Лик Антихриста

ЛИК АНТИХРИСТА
(Рассказ, за который оклевещут)

                Не приписывайте художнику нездоровых тенденций:         
                ему дозволено изображать всё.

                Оскар Уайльд

 Я подозревал, что сходил с ума, но не обращал на это особого внимания. Не скажу, чтобы это совсем меня не занимало – я с интересом наблюдал за тем, как прогрессирует моё безумие, - но всё же не особо переживал за своё будущее. Мало ли сумасшедших художников? Ван Гог регулярно в психушке околачивался . Врубель отсиживался . Адольф Вёльфли в ней всю свою жизнь провёл, потому как был шизофреником . Надо б должное отдать и Жану Дюбюффе: за то, что возвёл каляки пациентов психиатрических клиник в ранг искусства, которому и название придумал – ар-брют . “А мы тоже творим!” , чтобы вы там ни говорили про упадок европейского, да и мирового искусства. А, чёрт! Может, мне только лучше будет в психушке. Не придётся заботиться о пропитании, да и о признании; если мои картины разместят на выставке под вывеской вроде упомянутой, мне не придётся даже терпеть критику и как-то отвечать на неё, что-то выдумывать для обоснования своего творчества. Что взять с сумасшедшего? А смех – так что ж, будто его и раньше не было? Я привык. Мне плевать. 
 Мне 20 лет, и моя жизнь катится к чёрту под хвост. В самую тёмную жопу, куда не проникает даже лучик сучьего солнца. Какова жизнь, таково и искусство. Пусть себе морщатся и отводят глаза, пусть к их горлу подползает тошнотворный комок, когда они видят моих могильных червей и мух, кружащихся над трупной массой. Ведь так же

Взор художника провидит стан богини,
Готовый лечь на полотно…
               
 Так пусть, будь они прокляты! Ведь это и есть моя жизнь! Грёбаная жизнь без всякого просвета. Мне 20 лет (ну и что, что я уже сообщил). Девушка, которую я люблю (любил?), меня презирает. Точнее, презирала… Меня выгнали из университета за регулярные пропуски, и мои родители ещё не подозревают об этом. Они высылают мне на обучение и проживание на съёмной квартире деньги, которые я трачу на холсты, краски и вино. То есть на те предметы, которые они считают никчёмными и бесполезными.
 Стоит отметить, что я самоучка. Родители не обращали внимания на моё увлечение искусством и тягу к рисованию. Или не считали нужным обращать. В моём окружении также никогда не было людей, столь же увлечённых искусством, как я. Погружённый в себя и в чистый лист бумаги, я был чужим и в школе, и в универе. Учителя, преподаватели и родители меня упрекали в том, что я не умею ладить с людьми. Да только я и не желал с ними ладить. Какое мне дело до людей, совершенно мне безынтересных? И - да! - я забыл сообщить, что у меня нет друзей. Ещё я упоминал девушку… она была моей ошибкой: мне не следовало тратить на неё время, но я поверил её словам, что она не требует к себе любви большей, чем моя любовь к искусству, и что она навсегда останется со мной, принимая меня со всеми моими недостатками, а точнее, многочисленными тараканами… Но я не хочу более вспоминать о ней, или ещё о ком-то из людей, которые раньше меня окружали. Их больше нет. В людях вообще нет ничего хорошего, они не стоят траты на них ни нервов, ни времени. Я окончательно имел несчастье убедиться в сей незамысловатой истине… Что же касается меня, я такой же человек, и у меня полно недостатков (они же – тараканы). Как можно заметить, эгоизм занимает отнюдь не последнее в их иерархии, место. Если говорить начистоту, то я согласен и с тем, что я – неудачник. С детства и до сих пор. Ну да, ведь я сижу в полной жопе. Нет ничего удивительного в том, что я начал сходить с ума. Я бы даже сказал, что это закономерный эпилог к моей никчёмной жизни.
 Когда же я это понял? Как я осознал, что подошёл вплотную к черте, за которой нет места разуму? Начну сначала.
 Около двух недель назад у меня состоялась выставка. Понятно, не персональная, а выставка местных художников. К слову, в первую очередь подготовка к ней являлась причиной моих пропусков, и, как следствие, моего исключения из универа, а вовсе не мои одинокие возлияния, обусловленные исключительно перманентной депрессией.
 Мои картины, как обычно (впрочем, это была лишь вторая моя выставка), обходили стороной, морща носы, будто слышали наяву трупный запах от нанесённой на них краски, и направлялись к лесным пейзажам одной дурочки. Другие художники относились ко мне с сочувствием, сквозь которое сквозила незлобивая насмешка. Во всяком случае, самые совестливые из них. Многие высокопарно, откровенно и совершенно беззастенчиво называли меня полным бездарем. Особенно эта сука со своими деревцами. Ах, да, она и была моей девушкой. Каким-то неведомым мне образом, мы терпели друг друга целых три месяца, а теперь даже не смотрели друг на друга.
