1932 г. В Германию

Интервью газете "ОСТЗЕЕ-ЦАЙТУНГ". Время работы над романом.1981 год. (ФОТО.)
     Это «кусок» из моего романа «Такая долгая жизнь».Хочу только сказать, что «здесь» нет никакой «выдумки». Так это было на самом деле. Это 1932 год.
  "Комбрига Путивцева Пантелея Афанасьевича вызвал командующий Военно-Воздушными Силами страны Яков Иванович Алкснис.
  Каждая встреча с командующим круто меняла жизнь Путивцева.Алкснис пришел в авиацию сравнительно недавно. Он удивил опытных пилотов прежде всего тем, что за три месяца (вместо трех лет) освоил технику пилотирования и совершил беспосадочный перелет Москва-Крым.Сам Путивцев в авиации был с 1922 года.Когда начал формироваться Красный Воздушный Флот, партия направила его в летную школу. Было ему тогда двадцать пять лет. Через два года Путивцев окончил школу. Командовал сначала эскадрильей, а потом -- полком бомбардировщиков.
  В 1928 году, когда он стал комбригом, Алкснис предложил ему переехать в Москву и возглавить группу летчиков-испытателей.
-- Вы все-таки, Пантелей Афанасьевич, подумайте,-- сказал ему тогда командующий.--Продвижение по службе будет идти туго, не то что на командных должностях -- командир бригады, а там, глядишь, комдив, комкор... А на испытательной работе с ромбом можно надолго остаться...
-- Было бы интересно жить и работать, а за чинами никогда не гнался и не гонюсь,-- заявил Путивцев.
-- Ну, добро... Значит, порешили. Перевозите семью и приступайте. Недели на устройство хватит?
-- Постараюсь уложиться, товарищ командующий. И вот уже два года, как он в Москве.
Жена Пантелея, Анфиса, узнав, что мужа вызвал командующий, с понятным волнением ждала его возвращения.
Одиннадцать лет они прожили вместе и за эти годы где только не побывали: и на Дальнем Востоке, и в Закавказье, и в Средней Азии. Жизнь на чемоданах ей надоела, но она до поры терпела. Когда подросла Инночка и надо было ее определять в школу, Анфиса все чаще и чаще стала говорить Пантелею: «Переведись в город, где есть приличные учителя и приличные школы» -- «А чем тебе не нравятся здешние учителя? И как это я, по-твоему, переведусь?» -- возражал Пантелей. Анфиса молчала. Кроме желания устроить дочку в городскую школу, было еще желание, можно даже сказать мечта, -- выбраться из глуши, переехать в большой город, как Харьков, где она родилась, где есть театры, концертные залы, кино. И вдруг такое счастье: Пантелея перевели не куда-нибудь, а в Москву и дали им квартиру из четырех комнат в самом центре города. Теперь каждый вызов мужа в штаб ВВС заставлял ее мучиться неизвестностью: а вдруг из Москвы их снова пошлют куда-нибудь к черту на кулички?
Звонок в прихожей заставил ее вздрогнуть. Сбросив фартук, она помчалась открывать дверь, и хотя ей не терпелось спросить: «Ну что?» -- удержалась от вопроса, зная характер мужа;-- сам скажет, когда надо. Он не стал томить ее слишком долго и сказал:
-- Ну, мать, собирай чемоданы...
Наверное, она переменилась в лице, и это заметил Пантелей и поспешил ее успокоить:
-- Не бойся. В командировку...
-- А я и не боюсь, -- переводя дыхание, ответила она даже с некоторым вызовом.
Когда она услышала про чемоданы, тут же решила: пусть едет, а я останусь с дочкой в Москве. А там видно будет. Теперь она спросила, успокоившись:
-- Куда на этот раз и надолго ли?
-- На этот раз, мать, в Германию!
-- Куда?! -- не поверила Анфиса.
-- В Германию...
-- В какую еще Германию?
Пантелей улыбнулся:
-- В ту самую...
-- Перестань дурачиться...
-- А я и не думал.
Наконец она поверила. Он действительно ехал в Германию в командировку, месяца на три, как сказал. Город, который назвал Пантелей, был ей незнаком, она не слышала о таком и не стала расспрашивать, может, это тоже «военная тайна». Еще больше удивилась, когда Пантелей сообщил, что едет на этот раз как «купец», то есть ему поручено кое-что купить в Германии.
