы к одному и тому же призрачному зареву за линией горизонта.
Она не стеснялась своей наготы, он же не стыдился вспыхнувших чувств. Даже не заговорили, даже ни звука не произнесли, а просто соединились в едином поцелуе, в едином объятии. Они слились на границе песка и волн так, что, казалось, содрогнулись небеса и рассыпались звездами, осуществляя низменные желания скучных людей.
А под утро разошлись, чтобы расстаться на сорок лет пути.
Лишь на прощание она обернулась, и с невыразимой тоской и нежностью произнесла:
- Теперь ты мой, но ты был лучшим.

Мне стало скучно. Подумаешь, случайный секс, и что тут такого? Ну да, в те времена, может быть, это и было нечто таким, а сейчас-то кого этим удивишь?
- Это все? - С некоторым напряжением спросил я.
- Вы нетерпеливы, мой друг, - возразил старик, - это лишь начало всего.
Я дернул плечами, выражая одновременно скуку и вялое раздражение. Ну что за манера называть меня другом? Хотя, что взять со старика?
- Дальше моя жизнь круто изменилась…

Казалось, что всего стало больше. Он вернулся из поездки, и жизнь завертела в круговороте успеха. Умер не слишком любимый отец, и все его богатство легко перетекло в молодые руки сына. Вдруг умчалась в неизвестном направлении ворчливая и вечно недовольная всем мать. Учеба пролетела единым легким мигом, лишенным труда и тревог, девушки же подвозились не к дверям общаги с суровой и злобной вахтершей, а к парадным входам элитных домов.
Удача и Альберт стали означать одно и то же, все невзгоды и неприятности просто не смели приблизиться к молодому человеку, боясь его таинственного ореола. Ни сплетники, ни завистники, ни враги, ни переломы в судьбе страны – ничто не коснулось Альберта. Если и были отправленные на свободу пули, то они теряли цель, если и подсыпался яд, то он путал жертвы, если были и потери, то у соперника.
Мир стлался перед взрослеющим мужчиной мягким ковриком. Мир отдавался и раскрывался перед Альбертом подобно юной девушке, нашедшей родственную душу. Стены рушились на пути, а ветер сметал пыль, не давая хотя бы одной соринке коснуться дорогой обуви счастливца.
Испания, Франция и Америка раскрывали объятия. Германия, Китай и Италия склонялись перед везунчиком.
Верные карты, точные комбинации, нужные люди, важные договоры – это стало тем, на что Альберт практически не обращал внимания.
У него было все, что только можно было пожелать.
У него была преданная красавица жена, его дети вызывали восхищение, его жизнь…
Не было только одного: интереса.
Хотя бы к чему-нибудь, пусть к самому сложному или же, наоборот, простому. Он мог сесть и написать великолепный роман, но душа оставалась пустой. Он мог покорить все горы мира, но не сбивалось дыхание ни от усталости, ни от ослепительного сияния другой реальности. Он мог владеть самой недоступной женщиной, но излияние части его происходило лишь от механических равнодушных деяний. Он рисковал, но риск не вызывал лишнего удара сердца. Он искал смерти, но смерть мало чем отличалась от всего остального.
Он перепробовал все, на что только был способен. Он убивал, он исцелял, он играл, он познавал, он танцевал на лезвии ножа, он горел в горячих точках, он властвовал, он…
Альберт ничего не чувствовал. Алкоголь вызывал лишь сон, наркотики – бесцветный туман.
Жену, кстати, Альберт не любил. Детей не замечал, если того не требовали обстоятельства.

- Понимаете меня? Хотя разве вы способны это понять… Вы счастливы, вы можете отринуть от себя жизнь и отдаться счастью. А я же…

Жизнь шла ровно, не вызывая ни слез, ни улыбки, ни воя, ни смеха, ни боли, ни наслаждения, ни ненависти, ни любви, ни надежды, ни зависти, ни страха, ни отчаянной решимости. И вроде столько всего произошло, и вроде Альберт ударился и о пол и о потолок существования, но эмоции смылись давным-давно – в ту чудесную июльскую ночь солеными волнами с пенным кружевом.
Он не проронил ни слезы в тот день, когда не стало старшего сына. Его сердце не изменило ритм, когда обитый алым гроб стал опускаться в вырытую яму.
Его глаза не лучились радостью, когда посреди ночи позвонила дочь и, захлебываясь от волнения, прокричала, что у нее родился мальчик.
Ему были безразличны гневные и проклинающие слова младшего сына.
Он даже не протянул руку умирающему другу, потому что не считал того другом.
Он не попытался спасти обезумевшую от горя жену.
Он вообще больше ничего не пытался делать – ни любить, ни читать газеты.
Альберт равнодушно оглядывался на прожитые почти сорок лет, и они не вызывали ничего, кроме скуки.
Подумаешь, грани всего мира… Что может вызвать в душе шелест денег, когда одиночество под осенними звездами не было одиночеством?
Лишь иногда шевелилась внутри непонятная жилка, пульсирующая и смутно о чем-то сообщающая.

- Только сегодня я понял, что мне надо делать. Примерно часов восемь назад я осознал, как вернуть себе жизнь, пусть несчастную и переполненную страданиями, но все-таки жизнь, а не существование.
Я невольно усмехнулся:
- И как же?
- Просто, - уныло протянул старик, - просто вернуться к ней. Через два дня я приду на то же место… Сорок лет ровного накатанного пути без всего…
- Сорок лет? – Я зачем-то переспросил.
- Да. Когда я окажусь на том берегу, пройдет ровно сорок лет. И, может быть, она освободит меня, и позволит дожить человеком.
- А сейчас хоть что-то чувствовали, рассказывая мне все это?
- Нет, мой друг, конечно же - нет.
Я хмыкнул и отвернулся к окну, устремив свой взор на бархат небес, щедро усыпанный бриллиантовой крошкой.
Попутчик же молчал, более не пытаясь заговорить, а лишь продолжая нанизывать на нить взгляда пласты моих чувств.
Но только больше меня это не раздражало… точнее, почти не раздражало.
И все-таки я поднялся и, извинившись, вышел из купе. Прошел до тамбура и там, ощущая некоторую прохладу, почему-то слишком нервно стал курить.
А по ту сторону дверей с равномерной скоростью проносились чьи-то жизни.

Она, мой ангел, не шла – летела ко мне. В легком белом платьице, она непосредственно, как ребенок, бежала. Счастливая и прекрасная, самая лучшая на свете, самая желанная, самая-самая.
- Игорь! – Горячие загорелые руки оплели мою шею, она взлетела и не приземлилась, удерживая мною. – Игорь, теперь ты точно мой!
Сердце почему-то совершило лишний удар, а руки непроизвольно отпустили хрупкое совершенное тело любимой девушки. Я взглянул в ее неистовые зеленые глаза, полные тайн и загадок, и почувствовал… и что-то, наоборот, перестал чувствовать.
Она будто поняла, отступила назад.
Я же обернулся, ища взглядом Альберта.
Но старика не было.
Я, понуро опустив плечи, побрел в сторону автобусной остановки. Мой же ангел даже ничего не сказал вслед, даже не намекнул о четырех десятках лет бессмысленного пути.

А, оказавшись дома, в своей не слишком уютной и чистой комнате, я подошел к столу, бывшему некогда отцовским, и с печалью подобрал уже покрывшиеся пылью разум и логику.