 Смотрел же я - и на немногочисленных (не более 20 человек за день, притом, что вход почти даровой) посетителей, и на снобов-коллег - с кривой циничной усмешкой.
 Как я уже сообщил, от моих картин держались подальше, и потому я с любопытством разглядывал некоего типа, пока тот в течение нескольких минут с таким же любопытством рассматривал мои полотна. Он смотрел на картины, я смотрел на него: лет на 5-7 старше меня, высокий рост, длинные чёрные волосы, хвостом сползающие на спину, серьги в ушах, пальцы в кольцах… На педика всё же не похож, значит, типичный представитель какой-нибудь субкультуры. Дьявол его! Я тоже слушаю рок-музыку, но я не вешаю на себя тонны металла, и мои взъерошенные волосы не достают даже до плеч.
 - Вы – художник? – Внимательно изучив каждую картину, он обратился ко мне низким приятным голосом.
 Мне захотелось съязвить что-нибудь вроде “Нет, Пикассо” , но я лишь сдержанно кивнул. Если он сейчас скажет, что я – бездарь, что мои картины – дерьмо или что-нибудь в таком роде, я его пошлю на три весёлых буквы!
 - Мне понравились ваши работы. Я бы хотел приобрести пару полотен. Сколько вы просите? – Он достал бумажник.
 Признаться, я ошалел. Я никогда не думал, что кому-либо может придти в голову такая бредовая мысль, как покупка моих картин, и потому никогда не прикидывал их цену. Немного придя в себя, я спросил:
 - Какие картины вы бы хотели купить?
 Он указал на них, чем поразил меня: какой извращённый вкус!
 Одна из них называлась “Смерть Без Определённого Места Жительства”, и демонстрировала мёртвого бомжа. Другая именовалась “Вскрытым Хаосом”, и была выполнена в стиле абстрактного экспрессионизма. Мне она не очень нравилась, и я решил, что просить за неё крупную сумму будет нечестно. За первую же я попросил немало: мне было жаль с ней расставаться, но я решил, что напишу дубликат. Парень не возражал и не торговался. Но и уходить он не торопился.
 - Я хотел вас спросить… - Начал он. – Вы пишете на заказ?
 - Смотря что, – усмехнулся я.
 Он внимательно посмотрел на меня, и слегка улыбнувшись, произнёс:
 - Напишете Антихриста?
 Я задумчиво почесал свою, хоть и не бороду, которую обязан носить любой уважающий себя художник, но всё же бородку:
 - Видите ли, какое дело: я не Гюстав Доре, не Гюстав Моро, не Густав-Адольф Мосса, и даже не француз…
 Парень слегка нахмурился:
 - Что вы хотите этим сказать?
 - Лишь то, что я не романтик и не символист. Я не пишу библейские сюжеты. Я – грёбаный экспрессионист. И мой любимый художник – Фрэнсис Бэкон .
 Я думал загрузить его именами и течениями, но он, видно, был искушён в искусстве.
 - Бэкон, конечно, любопытное явление в живописи. Но ещё более любопытен, как человек. Прямой потомок великого эмпирика, изгнанный из дома отцом-военным, заставшим его за примеркой нижнего белья матери. Всю жизнь проведший в трущобах Лондона, играя в азартные игры, злоупотребляя алкоголем и наркотиками, и регулярно меняя любовников, среди которых был и внук Зигмунда Фрейда – художник Люсьен…
 - Я всё это прекрасно знаю.
 - …И ещё он был убеждённым атеистом.
 Я кивнул:
 - Да, как и я.
 - Это не имеет значения. В первую очередь, вы – художник, и это даёт вам немалые права. Вы не задумывались над этим? Вы имеете право на собственный взгляд на привычные вещи. Вы видели изображения Антихриста? – Он вопросительно замолчал, но поскольку я не ответил, продолжил:
 - Веками люди изображали Дьявола как ужасное чудовище, чаще всего, в образе Дракона. Существует легенда, будто одному средневековому художнику, написавшему Дьявола жутким чудовищем, во сне явился прекрасный, но тёмный ангел и обвинил его в клевете. Художник не выдержал потрясения и умер . В эпоху Нового Времени люди изменили своё отношение, и уже упомянутый вами Доре, к примеру, писал Люцифера как задумчивого тёмного ангела. Нельзя не вспомнить и врубелевского Демона – этого прекрасного сумрачного юношу… Иногда художники, главным образом, увлечённые оккультными учениями, как, скажем, Уильям Блейк , писали Зверей Апокалипсиса. Но Антихрист… Его образ весьма редок в изобразительном искусстве. Мало кто смел представить Христова антипода . Я же предлагаю вам именно это.
