Под страхом сокращения

               

         Совсем недавно, после окончания исторического факультета государственного университета, я ещё учительствовал в одной из средних школ тракторозаводского посёлка. Старая школа была переполнена учениками, имела по несколько параллельных классов, поэтому тот или иной предмет вели здесь по два-три преподавателя. Историю же, кроме меня, читал пожилой педагог  Владимир Исаевич. В пятьдесят девять лет здоровье имел сносное, а на пенсию собирался уйти в шестьдесят семь, как он выражался, «под ручку с сорокапятилетней Прекрасной Дамой – своей учительской миссис-ей». И это при том, что работалось ему, как и всем учителям, нелегко, ведь школа примерной дисциплиной не отличалась, педагоги трудились, что называется, на нервах. Видимо, из-за этого во время празднования Дня учителя я глубоко вздохнул за столом и, увлекаемый сиюминутным настроением, сказал, между прочим: «Ох, и надоели мне наши ученички-оболтусы. Скорей бы на заслуженный отдых слинять… Поселиться в тихой деревушке, тружениц-пчёл развести, на пруду славную рыбицу ловить да зарёй-заряницей любоваться».

         – Это ты сейчас сладко поёшь, – сразу же отреагировал Владимир Исаевич, – а поработаешь с моё, – другие романсы появятся… Занятие у нас действительно несладкое и неблагодарное. Но разве не оно определяет  линию поведения бывших выпускников?! Оно! А, значит, и характер развития самого общества. Лично я в этом глубоко убеждён! И «оболтусам» хороший учитель ой как нужен! Хоть сами они далеко не все это осознают. А какой спрос с человека на пенсии?! Там же от тоски зелёной сгинешь. Даже и с дымарём на дремотной пасеке, с удочкой – на сонном озере…

         Историческое образование Владимир Исаевич получил ещё до войны. Замешано оно было на идеологемах диктатуры пролетариата. И теперь, в изменившихся условиях, уже не отвечало духу времени. И хотя педагог старался заниматься самообразованием, оно, вне стен вуза, никак не могло быть системным, а значит и полноценным. И чтоб не казаться отсталым и старомодным в науке, он изо всех сил стремился «задрав штаны, бежать за комсомолом».

         По его словам для аудитории, меня он очень уважал «как коллегу-историка». По дороге из школы любил «покалякать» со мной о нашей и мировой истории, допрашивал о точках зрения современных исследователей на разные её вопросы, выпытывал, в каких монографиях они излагаются.… Бывало, что потом – вкось ли, поперёк – он их прочитывал и использовал на занятиях. Однажды на своём открытом уроке он раскрыл смысл реформ  Петра Первого и, сделав глубокомысленную паузу, сказал, растягивая слова: «Я-а ду-у-ма-ю, что…». И продолжил своё напряжённое «думанье» изложением оценок деяний Петровых одним из светил современной исторической науки.

         При этом Владимир Исаевич не без гордости объявлял себя моим главным наставником, а на педсоветах и собраниях хвалил «прилежание и Божий дар способнейшего наследника». Конечно, мой более чем десятилетний опыт учительствования в счёт здесь почему-то не принимался….

         Наверное, всё осталось бы так и по-прежнему, если бы однажды директор не сообщил педколлективу вынужденное решение районо: ввиду сокращения контингента учащихся девятые и десятые классы нашей школы будут закрыты и через два года станет она восьмилетней.

         – Почему именно нас? – с тревогой спросил Владимир Исаевич. – Школа ведь довоенная, с большой историей и традициями…. Разве об этом Вы им не сказали?
         – Сказать то сказал, Владимир Исаевич. И заслуги коллектива отстаивал. Но если здание ветхое, почти аварийное, то ничего тут уже не попишешь. Со временем вообще под слом отдадут.