-- Что же ты там можешь купить? Ведь не самолет же? -- вырвалось у нее непроизвольно.
-- Вот именно, самолет...
-- Да разве продадут они нам самолет? Буржуи-то?
-- Продадут! -- уверенно сказал Пантелей. -- У них там кризис сейчас.
Она не знала, что примерно час назад такой же разговор состоялся у него с командующим ВВС. Пантелей так же, как и Анфиса, усомнился: продадут ли? И командующий сказал: «За деньги они черту душу продадут, не то что самолет, а тем более сейчас у них такой кризис, что они готовы каждого заказчика носить на руках...»
Пантелей не предполагал, не мог даже догадываться, когда вошел в большое красно-кирпичное здание, где помещался штаб ВВС, что ему предложат, а вернее, прикажут, отправиться в такую командировку.
-- Я ведь по-немецки знаю только «гутен морген» и «ауфвидерзеен»,-- сказал он командующему.
-- С тобой поедет переводчик, а технические термины везде одинаковы. Кстати, язык подучишь: наше дело такое -- все пригодится. -- И командующий, который был всего лет на семь старше его, но всегда казался таким солидным и серьезным, вдруг по-мальчишески подмигнул...
Командировочное удостоверение, заграничный паспорт -- все уже было заготовлено. Расписавшись в получении необходимых документов, Путивцев пошел знакомиться, с переводчиком, который ждал его в бюро пропусков.
«Неужели этот парнишка?» -- с сомнением подумал Путивцев.
«Парнишка», увидев комбрига, вскочил, представился:
-- Топольков Юрий Васильевич.
-- Ничего, если я буду обращаться к вам просто Юра? -- спросил Путивцев.
-- Ничего, -- согласился Юра.
-- Давай сразу на «ты», -- предложил Путивцев.
-- Вы меня можете называть на «ты», а я вас... чуть-чуть позже, -- сказал Топольков.
-- Ты бывал уже там? -- поинтересовался Путивцев.
-- Бывал.
-- Ну и как?
-- Да ничего.
-- Ничего, значит... А что брать с собой?
-- Зубную щетку...
Юмористом оказался этот Юра. И когда Анфиса спросила Пантелея:
-- Что тебе готовить в дорогу? Он ответил:
-- Зубную щетку.
-- Ах, ах, ах! Ты прямо неузнаваем. Шутки так и сыплются из тебя, как перья из старой подушки.
Анфисе тоже было весело. Конечно, три месяца разлуки -- придется поскучать, но они остаются в Москве, а Пантюша поедет не куда-нибудь, а в Германию.
Сборы оказались не такими уж простыми. Ни приличного чемодана, ни хорошего костюма не было. Пантелей Афанасьевич позвонил Юре, поделился своими волнениями насчет экипировки, и Юра пообещал, что завтра они пойдут в наркоминделовский магазин и там решат все эти проблемы.
Пантелею Афанасьевичу пришелся впору черный в полоску костюм. Сидел он на нем отлично, и Анфиса не могла насмотреться на мужа, но сам он ворчал: «Вот я и стал штатской крысой». Анфису это рассердило: «Был ты мужик и остался мужиком. Онучи тебе нужны!»
На вокзал пришли всем семейством: Пантелей, Анфиса и десятилетняя Инна. Так всем семейством и зашли в вагон, на котором была табличка: «Вагон Ли», что значит -- спальный.
Обилие бронзы, кожи и бархата удивило Пантелея Афанасьевича: зачем такая роскошь? Анфиса же завидовала мужу: вот в таком вагоне проехать бы...
В последнюю минуту прибежал Юра. Путивцев уже волновался: не опоздал бы. Провожающих попросили из вагона. Пантелей вышел на перрон с Анфисой и дочкой.
-- Папка, приезжай скорей, -- чмокнув отца в щеку, сказала Инночка.
-- Ты смотри не задерживайся. И вообще... -- Анфиса всплакнула на прощанье, обняв мужа.
-- Ну, ну, мать...
Раздался свисток. Пантелей вскочил на подножку. Поезд тронулся.
Теперь можно было осмотреться, освоиться «с техникой». Это свет, а это что за кнопка? Путивцев нечаянно нажал на нее. Пришел официант из ресторана:
-- Чего желаете?
