Никита Михайлович, тайный резидент. Детям про-пра

С благодарностью за отзыв и добрые пожелания
посвящаю Татьяне Балика
(рассказ записан по памяти со слов двух старших родственниц, мамы и сестры бабушки в начале нулевых, и по подписям к фото).
Перебирая семейный фотоархив, вглядываюсь в мужской портрет начала 20 века. На нем - мой прадед, Никита Михайлович, родившийся в 1883-м. Немного оттопыренные уши (как у бабушки Маши и тети Ани), серьезные глаза, насупленные брови, густые темные волосы. Похожи мы с ним, или нет? Что во мне от него? Что взять из его "наследства", из памяти о том, каким он был? Тут дело даже не в том, что другого капитала от прадеда моего не осталось (и не его вина в этом)... Капитал остался, только он - не в золоте.
Как-то так вышло, что вспоминаем прадеда до сих пор. В детстве и юности  любовались на красивые фотографии начала прошлого века. Приятно сказать в  образованной компании: «Мой прадедушка работал в Филипповской булочной в Москве, на Тверской». Вроде бы ничего особенного, но самый яркий факт его биографии - вовсе не "престижная работа" в Московской лавке, а тот нравственный выбор, который он совершил на склоне своих лет. Долгое время я не знала многих подробностей его жизни и не задумывалась о них.

Чем выделяется судьба Никиты Михайловича из общего ряда судеб таких же как он простых людей довольно страшной, насыщенной войнами эпохи? Не Чапаев и не Хрущев (если говорить о представителях его поколения) прадед совершил в конце своей жизни поступок, которым даже нам, мало его помнящим, можно гордиться.  Это кажется мне более важным, чем франтоватый воротничок, городской сюртук и дорогие ботинки, свидетельствующие о высоком (относительно, для того времени) уровне жизни прадеда в самом ее начале, до революции 1917-го или "до переворота", как говорили в его семье.
Точно не известен год, в который мой предок запечатлен в таком замечательном виде, с завитыми усами а-ля Кайзер, пышной шевелюрой, в белоснежном воротничке. Полагаю, фото сделано между 1909 и 1910-м.

Честный по определению

«Место работы» героя снимка, сделанного в ателье г-на Свищева ( «уг. Мал. Спасск. и Сухаревской» – написано на обратной стороне) – Москва, очень заметная (до сих пор) булочная, место, где всега торговали, где жили состоятельные люди, куда стекался со всей России бедный люд, на заработки.

И моего прадеда в Москву, в знаменитый магазин, привела довольно длинная дорога.  Десятилетнего мальчика везли из калужской деревни Базовка, дорога занимала почти день и пристроили с помощью родных варщиком цукатов в Филипповскую булочную Образование подросток получил в воскресной школе, которая была поблизости. К совершеннолетию  вырос в симпатичного, смышленого, здорового парня со здоровым же румянцем на щеках. За внешний вид и сообразительность он был определен на должность продавца в конфетный отдел булочной. А уже к двадцати пяти он стал приказчиком
О предках прадеда мне не известно, к сожалению, ничего. Даже жаль, что эта информация, как малозначительная потерялась в пересказах бабушек и мамы. Зато известно и неоднократно рассказано другое.

В чем был секрет успешной карьеры прадеда в Москве?
– Первое его достоинство – честность, - вспоминают родные. Прадед, по всем «показаниям» был удивительно прямодушен, щепетилен до крайности. Это очень ценилось в торговом мире большого города. Не сомневаюсь в крайней щепетильности прадеда, вспоминая те отношения, которые связывали его детей - моих бабушку, ее сестру и братьев. Помогали друг другу – всегда, помощь принимать стеснялись, взаймы брали крайне неохотно, с деньгами обращались бережно и никогда не могли кривить душой.
О нравах, царивших в торговле того времени, и мама, и тетя Аня рассказывали со слов деда примерно так.
«Отделов кадров в тогдашних магазинах не было. Москва и тогда была большим городом, но потеряться человеку в нем было невозможно. Обворовал, обвесил, наврал – всем будет известно. Как? А вот так: к замеченному в нечистоплотности продавцу подойдет хозяин и просто скажет: «Снимай фартук!» И… будьте уверены, провинившегося ждет страшное наказание: нигде в городе его больше не примут на работу! Ну разве что на Хитровом рынке будет прозябать» (читай Гиляровского).