 Некоторое время я молчал, продолжая поглаживать бородку. Наконец медленно проговорил:
 - Буду с вами честен. До этого я никогда не писал на заказ. До вас никто даже не смотрел на мои картины…
 - Да, люди не хотят видеть красоту в том, что отличается от общепринятого и внушённого им с детства понимания красоты. Наверняка их тянет к картинам с цветами, как у той милой особы?
 Я выдавил улыбку:
 - Эта милая особа – моя бывшая девушка… Впрочем, это уже не имеет значения. Я согласен написать картину вам на заказ. В знак уважения к вашей осведомлённости… Вы хорошо разбираетесь в искусстве, это заставляет меня проникнуться к вам симпатией. Вы, случаем, сами не художник?
 В ответ он вежливо улыбнулся:
 - Я хорошо разбираюсь и во многих иных вещах. Но нет – увы, не художник. Хотя в определённой степени мы все художники.
 - Я не согласен с этой избитой фразой. Художником может быть человек только созидающий сознательно; с ударением на последнем слове.
 - Это я и имел в виду. Созидающий и разрушающий.
 Я так увлёкся беседой с пять минут назад совершенно мне незнакомым человеком, что, незаметно для себя, начал выражать свои мысли чрезмерно эмоционально, и на нас обратили внимание другие художники и посетители.
 - Нет же, нет! – Воскликнул я. – Творцом не может быть человек разрушающий!
 - Любое созидание – есть разрушение. – Спокойно отпарировал он. – Что-то создавая, вы, так или иначе, разрушаете то, что было “до”. Даже Первый Создатель – Бог, – создав Мир, разрушил первоначальную Пустоту. Создав зверей, Он вынудил их уничтожать растения и друг друга. И только человек смог оправдать своё существование созиданием…
 - Но человек – самое жестокое и разрушительное животное! К тому же некоторые насекомые…
 - Создают лишь то, что им задано генетически. Паук никогда не построит муравейник, а муравей не сплетёт паутину. Да что там: паук одного вида не соткёт иной паутины, чем та, что свойственна ему. Только человек оправдывает своё бытие творением. И все войны, и убийства служат пищей его творениям. Что бы вы писали, не будь смерти? Что бы вы обличали, не будь пороков? Всё добро происходит из зла. Вспомните слова Воланда, обращённые к Левию Матвею: “Глупец, как бы выглядела земля, если бы с неё исчезли тени?” или слова Мефистофеля: “Я – часть той силы, что вечно хочет зла, и вечно совершает благо”. Это старо, как мир. Но люди позабыли об этом.
 Я, наконец, заметил, что за нашей беседой с интересом наблюдают, и тихо сказал:
 - Вы правы. Я не копал так глубоко. У меня не хватало на это терпения. Я – не философ, я всего лишь – грёбаный экспрессионист.
 Парень дружески положил руку мне на плечо:
 - Иногда картина одного грёбаного экспрессиониста, наглядно изображающая нашу жизнь, стоит сотни отвлечённых философских трактатов. – Он достал блокнот, и, вырвав лист, написал на нём цифры. – Это мой сотовый, позвоните мне, если возникнут какие-то вопросы, или, когда закончите, или же если просто захотите с кем-нибудь поговорить.
 Взяв бумажку, я замялся:
 - Не могли бы вы оставить домашний? Видите ли, у меня нет сотового. Я не видел в нём нужды.
 Покупатель едва заметно прищурился:
 - Вы сейчас очень нуждаетесь в деньгах? – Спросил он.
 - Покажите мне того, кто в них не нуждается.
 - Я спрашиваю вас: сейчас, в данное время у вас есть трудности с деньгами?
 - Ну… вообще-то родители регулярно высылают мне деньги, не подозревая, что из универа меня выгнали. На скромную жизнь хватает, а большего художнику и желать не пристало.
 - На те деньги, что я вам заплатил за картины, вы вполне сможете купить себе приличный сотовый.
 Я только кивнул. Совсем о них забыл: как-то непривычно получить деньги за своё творчество.
 - Я даю полную свободу вашему воображению. Пишите, как пишется. До свидания.
 Повернулся, и будто нарочито показно, не подал руки, спрятав обе в карманы плаща, и - зажав подмышкой картины, - ушёл. Вовсе ушёл из выставочного зала, оставив меня под любопытными взглядами “коллег”.