Юра быстро сообразил, в чем дело, распорядился:
-- Два пива…
-- Шустрый ты, Юра. Это хорошо. Чувствую, с тобой не пропадешь, -- похвалил его Пантелей Афанасьевич.
-- Не пропадете, -- пообещал всерьез Юра. -- Я еще когда в университете учился, был помоложе, и то впросак не попадал.
-- Сколько же тебе лет, Юра?
Тополькову оказалось двадцать пять лет, но на вид ему больше девятнадцати дать было невозможно. Вихрастый, курносенький, растительность на подбородке жидкая -- пух один.
-- Моложавый ты, однако, Юра... -- сказал Пантелей Афанасьевич.
-- Беда прямо, -- пожаловался Юра. -- Все меня за мальчика принимают, вот и вы тоже... А ведь у нас разница всего в восемь лет...
Поезд шел мягко, «Вагон Ли» катился, как пролетка на дутых шинах -- ни стука, ни резких толчков, только сонное покачивание. «Хорошо. Высплюсь как следует», -- с удовольствием подумал Путивцев, укладываясь на мягкой полке. Купе было двухместным, и обе полки -- нижние, удобно. Включили ночной свет, настольную лампу на столике.
Пантелей Афанасьевич раскрыл брошюру, купленную на вокзале. Привлек броский заголовок: «Даешь советские дирижабли!». На обложке был изображен дирижабль, парящий над индустриальным пейзажем.
Тощая брошюрка на шестнадцати страницах, забитых подслеповатым мелким шрифтом, вышедшая в типографии «Крестьянской газеты», ратовала за развитие дирижаблестроения в СССР.
«Дирижабли будут реять над громадными просторами Страны Советов, будут связывать далекие окраины с центром, будут вести исследовательскую работу над неизведанными землями -- словом, будут помогать строить социализм в СССР».
Авторы брошюры приводили убедительные аргументы в пользу дирижаблей. Тонно-километр на дирижабле обходится значительно дешевле, чем на автомобилях, и самолетах, а если учесть, что дирижаблям не нужны дороги и аэродромы, то...
«Лихо пишут, однако будущее не за дирижаблями, друзья мои, а за самолетами», -- подумал Пантелей Афанасьевич. Путивцев с любовью относился к дирижаблям. На дирижабле как артиллерист-корректировщик в 1917 году он впервые поднялся в воздух и открыл для себя небо.
Заинтересовало Пантелея Афанасьевича сообщение о том, что американцы построили такой огромный дирижабль, который мог нести в своем чреве несколько самолетов. Получалось, что этот дирижабль мог доставить самолеты на большие расстояния, а потом выпустить их на цель.
-- Юра, что ты думаешь о дирижаблях?
Но Юра уже спал. Книжка с непонятным для Путивцева немецким языком лежала у него на лице. Путивцев осторожно сиял ее и выключил свет.
Утром была пограничная станция -- Негорелое. Поезд стоял здесь больше двух часов.
Пришли таможенники в темно-синих костюмах. Попросили открыть чемодан.
Таможенник отвернул бельишко, увидел сверток в газете, развернул -- там лежал кусок пирога с курагой. Засмущавшись, так показалось Пантелею Афанасьевичу, он быстро закрыл чемодан и сказал:
-- Все в порядке, можете следовать. -- И уже совсем неофициально спросил: -- Как там Москва?
-- А вы москвич?
-- Да.
-- Погода нормальная... Хорош был первомайский парад...
-- Мне вот не везет. Никак не могу попасть на первомайский парад. То отпуск не совпадает, то приеду -- билета не достану...
-- В следующий раз приедете -- позвоните мне. Может, что-нибудь придумаем, -- пообещал Пантелей Афанасьевич. Понравился ему чем-то этот засмущавшийся молодой таможенник.
Польские таможенники были похожи, по крайней мере, на генералов. На головах у них были новенькие высокие конфедератки. Мундиры из добротного сукна сияли медью надраенных пуговиц. Были они немногословны и величественны. Брезгливо развернув засаленный сверток с домашним пирогом, поляк весьма заинтересовался брошюрой о дирижаблях. Что-то строго сказал на польском языке Путивцеву. Путивцев и Юра поняли одно: нельзя! Хорошо, что Пантелей Афанасьевич успел прочитать брошюру накануне. Но вот уже и граница позади.