Следующий немаловажный фактор успешности предка – он был грамотный и непьющий. Это и тогда ценилось. Языков, кроме русского, правда, не знал, но книги в его доме водились всегда, в семье любили стихи Некрасова и Пушкина, учили их наизусть. Все дети Никиты Михайловича начиная с пяти лет были научены чтению, которое практиковалось по вечерам. Ну-ка, менеджеры среднего звена, как читают наши с вами дети?
К моменту, когда Никита уже почти сделал свою скромную "карьеру" в столице в  известной булочной страны, он решил жениться.

Выбор первый: невеста

- Как они поженились с прабабушкой? – спрашиваю у мамы.
- Дедушка женился по тем временам поздно, ему было 27. Он искал невесту из родных мест, если не из маленькой Базовки, то из соседнего большого села. Среди парней, уехавших в Москву на заработки, бытовало убеждение: деревенские жены – самые надежные. Они работящие, верные, детей любят. Вот дед и заказал тройку с бубенцами и поехал с другом-земляком сватать знакомую девушку в село в 120 километрах от Москвы. Дорога в Высокиничи в те годы занимала день. По приезде выяснилось: потенциальная невеста просватана. Никита Михайлович огорчился – за тройку пришлось заплатить немалые деньги. Друг подсказал выход: на краю села, в невзрачном домике проживала «немолодая» (21 год) девушка с матерью. Хорошая, симпатичная, трудолюбивая, и… родственников мало. Так и было решено сделать предложение Марии Иосифовне.
Прабабушка к тому времени жила со своей матерью Татьяной в крайней нужде.  Отец семейства, бывший купец-прасол, потерял в революцию 1905 года свою лавку где-то у Триумфальных ворот и пропил с горя все сбережения. Помотавшись по Хитрову рынку, этот мой бесславный прапрадед умер у себя на родине.  Семье  ничего не оставил, кроме баек о богатом прошлом и невеликой избы с клочком земли. К Марии уже сватались местные парни. Она не торопилась с выбором. Хотя и была по сути бесприданницей, характер выдерживала. Самому ретивому ухажеру моя прабабушка отказала категорически, после того, как всего лишь раз увидела его пьяным. И только Никита - красавец на тройке с бубенцами, из Москвы, с подарками, гостинцами, здоровый, трезвый, работящий Марии понравился. Сватовство удалось.
Никита и Мария поженились в 1910-м и зажили счастливо в Москве. Об этом говорит и следующий снимок Никиты Михайловича и его молодой жены. У прадеда тот же сюртук, те же начищенные до блеска ботинки, сменился, пожалуй, галстук и ворот рубашки (то и другое стало менее франтоватым, но осталось аккуратным). Прабабушка - в городском платье, с букетом в руках, правда, с грустным лицом. По семейным преданиям молодожены поссорились накануне съемки. Никита уговаривал Марию сходить в парикмахерскую и сделать прическу, Мария сопротивлялась, мол, и так красивая (что правда), что же зря деньги тратить? Он был расстроен. Она настояла на своем, скромно собрав в пучок косу на затылке. Вот поэтому, наверное, лица у них на фото торжественные и грустные.
Молодые супруги жили в это время в комнате на углу Козицкого переулка и Тверской.
Эту комнату часто вспоминали мои бабушки. Там, в доме с высокими потолками, был проведен газ, по трубам текла горячая и холодная вода, было чисто и светло.
К началу первой мировой в семье Марии и Никиты было уже трое детей. Прадеда забрали на фронт. Прабабушка вернулась на время войны в деревню, там было легче прокормить детей, поскольку ее мать, Татьяна все еще держала корову и даже научилась доить (в молодости этого не умела). Воевал ли прадедушка в гражданскую? Об этом семейная история умалчивает. Скорее всего - нет. Он вернулся с фронта германской войны к семье, в деревню.
Бабушка Маша родилась в 1918-м и была пятой после двух сыновей и двух дочерей.
Семья у прадеда была православная,  поэтому прабабушка родила десятерых детей. Так и говорила о своей женской доле: «Год кормишь, год – носишь». И так двадцать лет! Правда, дети Марии и Никиты были послушными, спокойными, старшие нянчили младших. Бабушка Маша, хоть и была «посерединке», была очень сознательная, постоянно помогала матери, в конце концов, к своему пятнадцатилетию она настолько устала от этого «садика», что накануне рождения последнего, десятого, братика Володи гордо сказала родителям: «Больше ни к одному ребенку не подойду!». Едва же новорожденного положили в люльку, и он заплакал, сестра схватила младенца на руки и… умилилась: такой он был славный!
До совершеннолетия и далее дожили четверо из десяти детей. Остальные умерли в страшные двадцатые годы от инфекционных болезней, которые сейчас посчитали бы пустяковыми.
А потом был еще один крошечный кусочек счастья в жизни семьи: в годы нэпа они вернулись в Козицкий переулок. Булочная продолжала работать, и дед оставался при своей «дореволюционной» должности. Всех детей с собой в Москву не брали, тесно там было. С прабабушкой Татьяной в новом сельском доме оставались Мария и младшие.  Дети Никиты Михайловича вспоминали как счастливые моменты своего детства - возы с продуктами из Москвы. К Рождеству, к Пасхе дети и родные получали еще и подарки. Именно тогда началась в нашей стране эта советская традиция – еду, товары и деньги возили из Москвы в глубинку, а не обратно, как следовало бы по логике вещей. Правда, длилось это послереволюционное изобилие очень недолго.