 В тот и последующие дни выставки не произошло ничего интересного: этот посетитель, чьего имени, как понял вскоре, оправившись от сильнейшего впечатления, я так и не узнал, более не заходил; другие же, как обычно, бросали один взгляд на мои картины, и после старались не смотреть на них.
 Впрочем, однажды на выставку забрели журналисты: фотографировали, беседовали с художниками. Хотели и мне “задать несколько вопросов”, но я лишь отмахнулся от этих навозных мух. Наверное, напишут, что художник такой-то, автор премерзких картин, очень невежлив и неприятен. Ну и славно – пусть бы так и написали… Хотя ведь не напишут, сволочи, - даже не помянут меня. Чёрт с ними – газет я не читаю, и теперь читать не стану.
 Всю неделю, пока длилась выставка, я находился на ней с утра до вечера, и к ночи я чувствовал себя совершенно измотанным, чтобы работать. И хотя, преодолевая усталость, за это время я набросал эскиз, одна деталь у меня не выходила. Точнее, я не знал, как её писать. Но как только выставка закончилась, я отменно выспался, закупился вином и красками, и к ночи у меня возникло желание довести дело, если не до завершения, то, во всяком случае, покрыть готовый рисунок цветом.

 …Проснулся оттого, что солнце заливало комнату яркими лучами. Я прищурился на него, и про себя обозвал “сучьим светилом”. Головой лежал я на чём-то твёрдом. В горле царила засуха. Я приподнялся, и обнаружил, что к одежде прилипли обрывки газет, замаранных краской. Обрывая их, я вдруг понял, что в качестве подушки мне служил валявшийся на полу холст с большим невнятным пятном чёрно-красного цвета на поверхности. Провёл по волосам: спутанные и затвердевшие. Припомнил, что вчера немало выпил, потому что работа не ладилась. Припомнил также, что кричал на холст, а потом и бил его.
 Нащупав в кармане сигареты, я, однако, не обнаружил ни спичек, ни зажигалки. Привычно выругавшись, побрёл в ванную, чувствуя себя самым мерзким образом, и нет ничего удивительного, что меня вырвало прямо в раковину. Вторично выругался, обнаружив отсутствие горячей воды… Мокрый и замёрзший, после бесплодных попыток отмыть краску с головы, я убедился в том, что сегодня всё и вся против меня. Нужно было сходить в магазин – купить спички и шампунь, да и что-нибудь поесть.
 Погода стояла жаркая: вовсю распалялось это сучье светило, и, тем не менее, я надел шляпу, и чтобы завершить свой идиотский вид, - плащ, который наглухо застегнул. К этому добавил солнцезащитные очки, и выглядел теперь как (полный идиот) шпион из старых фильмов.
 Сиплым голосом я попросил лапшу быстрого приготовления, шампунь (по привычке, самый дешёвый – какие-то «Лесные травы») и коробку спичек. Нащупав в кармане деньги, понял, что их непривычно много, и попросил ещё десяток яиц. Продавщица положила всё в пакетик и бросила на меня подозрительный взгляд, в котором я уловил, вроде как, надежду. Как будто она ожидала от меня какого-то подвоха: что я не заплачу, что ли? Или что я сейчас достану пушку и, махая ей перед её носом, потребую кассу или её саму? На что она рассчитывала? Я достал деньги и молча протянул ей. Она молча отсчитала на калькуляторе сдачу и протянула мне. Мы мирно разошлись, чтобы больше никогда не увидеться, быть может, снова. Гадкий художник и глупая продавщица. Как мило, мать вашу. Не менее мило, чем мерзкий художник и глупая художница. Чёрт бы её побрал, иногда она засоряет мои мысли… Надо вымести её из воспоминаний. Она никогда не любила меня. Теперь-то я понимаю, что она лишь делала вид из жалости. Но потом поняла, что мне не нужна её вшивая жалость, и что я вообще не из тех людей, кого можно жалеть, и сразу отвяла. Ей нужен был белый и пушистый зверёк, которого можно тискать и ласкать, а она получила непокорного хищника. Ну и к чёрту вас всех с вашей надуманной любовью, пошлые шлюхи. Я один и мне так хорошо. Всегда буду один…
 Квартира, которую я снимал, находилась на десятом этаже в подъезде, в котором, конечно же, не работал лифт. Я кое-как дополз до своего жилища, и с трудом отворил дверь. На что же походила моя однокомнатная квартира! Я снимаю её уже третий год, но всё же не чувствую себя здесь – дома. Вся комната завалена газетами, замаранными краской, они же служили коврами, а стены украшала моя жуткая мазня. Из мебели можно было лицезреть лишь шифоньер, кровать и две тумбы. Я не обзавёлся даже телевизором; однако у меня имелся кассетный магнитофон, хотя и им я почти не пользовался. Если подумать, то всё же я вёл богемный образ жизни: не учился и не работал, а только бродил по улицам, пил и спал, да время от времени, по мере нахлынивания вдохновения – марал холсты. Чем хуже какого-нибудь Модильяни ? Хотя у того были сотни (тысячи?) любовниц, а я…
 Ну и к дьяволу всех их.