В Польше Пантелей Афанасьевич был в двадцатом году с армией Буденного. С тех пор прошло десять лет, а здесь, казалось, ничто не изменилось. Бедные деревеньки, тощие лошадки, крестьяне в опорках. По выложенным булыжником дорогам, ведущим в большие города, попадались шикарные фаэтоны с кучерами на козлах. Один такой фаэтон стоял у шлагбаума.
Поезд почему-то остановился возле шлагбаума и потом медленно тронулся. Путивцев мог хорошо разглядеть тех, кто сидел в фаэтоне на мягких кожаных подушках сзади. Он -- в котелке, с тростью, она -- в шляпке с широкими полями, -- паны. Прочитав, видно, таблички на вагоне: «Москва-Берлин», он стал что-то оживленно говорить ей, а она еще долго смотрела вслед, провожая взглядом наш поезд.
В Варшаву приехали вечером. Вышли размяться на перрон. Билетные кассы под деревянной крышей. Захудалый буфет. Сонный носильщик с тлеющей сигаретой во рту.
-- Это не главный вокзал. Варшаву отсюда не почувствуешь! До центра отсюда далеко,-- тоном знатока сказал Топольков.
Последняя ночь была короткой. На рассвете их разбудили польские пограничники в знакомых конфедератках, только не с таким околышем, как у таможенников. Проверка документов.
Потом поезд остановился на немецкой пограничной станции. В вагоне послышались бесчисленные: «Данке шён!», «Битте!». Как официанты в ресторане. Отменная немецкая вежливость. Ничего не скажешь.
Поезд тронулся тихо, неслышно, мягко. Заскользили мимо станционные постройки, мелькнул луг, лесок, и снова -- не то деревня, не то продолжение пограничного городка. Аккуратные домики с островерхими крышами, прибранные, как парки, леса.
Путивцев встал у раскрытого окна -- Германия! Столько раз переплетались исторические судьбы России и Германии. Сам Путивцев на своей шкуре испытал это. Два года просидел он в окопах, видел, правда отдаленно, фигурки в зеленых мундирах. Потом он видел их сверху, с дирижабля, с которого корректировал огонь. Путивцев считался лучшим корректировщиком батареи. С дирижабля они казались ему зелеными муравьями....И вот теперь он видит их впервые не в бинокль, не в перекрестие панорамы, не с высоты пятисот метров, а, можно сказать, воочию, рядом: крестьян, таких же, как и он в прошлом, -- с узлами вен на руках и с обветренными лицами; и их хозяев -- в добротных сюртуках, в сапогах, сшитых по заказу, мягко шуршащих при шаге.
В окно тянуло сыростью, пахло хвоей. На лугах было полно цветов. Как серебряные блюда, блестела на солнце вода, заполнившая впадины.
Голубое небо постепенно серело -- это задышали продымленные легкие промышленного Берлина. По сторонам от железной дороги потянулись пригородные дачки в белом кружеве цветущих садов, и, наконец, пошел уже сам город -- красно-кирпичиые дома, выложенные брусчаткой улицы, каналы и чугунные мосты с затейливой вязью перил.
На Силезском вокзале их встретил представитель посольства. Он принес билеты и сказал, что поезд на Росток идет через два часа.
Б дорожном ресторане они перекусили. И вот уже их поклажа и они сами в вагоне экспресса «Берлин-Росток». Вагон первого класса: все блестит, удобные глубокие сиденья с высокими спинками, обтянутые мягким толстым материалом.
В купе, кроме них, никого не было. Полупустыми были и другие купе в этом вагоне. Зато второй класс, а особенно третий -- набиты.
-- Немец бережлив. Четыре с половиной часа он готов вытерпеть, даже если будет ехать в ящике, лишь бы сэкономить лишнюю марку, -- пояснил Юра, -- а к тому же, как вы знаете, Пантелей Афанасьевич, у них сейчас экономический кризис.
-- Что-то кризиса, Юра, я пока не вижу.
-- Увидите еще, -- пообещал Топольков.
За Вареном пейзаж стал быстро меняться. Здесь уже не было обширных полей, как в центральной части Германии. Небольшие, хорошо возделанные клочки желтовато-глинистой земли были зажаты небольшими лесами, на них нередко попадались валуны -- следы ледниковой морены.