         Было видно, что такая новость Владимира Исаевича озадачила, и уже до конца педсовета сидел он мрачный и несвойственно молчаливый. Угрюмость преследовала его и потом, накладывая отпечаток на отношения с учителями. Он, как и раньше, со всеми учтиво приветствовался, спрашивал о делах и о здравии, но в обычных шутках стал сдержаннее, и совсем теперь не хватало его на пространные любомудрствования. Не делал он исключений и для своего «наследника» – не жал и не тряс с прежним усердием мне руку и, что удивительно, перестал по-простецки называть Андрюшкой и своим «Альтер эго». В одни-двое суток я будто бы сказочно вырос и сразу обрёл официальный учительский титул Андрея Петровича. И вёл себя так Владимир Исаевич чуть ли не месяц. Ну, а в канун следующего педсовета что-то в нём изменилось, и он с прежним азартом потряс мою руку, а после уроков зашёл за мной в класс, чтоб «вместе пройтись домой и (как он выражался) покалякать».

         “Специалист по катаклизмам истории” на этот раз предложил обсудить «афганский вопрос». Делился прочитанным в редких изданиях, передавал рассказы знакомых участников боёв с душманами, но личные мнения и оценки, обязательные когда-то, теперь не высказывал. Зато поинтересовался моими суждениями и даже спросил:
         – Ты ведь, Андрей, офицер запаса? Если какая-нибудь крупная заварушка грянет, пойдёшь добровольцем?
         – Запас, Владимир Исаевич, – говорю ему, – держат на случай войны. А пока там стоят наши дивизии, до этого, думаю, не дойдёт.
         – Как знать, как знать!… Бабушка надвое сказала. Надо готовиться к худшему. За плечами ведь не носить.

         На какое-то мгновение на его лице застыла загадочная, словно маска другого человека, ухмылка, которую он, спохватившись, усилием воли тут же прогнал.
         – И где только я ни встречал своих выпускников, – сказал Владимир Исаевич, проходя мимо райкома партии. – Заведующий отделом пропаганды, – кивнул он на окна под тополями, – учился у меня. Парень толковый, пойдёт далеко. Кстати, я тебя с ним познакомлю. Ты молодой и должен думать о будущем. Школа теперь – больше женское дело, и молодому мужчине в ней нечего киснуть.

         – Владимир Исаевич, Вы или пошутили, или желаете полемических возражений?
         – Нисколько.
         – Сами-то без школы себя не мыслите?!

         – «Сами с усами» после войны детям  нужны были. На мужчин тогда смотрели, как на героев, и равнялись на нас. Поредевшему нашему роду нужно было готовить сильную смену. Ну, а сегодня мы своё дорабатываем. Новое поколение нуждается в инъекциях женской участливости, их доброты, интеллигентности. Женщинам – и карты в руки. А у мужчин призвание древнее – вести за собой. Мужская целеустремлённость, твёрдый шаг, ледяной рассудок.… Это не отменялось никогда, а сейчас – тем более. Я хотел бы тебя надоумить, в райкоме представить. Для начала лектором поработаешь, – им грамотные люди нужны, – а там, через год-другой, в инструкторы перейдёшь. Об этом надо подумать, не откладывая решение в долгий ящик. Момент подходящий. К тому же с закрытием старших классов без сокращения учителей в школе не обойтись. Оставят, разумеется, самых опытных. Так было и будет всегда. А молодёжь тоже не останется в накладе. Молодёжь обязана искать. И распростёртые объятия для неё отыщутся. Куда ни постучись, – дверь откроют. Так что, Андрюшка, решайся. Мне б твои годы, – такой возможности не упустил бы. Не каждому везёт на патронов.

         – О каких Вы патронах, Владимир Исаевич?
         – Да о покровителях…
         – Странно всё это слышать именно от Вас. Днём с огнём не найти сегодня мужчину-учителя в школе. Или мальчишкам только по «участливым и интеллигентным» учительницам Марьям Ивановнам и Аннам Петровнам воспитывать из себя мужчин? А насчёт райкома… Если бы я нужен был больше там, чем в школе, то, может, и было бы из-за чего огород городить. С душой взялся бы за дело. Считал бы лучшей карьерой для себя высокий профессионализм и желание в служебном кабинете до восьми вечера электрический свет жёчь…
Владимир Исаевич слушал меня то с суровым, то с ироническим прищуром. Нервно слушал и бесцеремонно прервал.