 Перекусив и побрившись (не тронув, само собой, обязательную бородку) я решил, что надо позвонить этому типу и поговорить с ним о картине… о том, что я не могу окончить её.
 Надо хотя бы узнать для чего ему нужен образ Антихриста. Ну не просто же так – дома повесить?! Может, для фильма? Или, – вероятней, – для обложки альбома его группы? Если верно последнее, то следовало бы прослушать этот альбом. Ведь если от художника требуется образ для чего-то, ему надо ознакомиться с этим “чем-то”. С текстом книги, сценарием фильма, песнями альбома… И затем уже, следуя настроению, концепции и проч. рождается визуальный образ. Разве не так писал иллюстрации (в т.ч. к своим книгам) Альфред Кубин ? Разве не так пишет оформитель книг русских фантастов и арийских альбомов Лео Хао ?
 Итак, я позвонил ему, и он был первый человек, которому я позвонил за две недели с момента приобретения мобильного. Договорились во сколько и где встретиться. Только после того, как я отключился, обратил внимание, взглянув на часы в телефоне, что до назначенного времени у меня остаётся каких-то двадцать минут, тогда как доберусь до назначенного места, в самом лучшем случае, как раз через двадцать – плюс-минус пять – минут. Сукин же сын! Не мог он так и сказать: через 20 минут?! Я-то думал, ещё нет и часа дня, тогда как время подходило к трём.
 …Опоздал я незначительно, и на моё извинение он заметил только, что не надо никогда ни перед кем извиняться.
 Во время дороги в тесном, душном автобусе я обдумал, что необходимо спросить у этого парня, и в первую очередь, спросил его имя.
 - Знакомые зовут меня Ирод.
 - Знакомые? Хорошие же у вас знакомые. Мне тоже так называть вас, или, может, вас по батюшке… Кто там, не помню. Ирод Валтасарович, допустим.
 - Вы путаете эпохи и народы… Впрочем, вы остроумны. Мне нравится ядовитый юмор. Зовите просто – Ирод. Что вам в моём имени? Нам дают имена, мы их не выбираем. Вам самим нравится ваше имя? И – мне кажется – пора перейти на “ты”.
 - На имя я не жалуюсь. Мне даже не придумывается никакой псевдоним, когда я задумываюсь над ним.
 - Возможно, вскоре у тебя появится твоё имя - то, которое будет соответствовать тебе.
 - Или просто глупое прозвище… - Пробурчал я, но собеседник, даже если и расслышал мои слова, проигнорировал их.
 Мы неспешно зашагали по парковой улице, и я хотел уже, не тратя больше времени на бессмысленные слова, заговорить о картине. Я готов был сообщить тот образ, который я набросал за последние несколько ночей, и заметить, какая проблема при этом возникла у меня, но мне помешали.
 К нам подошли двое парней в спортивной одежде и с развязным видом спросили сигареты. Я молча протянул им две. Понятно, этим дело не закончилось.
 - Вы чё, это, двигаетесь тут? Откуда сами?
 Вонючая гопота. Когда уже ваши прогнившие мозги догниют под землёй?! Одно удовольствие: докопаться до первого встречного, отобрать у него деньги или избить. Ублюдки, я их не терпел, потому как за свои “дерзкие ответы” был уже несколько раз бит ими. Мне стало любопытно: попадал ли в такие ситуации Ирод, и что он обычно делал? Убегал, теряя свой полный достоинства вид? Дрался, и в таком случае, бывал избит? Не может же быть, чтобы на него – с его-то внешностью – не обратили внимания такого рода людишки!
 - Чё молчите? – Паренёк прикурил. - Много вас здесь таких вот, пидоров, ходит.
 Я приготовился к драке и выпалил:
 - Ты, сука, ты, смотри, что ты говоришь!
 - А чё здесь смотреть? Итак, видно. – Сделав затяжку, и нагло прищурившись, он выдохнул дым мне в лицо. - А ты сам за языком следи, пока ещё стоишь.
 Он хрипло засмеялся, а мой кулак уже готовился разбить нахальную рожу этой мрази, когда Ирод пробасил:
 - Идите, куда шли.
 Парень перестал смеяться и подошёл вплотную к моему знакомому, который был почти на голову выше и меня и этих двух.
 - Чё? Чё ты пропищал, член волосатый?