-- Юра, ты бывал в Ростоке. Как он выглядит?
-- Неплохой городок, я бы даже сказал -- красивый. В свое время это был крупный порт. Есть там судоверфь. А вот где «Мариене», завод, о котором вы говорили, не знаю.
На «Мариене» Путивцеву предстояло опробовать модернизированную модель истребителя «Хейнкель-37» и решить, стоит ли покупать еще несколько машин этого типа. Год назад были куплены два истребителя. Машины в принципе были неплохими -- скорость, маневренность, но с «секретом»: их почти невозможно было вывести из плоского штопора. Петренко, пилот, который «обкатывал» одну машину, разбил ее во время третьего вылета.
Хейнкелю была предъявлена рекламация, а спустя какое-то время фирма сообщила, что они сдвинули центровку и самолет теперь выходит из плоского штопора.
На Ростокском вокзале, как только они вышли из вагона, к ним направился высокий худощавый господин в светло-сером костюме:
-- Ви есть господин Путивцоф, а ви?..
-- Топольков! -- представился Юра.
-- Компания «Хейнкель» приветствует вас в Ростоке! -- Представитель компании приподнял шляпу и приложил руку к узкой груди.
На привокзальной площади их ждала машина -- четырехцилиндровый черный «мерседес-бенц».
-- Битте шён.-- Представитель компании услужливо распахнул дверцу и, когда все они влезли в машину, поздоровались с шофером, наконец представился: -- Мое имя Фриц!
-- Фриц?
-- Да, да... У вас есть Иван, у нас -- Фриц. Так же много у нас Фриц, как и у вас Иван... Альзо, Фриц Гестермайер... Но ви может, господин Путивцоф, звать меня просто Фриц...
Гестермайеру было лет сорок. «Неудобно его так называть, но если он сам напрашивается?.. Пусть будет Фриц», -- подумал Путивцев.
-- Вы были в России? -- спросил Пантелей Афанасьевич.
-- Да. Я бил русский плен, война четырнадцатого года... Итак, господа, мы едем отель. К сожалению, наш большой отель в центре не работать: там забастофка. -- Гестермайер развел руками.-- И мы вынуждены вас поселить в Гельсдорфе -- это красивый пригород. Мы надеемся, что там есть хорошо вам... там будет хорошо... Я правильно сказал, господин Топольков?
-- Я, ганц рихтиг...
-- О! У вас хороший берлинский акцент, -- не удержался от комплимента Гестермайер.
Машина между тем, не доезжая до Штейнтора, повернула направо, вдоль крепостной стены. Они ехали по старому городу с узкими кривыми улочками. За мостом через Варнов начался пустырь. Потом стали попадаться небольшие дачи, огороженные палисадниками, пошли дома пригорода Гельсдорфа. С этой стороны залива открывался чудесный вид. Город лежал на небольшом возвышении. В центральной части выделялось массивное красивое здание с высоким шпилем -- Мариенкирхе, как пояснил Гестермайер. Левее виднелись шпили Петрикирхе. Хорошо был виден шпиль Крёпелинских ворот. В прозрачном остывшем вечернем воздухе четки были линии этих великолепных сооружений. Около Крёпелинертор лепились постройки готики с высокими острыми крышами -- это был старый центр города. Правее виднелись корпуса судостроительной верфи.
-- Там есть «Мариене»... -- сказал Гестермайер. -- Завтра утром мы будем ехать туда. Я приеду отель в восемь тридцать.
Судя по тому, куда указал Гестермайер, «Мариене» находился за большим зданием с трубой.
Отель, в котором они поселились, стоял на берегу залива.
Две лестницы, справа и слева, вели к самой воде. Внизу, вокруг фонтана, -- небольшой фруктовый сад. Цветущие деревья источали приторно-сладкий аромат. Вдоль залива, под развесистыми ивами, петляла прогулочная пешеходная дорожка. Она упиралась в причал парома -- «фээрэ», как назвал Юра, и Путивцев несколько раз повторил: «Фээрэ, фээрэ... фээрэ», стараясь запомнить.
К сожалению, ресторанчик в отеле не работал, вернее, кроме спиртного, там ничего нельзя было уже достать. Пришлось доесть подсохший Анфисин пирог и запить немецким пивом.