Выбор второй: где жить?

Квартирка в Москве на Тверской была удивительным, загадочным образом потеряна. У прадеда была двоюродная родня, жившая в соседней деревне. Семья с тремя детьми (старшей – 16) сильно пострадала от бытового пожара. Родители умерли от ожогов, дом сгорел дотла, дети остались. Это случилось как раз в разгар нэпа. Гуманные предки временно приютили подростков, тем более те собирались учиться в средних учебных заведениях. Осталась в семейном архиве фотография сиротки Пани вместе с прабабушкой Марией и бабушкой Машей, сделанная в очередном московском ателье (уже без названия). На снимке Паня обращает на себя внимание: молодая, красивая. Губы сжаты, взгляд решительный. Паня с братьями став москвичами, начали учиться и работать, а потом, похоже, подзабыли «сельскую» родню. Как только нэп начали сворачивать, прадед остался без работы, семья вернулась в деревню, где уже был построен крепкий дом и хозяйство, там было проще прокормить детей. В коммуналке остались трое сирот. В годы Великой Отечественной Паня-москвичка как-то так поговорила с моей бабушкой (к тому времени женой репрессированного, то есть женщиной с "запятнанной" биографией), что на время учебы в столице "провинциалке" пришлось искать другое жилье.  Потом, вспоминает мама, они еще встречались, и даже после войны пару раз ночевали на Тверской. Но родственные узы заметно ослабли. Может быть та жилплощадь в коммуналке "на тридцать восемь комнаток" и не принадлежала прадеду, а была им арендована, но вся история, как ее рассказывают родные, не красит Паню.

Как бы то ни было, в конце двадцатых, в голодное времечко прадед Никита Михайлович оставив столицу, начал карьеру в советской потребкооперации. Прабабушка Мария вступила в колхоз. За это давали землю для коровы, а молоко в семье всегда требовалось. Несмотря на уговоры, Никита Михайлович в колхоз так и не подался.
Сохранилась еще одна фотография прадеда с прабабушкой. Этот снимок разительно отличается от дореволюционного. Если не знать, можно не поверить, что сфотографированы одни и те же люди и времени-то прошло не так чтобы много! Оба усталые, похудевшие, сильно постаревшие, одеты очень просто, на фоне бревенчатой стены деревенского сарая (оный сарай и был вступительным "взносом" в колхоз). Подпись на обратной стороне снимка сделана крупным и немного неровным почерком нашей покойной бабушки, их дочери, видимо уже незадолго до ее собственной смерти. Бабушка пишет:
«Это наши родители, замученные вступлением в колхоз, похоронившие пятерых детей. Мама двадцать лет отработала дояркой, а потом в колхозе кассиром. Дети: Ваня, Шура, Поля, Ваня, Катя, Дуся».
Поза прадеда даже на этом фото выдает его характер. Он молодецки перекрестил ноги в честно надраенных кирзачах, руки засунул в карманы. Усы уже не топорщатся. Сюртук у Никиты по-прежнему городской, а вот рубашка - простая косоворотка. Здесь заметно, что он выше жены на голову и прислонился к ней локтем левой руки. В чертах лица Марии на этой фотографии узнаю что-то знакомое, от выражений лиц бабушки и мамы. Она стоит ровно, опустив руки в карманы пальто, которое ей явно велико.  Голова небрежно обмотана платком, но виден высокий лоб, улыбка, усталые глаза.  Как жалко, что я никогда не видела в жизни этих людей! Несмотря на мрачный фон снимка, на отсутствие парадных нарядов, интерьера фотоателье, букетов и бутоньерок, мои предки мне нравятся и на этой фотографии. Заметно их желание не сдаваться.

Выбор третий: кому служить?