 - Идите, куда шли. – Спокойно и твёрдо повторил Ирод.
 - Не, а чё ты? Может, мы к тебе шли? Ты нам чё сделаешь? Может, своих дружков-пидарков позовёшь? Или там дядю-милиционера? А?
 Без колебаний, лёгким и даже изящным движением руки из-под плаща Ирод извлёк нож. Не какой-то там перочинный или кухонный. А сувенирный, с рукояткой в форме змеи, и – это не вызывало у меня сомнений, - остро наточенный. Этим ножом он тут же полоснул по руке ублюдка. Лезвие глубоко рассекло ладонь, из которой хлынула кровь. Проклятый гопарь завопил и прижал руку к спортивной куртке.
 - Уходите, пока живы.
 Бросая в наш адрес самые непристойные ругательства, и обещая потом поймать, гопники свалили куда-то в сторону. О них напоминал только тлеющий в крови окурок.
 Ирод вытер нож о траву, и я вслух заметил, что это красивое оружие. Он протянул его мне:
 - Дар. Вдруг пригодится.
 Мы неспешно продолжили путь. Я шёл совершенно обозлившийся и удивлённый невозмутимостью собеседника.
 - Что вы думаете о таких… таких тварях?
 - Я не думаю о них. Они не достойны этого. Жалкие ограниченные люди. Глупцы и трусы по своей натуре. Они лишь сор на нашем пути. Однако, хватит. Они не достойны, чтобы о них говорили, и тем более, чтобы их боялись. Вернёмся же к нашей беседе. Ты собирался что-то сказать о картине? Что-то не так?
 Мы шли по парковой дороге. Вокруг было много самых различных людей: молодые мамаши, старики с тросточками, дети… Меня это почему-то обрадовало. В голосе Ирода мне почудилось что-то угрожающее. Хотя лицо его оставалось бесстрастным: он не смотрел на меня – прямо перед собой; его брови не хмурились и губы не выражали ни злобы, ни улыбки… Мне подумалось, что он довольно красив. Я одёрнул себя – ещё не хватало находить красоту в парнях! Он заговорил:
 - Художник – человек, который видит что-то в чём-то. То, чего обычный человек никогда не заметит, не придаст значения, художник зацепит своим чутким взглядом, и воплотит на холсте, на удивление и недоумение всех остальных. Художник – человек, который видит красивое там, где другие видят безобразное. Ты – экспрессионист, тебе ли не знать.
 - В пример ваших рассуждений я бы привёл работы фотографа, который, видимо, очень хочет быть художником, и, на мой взгляд, является им – Джоэля-Питера Уиткина . Он запечатлевает всевозможных фриков: карликов, калек, гермафродитов, транссексуалов, и -  трупы. При этом его снимки столь же эстетичны, как полотна барочных живописцев.
 - Уиткин – эксцентрик, хоть он и утверждает, что не хочет никого шокировать, и утверждает, что хочет показать прекрасным отвратительное. Может, последнее и так, но всё же он – эксцентрик. В качестве более удачного примера можно привести Здзислава Бексиньского  – его творения искренни.
 - Вы считаете, он находил красоту в своих жутких видениях?
 - Возможно, он и не находил. Но воплотил их так, что я её в них вижу.
 - Мне тоже импонируют работы Бексиньского, но мне думается, что это нечто не доступное нашему пониманию, нечто…
 - Трансцендентное.
 - Я хотел сказать, запредельное, потустороннее…
 - Суть одна. Художников, которых озаряют метафизические видения не так много. Скажем, Чюрлёнис  или Спиллиарт . Но только Бексиньский узрел такие бездны ужаса, куда, кажется, ещё никто не погружался.
 - А как насчёт Отто Дикса ? Это – к красоте в мерзком…
 Ирод едва заметно усмехнулся:
 - Дикс и не стремился к тому, чтобы мерзкое показать красивым. Скорее, наоборот. Не только мерзкое, но и то, что прочим представляется красивым, Дикс изображал нарочито отталкивающим. Карикатурно гиперболизировал малозаметные гадости. В общем-то, это присуще почти всем экспрессионистам. Они воплощают реальность, так…
 Я поспешил перебить. Мне – экспрессионисту – этот умник собирается объяснять, что и как я изображаю.
 - …Воплощают реальность, так, как сами её видят, точнее, воспринимают. И что неприятно обычному обывателю, потому что он её воспринимает совсем иначе, и потому никогда не оценит по достоинству картины того же Дикса, – я это имею в виду.
 Он промолчал, и в течение какого-то времени мы шли молча. Когда мы дошли до дороги, я нарушил молчание тем, что чуть не прокричал ему в ухо (дорога переживала свой час-пик, и гул машин стоял стеной, изолирующей иные звуки):
 - С вами, конечно, очень интересно беседовать, однако я действительно хотел обсудить заказанную вами картину.