...Пантелей Афанасьевич утром проснулся около семи, и первое, что он услышал, был колокольный звон. Этот мелодичный, приглушенный влажным весенним воздухом звон сразу напомнил ему, что он за границей,
Пантелей Афанасьевич умылся, растолкал сонного Юру. Тот попытался снова натянуть на себя одеяло, но Путивцев стащил его со словами:
-- Юра! Подъем!
Топольков обозлился:
-- Пантелей Афанасьевич, я -- сотрудник Народного Комиссариата иностранных дел, а не ваш солдат, и вы не имеете права...
-- Не солдат, а красноармеец, -- поправил Путивцев. -- Однако пора вставать и сотрудникам Наркомата, -- вежливо, но твердо проговорил он.
Через десять минут Пантелей Афанасьевич, а за ним Юра бежали по пешеходной дорожке вдоль залива. Юра, пыхтя, на несколько шагов сзади, а Путивцев впереди, жадно вдыхая нежный, приморский прохладный воздух.
-- Пантелей Афанасьевич, не могу больше, -- простонал Юра.
И Путивцев понял: действительно не может.
-- Не стоять, -- скомандовал он. -- Перешли на шаг... Вот так... Хорошо... Расправь плечи, дыши глубже... Пошли обратно. '
-- Это в первый и последний раз,-- сказал Юра, держась за сердце. -- Я ведь освобожден от воинской повинности по состоянию здоровья..
-- Твоим здоровьем, Юра, займусь я, -- пообещал Путивцев.
-- Вы лучше посмотрите наверх, -- сказал Топольков язвительно.-- Пока мы тут бегали, как зайцы, немцы уже приехали, ждут нас, а мы даже не одеты...
С Гестермайером был еще какой-то господин, низенький, с большим крючковатым носом, в старомодном сером костюме, растоптанных ботинках. Когда Гестермайер представил его: «Эрнст Хейнкель!» -- Путивцев не поверил своим глазам.
Хейнкель обратился к Путивцеву на немецком языке с обычными словами приветствия. Говорил он быстро, и Пантелей из его речи понял только одно слово -- герцлих1. Потом Хейнкель стал расспрашивать Путивцева о том, чего стоят, по мнению русских летчиков, его самолеты.
Путивцев не был готов к этому разговору сейчас. Однако кое-что он мог сказать. Хейнкель слушал молча, изредка только задавал короткие вопросы. Они сводились к тому же -- к плоскому штопору.
Путивцев сказал все, что знал о плоском штопоре. Когда он заявил, что во время испытаний действовал вопреки инструкции и это позволило ему вывести самолет из плоского штопора, Хейнкель этим заинтересовался.
-- Я познакомлю вас с моим летчиком-испытателем Видером. У него есть тоже соображения на этот счет. А вы не попадали во флаттер? -- неожиданно спросил он.
-- Нет, я не знаком с этим явлением...
За большим зданием с трубой -- тепловой электростанцией -- показались главные ворота завода «Мариене».

__________
1 Сердечно.

Увидев их машину, вахман тотчас же поднял шлагбаум, и они въехали на территорию. Здесь было опрятно, чисто. Цехи располагались довольно далеко друг от друга. Перед конструкторским бюро, куда они подъехали, цвели молодые яблони. Хейнкель провел Путивцева по всему конструкторскому бюро, познакомил с сотрудниками. Пантелей Афанасьевич ловил на себе любопытные взгляды. Еще бы -- большевик! Живой большевик из России! С ним были отменно вежливы. Невольно и Путивцев стал говорить в подобающих случаях «данке», «битте»... И Юра поддел его: «Вам надо было, Пантелей Афанасьевич, не в авиацию, а в дипломаты подаваться».
-- Куда теперь желаете, господин Путивцоф? -- спросил Гестермайер.
-- На аэродром, к машинам…
-- Я очень рад, что русский гость выражает такое желание. Дело прежде всего. Едем на аэродром, -- оказал Хейнкель.
«Мариене» был молодым заводом. И строительство аэродрома еще не закончили. У ангара нашили бетонные плиты, но протяженность их была мала для взлетной полосы. На зеленом поле стояли всего три машины, среди них Путивцев сразу узнал модернизированную модель «Хейнкеля-37». Такую же горбоносую, как предшественница.