К моменту начала Великой Отечественной в семье Никиты и Марии осталось четверо детей. Старшая была выдана замуж, ее мужа к тому моменту посадили («брат врага народа»), родилась внучка. Младшая дочь окончила школу и работала пионервожатой, старшему сыну было семнадцать с половиной, младшему исполнилось тринадцать. Мать семейства Мария работала в колхозе дояркой, Никита трудился в потребкооперации, занимал там какую-то должность и по-прежнему содержал всю семью.
На войну «добровольцами» забрали двоих детей. То есть их вызвали в райком комсомола и предложили пойти добровольцами на фронт. Может быть, где-то и были другие добровольцы, но наш случай был именно такой. Агитировали уйти на фронт девятнадцатилетнюю хрупкую Анну и семнадцати с половиной-летнего Алексея (как-то так посчитали, что семнадцать с половиной – уже восемнадцать). Мария Иосифовна заплакала: «Детей берут!» Спорить, видимо, было бесполезно. Да и как поспоришь, если муж старшей дочери – сослан?
Никита Михайлович провожал дочь и сына на фронт в духе семейных традиций. Несмотря на всю атеистическую пропаганду, вышел на крыльцо собственного дома с образами, благословить. Полу-подросток Анна в белых носочках, узкой юбочке и кофте с рукавом фонарик, маленького росточка, худенькая не тянула на «воина». Алексей тоже был не богатырь. Все плакали.

Осенью село оккупировали немцы.
Сельскому сходу предложили назначить старосту. Для начала захватчики начали разговор с жителями захваченного села хоть и без уважения, но по-хозяйски: сказали через переводчика -  ваша задача грамотно управлять хозяйством, не развалить его, платить налоги, потому выбирайте людей, которым доверяете, в начальство. В старосты выбрали двоих - некоего Лакеева и моего прадеда (точнее сказать - он был помошником). Их давно знали на селе, они были самые грамотные, организованные. Испуганные сельчане выбрали именно этих двоих,еще и потому, что чувствовали подвох: в такой ситуации кто-то надежный должен был их прикрывать. Оба не отказались. Хотя, наверное, могли бы. Поводы к волнениям, нешуточным тревогам   сразу появились в семье прадеда-"старосты". Так получилось, что Никита и Мария прятали в своем доме русского солдата и очень боялись, что немцам станет об этом известно. Расстрела в таком случае было бы не миновать, и кто б смотрел - староста хозяин дома или нет? Хотя, конечно, дом старосты для нашего солдатика был более надежной защитой, чем любой другой. Это мои родные хорошо понимали и этим воспользовались, чтобы спасти русского человека.
Мама помнит еще один эпизод. К ней, четырехлетней, пристал белокурый немецкий солдат. Мама же была беленькая, с выгоревшими на солнце русыми волосами. Немец улыбался вначале, показывал ей фото дочки, что-то говорил и совал шоколадку. Мама шоколадку не взяла, оттолкнула дяденьку, бабушка сильно испугалась, увела дочь. Немец наорал. К счастью, этим обошлось.
Эпизод более выразительный, сохраненный в нашей семейной памяти связан с пресловутой "немецкой аккуратностью". В одном из домов, где поселись "гости", были большие холодные сени. Фрицы не захотели бегать на улицу по нужде, не привыкли они к этому в Германии, и гадили в сенях, предполагая, что за ними уберут русские (рабы же - по определению!). Естественно, никто из наших не убирал. Ведь жителей этого, да и многих других домов попросту выгнали жить в холодные землянки и подвалы. В домах же, где поселились захватчики, копилась грязь. Кстати, сколько я вспоминаю своих родных старшего поколения из села Высокиничи, в большинстве своем это было очень аккуратные люди. Традиционное русское представление о том, что деревенские - все неряхи пришло в наш быт и в наше сознание скорее всего в 70-е, когда село (и Высокиничи в том числе) окончательно загнулось.
Но в 41 все было по-иному. Люди были крепки духом. И даже когда советские войска пошли в наступление, и начались немецкие реквизиции, народ оказался к этому готов.
Никита Михайлович не заблуждался на счет "гуманизма" оккупантов. Тетя Аня рассказывает, что отец днем служил "для виду" немцам, узнавал, какие планы у "хозяев", а ночью выбегал потихоньку из дома и ходил по соседям, знакомым и незнакомым, предупреждал: «Сегодня прячьте скотину, завтра - зерно, послезавтра - птицу!" Немцы со своим оргнунгом делали все поочередно и последовательно. Благодаря этому, да еще сметливости и отваге моего прадеда и его "начальника"-старосты, многим удалось спасти остатки продовольствия, не умереть от голода в страшную холодную зиму 1941-42 годов. Где же было еще брать провизию? А прадед, отец семейства, почти старик, рисковал при этом жизнью!
В декабре село освободили. Среди освобождавших село была часть, где дочь Никиты, Анна служилиа машинисткой (да и санитаркой заодно).
- Мы шли домой (в нашей части было несколько земляков) и не знали, что там найдем, - вспоминает она до сих пор. – Едва ли треть строений сохранилась после бомбежек и боев. В соседний дом угодила бомба. Наш был цел. Навстречу мне шел какой-то незнакомый, страшно худой мальчик в женском пальто. Я вгляделась получше и… узнала братишку Володю. Кинулась к нему, закричала, заплакала, обняла его.