 Ирод, в отличие от меня, не кричал, однако я вполне расслышал его низкий голос.
 - Всё это время мы только её и обсуждали. Впрочем, я могу предложить зайти ко мне домой – это совсем недалеко, и более подробно обсудить за бокалом вина.
 Я был рад согласиться.

 …Квартира Ирода меня поразила. Приятно поразила. Мой маленький уголок искусства походил на свалку, его – на музей. Без сомнения, будь он более богат, он приобрёл бы коттедж или особняк, а живи где-нибудь в Англии или Германии – замок. И, несомненно, что тогда на стенах висели бы не эти подделки, а подлинные шедевры мировой живописи. Среди репродукций я сразу же узнал «Сатурна» Гойи , «Мадонну» Мунка  и «Художника-скелета» Энсора . Остальных он назвал мне: гильотинированная голова принадлежала Вирцу , распятая проститутка – Ропсу , а поразившая меня картина под названием «Смерть могильщика» – Карлосу Швабе , чьего имени я прежде не слышал. Это лишь самые впечатляющие картины в коллекции. Однако также имелись репродукции работ Редона , Клингера , Гигера , Фукса ; сцены из «Ада» Босха  и «Триумф Смерти» Брейгеля старшего . Меня удивило, что неизвестному копировщику удалось столь чётко на небольшом холсте воспроизвести все мельчайшие детали полотен последних. Также меня позабавила картина неизвестного мне Хуго Симберга  – “Сад Смерти”: три скелетика заботливо поливали грядки из леек. Также имелись тонкие и хрупкие репродукции скульптур Джакометти . Дизайн комнаты был продуман до мелочей. Тона с редким изяществом сочетались друг с другом, создавая приглушённую атмосферу причудливой ночи. Мягкий ворсистый ковёр на весь пол, высокий шкаф, заставленный книгами, большие зеркала, альков с роскошным ложем… Если бы не компьютер, стоявший на письменном столе, я бы поверил, что передо мной человек, живущий не в этой эпохе, а, вероятно, и не в этом мире. Без лишних усилий мне вспомнился герой Гюисманса . Всё же этот человек был художник, чтобы он ни говорил.
 Я взглянул на аккуратные ряды книг в шкафу (среди них были как современные издания, украшенные произведениями мировой живописи, так и раритеты, заказанные через Интернет) - и уже не удивился, отметив в первом ряду Бодлера, Лотреамона, Барбе Д’Оревильи, Пшибышевского, Пеладана, и того же Гюисманса. А, кроме того, – Ницше, которому вряд ли пришлось бы по нутру соседство со всем этим decadence . Заметив мой интерес, Ирод кивнул:
 - Это любимые книги. За ними расположены те, кто не столь мне близок. Где-то ближе к концу рядов можно найти всякий схоластический бред и нытиков типа Кьеркегора или глупцов вроде Шопенгауэра. Отдельно я храню эзотерическую литературу. Она требует иного состояния сознания для прочтения. Рационально ты никогда не поймёшь смысл, к примеру, “Книги Закона” Кроули . Это иное видение мира, я бы сказал – видение сквозь мир… Давай я тебе кое-что прочту. Ты любишь поэзию?
 - Предпочитаю прозу, она не требует столь длительного осмысления или перечитывания.
 Ирод тихо засмеялся.
 - Именно за это я люблю поэзию. Однако – Лотреамон, эта загадочная личность французской поэзии. И его кощунственные «Песни Мальдорора». Тебе это что-нибудь говорит?
 - Да, конечно, но я не читал.
 - Ну что ж, прослушай. – И открыл книгу.