На аэродроме Хейнкель представил Путивцеву летчика-испытателя Видера. У пилота было открытое, загорелое лицо и приятная, мягкая улыбка, которая вдруг напомнила Пантелею Афанасьевичу брата, Михаила.
Уже через пять минут после знакомства Видер говорил Путивцеву:
-- Абсолютно точно. Когда Х-37 входит в плоский штопор, то похож на взбунтовавшегося коня, не слушается поводьев. Но новая модель лучше. При взлете держать только надо крепче ее рулями -- рыскает. А из пике выходит замечательно.
Видер не расхваливал товар, как это водится, а говорил правду о машине. И Пантелею это понравилось.
Решили, что первый полет совершит Видер.
В комбинезоне он выглядел мешковатым, грузным, однако легко поднялся на крыло, легко перебросил тело в кабину. Зарокотал, мотор. По звуку Путивцев понял, что мотор прогревали. Вырулив на старт и получив разрешение на взлет, Видер бросил истребитель в разбег. Он легко побежал по зеленому полю, постепенно задирая хвост, и... медленно оторвался от земли, круто пошел вверх. Путивцеву и первая модель Х-37 нравилась быстрым набором высоты.
Вскоре серебристые плоскости самолета поблескивали уже на высоте около трех тысяч метров. Видер не стал томить собравшихся на аэродроме и, сделав два крутых виража, бросил машину набок. Он открутил по восемь витков вправо и влево, и самолет не сорвался в плоский штопор.
Хейнкель был доволен.
Когда Видер посадил самолет и подрулил, Пантелей Афанасьевич сказал Юре:
-- Переведи: я хотел бы сейчас повторить то, что сделал Видер.
Хейнкель удивленно воскликнул:
-- Зо?!
-- Да, если, конечно, вы не возражаете.
Хейнкель не возражал. Путивцев сел на место пилота. Осмотрелся. Управление было такое же, как и у прежней модели. Путивцев уверенно запустил мотор и стал рулить к старту. Опробовав мотор на разных режимах, он стремительно повел машину на взлет. Видер говорил правду: истребитель рыскнул у него разок -- руль надо было держать крепко.
Наконец самолет оторвался и стал набирать высоту. Небо было светло-синим, только там, вдали, над Балтикой, на его синь была наложена легкая ретушь перистых облаков. День стоял ясный, солнечный.
Путивцев огляделся: он как раз пролетал центр города, узнал Мариенкирхе. Город лежал внизу, как на средневековой гравюре, только все краски отчетливее, естественнее, ярче. Вода в заливе, отливала густо-синим, но чем ближе к морю, тем она становилась светлее. Балтика вдали серебрилась под солнцем, вода казалась тяжелой, как расплавленный свинец.
Пантелей Афанасьевич сделал вираж и пошел над заливом, который напоминал ему Дон -- один берег высокий, на нем город, а другой -- зеленый, и море своей окраской сверху было похоже на Азовское.
На высоте трех тысяч метров воздух был приятно прохладным, мотор работал чисто, ровно (умеют немцы делать моторы), и было счастливое ощущение легкости во всем теле, которому дали крылья.
Пора было начинать, Путивцев плавно сбросил обороты. Стрелка указателя скорости пошла влево. Машина чуть вздрогнула и чуть задрала нос.
Путивцев нажал на левую педаль руля, и самолет как бы взмахнул крылом и устремился к земле с левым вращением. Обороты совсем сброшены. Тугой, прохладный воздух, скользя вдоль обшивки, густо зашуршал. Пантелей Афанасьевич ощутил тошнотворную легкость в желудке, ослепительно сверкнули плоскости на солнце -- машина вошла в штопор.
Путивцев попробовал вывести самолет из штопора обычным способом. Нажал на правую педаль, а ручку руля высоты отдал на себя. Но машина не слушалась рулей, продолжая стремительно падать. Тогда пилот поставил рули в нейтральное положение и слегка прибавил обороты. Истребитель как бы замер на миг, снова клюнул, но вращение его замедлилось. С этим можно было согласиться. Летчик ввел машину в крутое планирование. Перегрузки прижали его к сиденью, в глазах замельтешило. Предметы резко увеличивались. Путивцев сработал рулями, и машина, будто подхваченная невидимой могучей рукой, пошла вверх, а затем легла в горизонтальный полет. До земли оставалось каких-нибудь пятьсот метров: хорошо были видны желтый прибрежный песок, берег, окаймленный белой пеной прибоя, и вдоль берега -- белокаменные дачи и пансионаты Варнемюнде, небольшого уютного курортного городка.