        – Вы, Андрей Петрович, кажется, фанатик и, к несчастью, поэт. А я-то хотел тебе лучшей судьбины. Так сказать, звёздного часа. В возрасте Иисуса Христа всё по плечу ведь… Если, конечно, не встретишь Иуду. Ну, мне пора. Лови свою синюю птицу.
Размахивая потёртым портфелем, старый учитель зашагал через скверик в кофейню. Там он от дневной суеты и всяких неприятностей любил снимать нервное напряжение.

         А через день-второй в школе проходило учительское собрание. Владимир Исаевич, выступая, говорил о физическом воспитании школьников. Упрекнув их «марафонским просиживанием у телевизоров, физической рыхлостью, отсутствием интереса к спорту и непригодностью к службе в армии», он подчеркнул, что «физическое несовершенство оборачивается несовершенством нравственным, отсутствием активной гражданской позиции».

         – Даже в нашей учительской среде, – заключил почтенный педагог, – есть люди (ну, например, мой уважаемый младший коллега Андрей Петрович), которые вряд ли правильно понимают  долг защитника Родины, а сегодня – интернациональный долг. Здесь, и я убеждён в этом, нужна ещё многолетняя титаническая работа по воспитанию молодёжи, и, прежде всего, со стороны самых умудрённых жизнью – учителей с тридцати – сорокалетним стажем».
Лёгкий шумок недоумения пронёсся по рядам , горячей волной неожиданно захлестнул и словно бы парализовал меня самого. И пока я соображал, что скрывается за непонятным резюме амбициозного ветерана, на трибуну вышел новый оратор. Только после собрания подошёл я к новоиспечённому критику и потребовал разъяснений.

         – Не прикидывайтесь простачком, – ответил вчерашний мой благодетель и поспешил упрятаться в подсобку кабинета истории.

         Хотелось вломиться в каморку и поколотить шарлатана, но то ли его возраст, то ли моё положение педагога, а скорее и то и другое, остановили меня. А потом даже интересно стало, какие новые шаги предпримет «наставник» и чем атаки его окончатся. Внутреннее чувство подсказывало, что не будут они интеллигентными, а неправое дело приведёт старика к посрамлению. И она, интуиция, не обманула. Владимир Исаевич мобилизовал против меня всю демагогию, хляби морские и пыльные бури. Казалось Соловей-разбойник – Адихмантьев сын проклюнулся в нём сквозь розовый дым порядочности и солидности.
         Наскоки шли за наскоками, а ветеран в них был и изобретательным, и неутомимым. Всё, в чём раньше он видел моё достоинство, теперь без зазрения совести становилось вверх тормашками. Из его нападок следовало, что я безудержно деградировал, деквалифицировался. Перестал, мол, готовиться к урокам, отхожу от принципа историзма в изложении материала, разлюбил учеников, не так одеваюсь, не ту причёску ношу… Зато каждую свою удачу, каждый чох он рекламировал перед завучем и директором, на педсоветах и общих собраниях. Подкоп был явным, но никто, кажется, не попытался образумить Соловья Адихмантьевича: меня не трогают, мол, – моя и хата с краю.

         А тем временем  завершались выпускные экзамены, предстояло распределение нагрузки на новый учебный год и закрытие старших классов. В один из выходных дней учителей послали помочь рабочим  на строительстве школы в новом микрорайоне. Там, в паре с физруком, я подносил каменщикам раствор, в паре с учителем музыки, Владимир Исаевич выносил из будущих классов строительный мусор. Мы трудились на первом этаже, а на третьем, принимая со стрелы башенного крана кирпичи, кладку вели строители. Работа кипела горячая, ведь этого неумолимо требовал ограниченный срок сдачи объекта. Прорабы подгоняли и каменщиков, и нас, их неопытных помощников.

        Вдруг на стройке случилось нежданное. Даже сейчас, когда по прошествии лет вспоминаешь об этом, невольно мурашки по коже бегут.
        Кирпичи верхотурщики принимали на тяжеленных поддонах. Тара освобождалась, и четверо сильных парней сбрасывали её на землю. Упади махина на человека, от него осталось бы мокрое место. А вот и очередной поддон полетел вниз, – и рабочие в ужасе ахнули.
        Ох, Владимир Исаевич-Владимир Исаевич! Тёртый калач Вы, стреляный воробей, старый волк!… Ну, куда же нелёгкая несёт Вас со своими носилками?!
О, ужас! Только бы не это!