Анна Никитична, хоть и служила машинисткой в политотделе, к тому времени уже всякого натерпелась в отступлении, на ее глазах погибали подруги, рекой лилась кровь, а о выходе из окружения через леса и реки  в ноябре 41-го она смогла рассказать нам только в глубокой старости, прерывая рассказ тяжелыми вздохами, паузами, слезами. До сих пор война стоит в ее нежных, прозрачных, светло-голубых глазах. И до сих пор каждый год, 9 мая она, 85-летняя пенсионерка, смеется: «Опять открытку с автографом принесли!» У нее уже много этих открыток: с автографами Ельцина, Путина, Лужкова.

А тогда, в 41-м счастье встречи семьи с дочерью длилось недолго. Старост, Лакеева и его помошника Козлова арестовали и сослали. Кто-то донес о том, что они «служили оккупантам». Чудом его не расстреляли сразу.
Нет худа без добра – Анну отозвали из армии. Дочь «предателя» не могла служить. Может быть, благодаря этому она осталась жива? Правда, сын Алексей остался на фронте. Вернулся он только через год, после контузии, с навсегда утраченным здоровьем, испорченным слухом и зрением. Самый младший сын Никиты и Марии, казалось бы, должен был избежать войны, он же был в те годы школьником. Но и его достали военные действия! Блестяще закончив летное училище (прабабушка им особенно гордилась), Владимир попал в локальный военный конфликт на Дальнем Востоке в 53-м. Там и погиб в боевой схватке.
Что до прадеда – через некоторое время семье стало известно: он сослан "на химию", в Горьковскую область. Еще до конца войны прабабушка получили извещение о его смерти. Неизвестна ни точная дата, ни место захоронения. Прабабушка же прожила долго, немного не дотянув до моего и других правнуков рождения. Ее парализовало в начале шестидесятых. И верная, любящая дочь Мария до последнего дня выхаживала Марию Иосифовну в родном доме.
Спустя годы сын Лакеева, который выучился в военном училище, стал полковником, нашел в Москве мою тетю Аню (это вспомнилось совсем недавно).
- Наши отцы реабилитированы, - чуть не с порога порадовал он Анну Никитичну.  Гость говорил о том, что можно было бы найти следы последних лет (или месяцев?) жизни Никиты Михайловича. Увы, тогда этим семья не смогла заняться. Надвигались очередные экономические реформы, и уже изрядно напуганные властью потерявшие остатки здоровья старики, дети Никиты, отложили поиск до лучших времен. Настали ли они, эти лучшие времена?
Пока я знаю то, что прадедушка Никита, простой честный русский человек, бывший приказчик Филипповской булочной, бывший руководитель потребкооператива, непьющий и любящий отец четверых детей, послуживший своему селу, умер, скорее всего, нелегкой смертью, наверное, от химического отравления на оборонном заводе. Остались вопросы, на которые я ищу ответы. Правильно ли он поступил, согласившись быть помошником старосты? Ведь мог, скорее всего, отказаться! Были ли у него сомнения и что сыграло роль в принятии решения? Любовь к родине, которая отняла у него детей и достаток? Сознание, что другим еще хуже, а он может постоять за интересы земляков, послужить миру и защитить его от германцев, с которыми воевал еще на первой мировой? Почему не нашлось человека, который заступился бы за него, раз уж он спас многих? Или родной советской власти боялись не меньше, чем оккупантов? Странный, загадочный, непостижимый русский народ из села Высокиничи…
Если честно, я не знаю, как правильно было бы закончить эту историю, и закончилась ли она. Память о прадедушке не утрачена. Могила его не найдена. Но сюжет кажется мне актуальным и сейчас. Особенно сейчас.