* * *
Вечером фирма «Хейнкель» устроила прием в честь русских. Собрались в ресторане «Зимний сад». Приглашенных было человек сто: дамы в длинных вечерних платьях с холодными светскими улыбками на лицах, мужчины -- большинство -- в черных костюмах. Сам Хейнкель красовался в безупречно сшитом темно-коричневом костюме.
Гестермайер подводил к Путивцеву то одного, то другого гостя и представлял:
-- Господин Рединг, владелец завода «Нептунверфт»! Кстати, его завод тоже получил заказы от Советской России... А это господин Нацмюллер, генеральный директор кредитного банка!.. Наконец, всех пригласили к столу.
Правилам этикета Пантелея Афанасьевича никто не обучал, Юра, как назло, куда-то исчез.
Трапеза началась с того, что официант с большим подносом, на котором было «что-то», завернутое в крахмальные салфетки, стал обносить сидящих за столом. Каждый брал это «что-то» и клал рядом с собой на стол. На ощупь это «что-то» было мягким и теплым. Слава богу, что к нему подошли не к первому. «Спокойно, -- сказал он себе. -- Делай, как они».
Это «что-то» оказалось подогретым хлебом. Принесли знаменитый гамбургский суп из угря и белое вино. Здесь все ясно. Сложнее оказалось со вторым. Официант поставил перед ним блюдо. Видер, сидевший рядом, назвал его котлетой. Это был кусок хорошо прожаренной свинины с косточкой, над которым громоздилась горка тушенных в масле овощей -- лука, моркови, фасоли, шпината. Все это лежало на деревянном подносе, а поднос стоял на тарелке. Пантелей Афанасьевич не знал, то ли надо все это кулинарное сооружение есть прямо на деревянном подносе, то ли с подноса сначала выложить на тарелку. Соседи по столу не спешили начинать, оживленно о чем-то разговаривая. Наконец появился Топольков.
-- Юра, -- укоризненно сказал Путивцев.
Юра и на этот раз был неподражаем.
-- Пантелей Афанасьевич, даже в этой стране есть профсоюзы, которые заботятся о трудящихся. Я не могу работать двадцать четыре часа в сутки. И, в конце концов, так вы быстрее научитесь говорить. Нет лучшего способа научить плавать не умеющего плавать, как бросить его в воду...
Все уже были навеселе.
Эрнст Хейнкель вдруг подсел к Путивцеву и неожиданно запел песню о Стеньке Разине на русском языке, варварски коверкая слова.
К удивлению Путивцева, собравшиеся тотчас же подхватили мотив: «Ви фон Гамбург айне муттер...»
Топольков, весело блестя глазами, шепнул на ухо:
-- Это совсем другие слова. Только мотив наш... Потом начались танцы.
Пантелей Афанасьевич пригласил свою соседку по столу -- Бригит, артистку Шверинского оперного театра, женщину высокого роста, очень легкую в движениях, грациозную. Ее кукольное лицо было ненатурально красиво, а белые локоны -- как напудренный парик времен Людовика XVI.
Пантелей Афанасьевич пытался сказать ей несколько светских, как он полагал, фраз. Но, наверное, это звучало очень забавно. Во всяком случае, Бригит заразительно, как на сцене, смеялась все время, однако помня о том, что не надо растягивать губы: рот у нее и без того был достаточно велик.
Неожиданно погас свет. Официанты зажгли свечи. В центр образовавшегося круга вышел Хейнкель с бокалом, наполненным шампанским.
-- Друзья мои! Дамы и господа! Я хочу поднять этот бокал в честь блестящего русского летчика господина Путивцева. Сегодня на наших глазах он делал с машиной такие штуки, каких никогда не позволял себе ни один мой пилот!
«Это он зря! -- подумал Путивцев. -- Видер хороший летчик. И только потому, что он видит во мне купца...»
-- Я был бы счастлив,-- продолжал Хейнкель,-- если бы мог всегда работать с такими пилотами!
Пантелею Афанасьевичу почему-то стало грустно. Он почувствовал, что устал и хочет спать."