        Какая-то внутренняя пружина мигом бросает меня на кучу щебня и битого кирпича, и над самой головой моего несчастного наставника я успеваю изо всех сил оттолкнуть опасный груз в сторону, сам лечу вниз – и острая боль обжигает мне руки, колени, грудь, лицо…
Поднимаю голову над поддоном и вижу: на стене оцепенели в страхе строители. Физрук и пеник помогают мне встать, однако новая боль простреливает колени, –  и я уже где-то за гранью сознания и бытия. Но отчего мне так хорошо и благоговейно? И что за тревожные голоса надо мной? Из какого они далека? Почему настойчиво и призывно выкрикивают моё имя? Кто это трясёт меня за плечи, шлёпает по щекам, и какого Лешего ему надо? Откуда и по какому случаю здесь резкий запах нашатырного спирта?
Разлепляю веки и вижу тревожные лица. Почему-то становится стыдно.

       – Я, кажется, уснул? – говорю склонившимся надо мной товарищам.
       – Да нет, Вы были в глубоком обмороке…

       Я чувствую липкую жидкость на реснице, слышу, как щемит надбровье левого глаза. Трогаю ладонью лицо и вижу, что пальцы мои в крови. Всё случившееся на строительстве возвращается к памяти..

       – Как там Владимир Исаевич? – спрашиваю. Его, вроде бы, не задело?
       – Сейчас вернётся, за “Скорой» побежал.

       После необходимой помощи несколько дней «просидел я на больничном бюллетене», «зализал» свои раны и вернулся к школьным делам.

       Открываю дверь учительской, а там – яблоку негде упасть. Со стены прямо в глаза смотрят яркие буквы: «Гордимся смелым поступком!» Над ними броский рисунок – две безмятежные фигурки с носилками, ещё выше – стремительный орёл, замахнувшийся мощным крылом, и поддон, кувырком улетающий к солнцу. Мордочка гордой птицы – моя фотография из «Личного дела». Собственными стихами по этому случаю приветствует меня преподавательница литературы, молоденькая учительница иностранного, сделав книксен, тычет  мне цветы и, поднявшись на цыпочки, смачно чмокает в щёки и, артистично, в…кончик носа. В учительской оживление, смех и восклицания: «С выздоровлением, с возвращением!»   Потом из-за последнего стола вяло поднялся, подошёл и стал рядом со мной Владимир Исаевич. Учительская замерла, а он, раздираемый противоречивыми чувствами, стоял, словно залитый жёлтым мелом, и ничего не мог из себя выдавить. Наконец, медленно и с большими паузами заговорил:

       – Я допустил … горькую в моей жизни оплошность. Нет обидней ошибки, чем в этом возрасте. На долгой ниве каждый обязательно что-то теряет, а я вот… не хотел упустить ничего. Теперь я… уйду. А ты, Андрей Петрович, если не простишь меня, прости по-мужски хоть седеющие мои волосы.

       Впрочем, из школы он не ушёл. Ни от кого не услышав упрёков в глаза, стыд свой переморгал и к осени взял группу продлённого дня. Но как человек неглупый, выводы из случившегося сделал: перестал выпячивать своё «я», совать нос в каждую подворотню, тихо нёс радость и бремя учительского труда, и мечта его о 45-летнем педагогическом стаже вновь обрела плоть и кровь.

       – Не понимаю таких стариков, – сказал мне однажды физрук. – Честно трудился, хлеб заработал, – иди отдыхай себе, воспитывай внуков. А если того недостаточно, делай, чего душа пожелает: разбей цветник под окном, займись подростками во дворе, дерево посади, читай в общежитиях лекции, пиши, наконец, мемуары…

       Посмотрел на меня физрук выразительно, но я ему поддакивать не стал. Он был не на много старше меня, а молодым судить почтенную старость, подумалось мне, ну совсем не к лицу… Чаще всего перед лицом близкой, неотвратимой вечности она и сама себе даёт строгую, нелицеприятную оценку.

                Июнь 1985 г.