 Иные пишут для того, чтобы заставить публику рукоплескать своей добродетели, напускной или подлинной. Я же посвящаю свой талант живописанью наслаждений, которые приносит зло. Они не мимолётны, не надуманы, они родились вместе с человеком и вместе с ним умрут. Или благое Провиденье не допустит, чтобы талант служил злу? Или злодей не может быть талантлив? […]
 Я насмотрелся на людей, мерзких уродов с жуткими запавшими глазами, они бесчувственнее скал, твёрже стали, злобнее акулы, наглее юнца, неистовей безумного убийцы, коварнее предателя, притворней лицедея, упорнее священника; нет никого на свете, кто был бы столь же скрытен и холоден, как эти существа, им нипочём ни обличенья моралистов, ни справедливый гнев небес! Я насмотрелся на таких, что грозят небу дюжим кулаком, - так угрожает собственной матери испорченный ребёнок – верно, злой дух подстрекает их, жгучий стыд превратился в ненависть, которою горит их взор, они угрюмо молчат, не смея выговорить вслух затаённых своих святотатственных мыслей, полных яда и чёрной злобы, а милосердный Бог глядит на них и сокрушается. Насмотрелся я и на таких, которые с рождения до смерти, каждый день и час, изощряются в страшных проклятиях всему живому, себе самим и своему Создателю, которые растлевают женщин и детей, бесстыдно оскверняя обитель целомудрия. Пусть вознегодует океан и поглотит разом все корабли, пусть смерчи и землетрясенья снесут дома, пусть нагрянут мор, глад, чума и истребят целые семьи, невзирая на мольбы несчастных жертв. Люди этого и не заметят. Я насмотрелся на людей, но чтобы кто-нибудь из них краснел или бледнел, стыдясь своих деяний на земле, - такое доводилось видеть очень редко. О вы, бури и ураганы, ты, блеклый небосвод, - не пойму, в чём твоя хвалёная красота! – ты, переменчивое море – подобие моей души, - о вы, таинственные земные недра, вы, небесные духи, о ты, необъятная вселенная, и ты, Боже, щедрый творец её, к тебе взываю: покажи мне хоть одного праведного человека!.. Но только прежде приумножь мои силы, не то я могу не выдержать и умереть, узрев такое диво, - случается, ещё и не от такого умирают.

 Ирод со смехом закрыл книгу, и я впервые увидел на его лице радостную улыбку, сделавшую его ещё более красивым.
 …За бокалом вина, когда он называл мне авторов картин, чьи репродукции висели на стенах, я спросил Ирода:
 - Почему вы не заказали мне написать копию?
 - Во-первых, мне не встречались изображения Антихриста, которые бы меня удовлетворили. Во-вторых, я не хотел умалить твоё достоинство. Я весьма сомневаюсь, что ты согласился бы писать копию. Не так ли?
 - Да, пожалуй, вы правы.
 - Кроме того, я видел в тебе потенциал. Ты не какой-то копиист, который может в совершенстве овладеть техникой рисунка, срисовывая чужие картины, но не способен сотворить оригинальное произведение искусства. Ты – самодостаточный и самобытный творец.
 Ирод посмотрел мне в глаза, будто заглянул в душу… хотя, какую душу? – в нутро – самое глубокое зловонное нутро. Вдоволь налюбовавшись дерьмом, скопившимся во мне, он отвёл взор и слегка улыбнувшись, бросил:
 – Пируй же, творец. Тебе мои хлеб и вино.
 Мы пили и смеялись в тихой обстановке, окружённые искусством и погружённые в него в нашей неспешной беседе, пока, после обсуждения любовных переживаний Кокошки , он не спросил меня:
 - Ты всё ещё любишь и хочешь, чтобы она вернулась к тебе?
 - Кто? – Я изобразил удивление на лице, хотя, конечно, понял, о ком он.
 - Та девушка. Художница лесных пейзажей.
 - А. Я и думать о ней забыл. Зачем? Мы с ней совершенно разные.
 - Как ты думаешь, где разница, где та грань, что отличает мужчину от женщины?
 - Я думаю, где-то ниже пояса! – Допив очередной бокал, я рассмеялся, и налил ещё вина.
 - Я же считаю, что разницы нет. Кто и что угодно может стать объектом сексуального желания: женщина, мужчина, ребёнок, старик, животное, мертвец, одежда, боль… Любой предмет и даже абстрактное явление может стать фетишем.
 - Кажется, где-то у Сартра я что-то такое читал .
 - Допустимо всё, что приносит наслаждение, и не несёт страдание другому человеку… Если только он сам этого не захочет, разумеется.
 - А как же в таком случае быть с животными и мертвецами? Откуда вам знать, нравится ли им такое обращение?
 - Мертвецы – не люди. Труп обезличен и безразличен к тому, что с ним делают. Это вещь. Животные же – существа недостойные того, чтобы Человек справлялся у них. Всю историю человечества они выполняют функцию служения ему. Почему-то мало кого смущает и волнует, какую боль испытывают звери на пахоте, в цирке, не говоря уж о скотобойне. Однако о так называемой “содомии ” лицемеры тут же вопят как о чём-то аморальном! Людей, насилующих животных намного меньше, чем тех, кто издевается над ними и убивает ради собственного удовольствия, при этом нередко на законных основаниях!
 Я не нашёл, что возразить.
 Ирод продолжал:
 - Ты даже не представляешь, какие порой хитроумные и изощрённые уловки придумывают люди, дабы получить удовольствие, и не быть уличёнными в своих извращённых (с точки зрения неискушённого человека) пристрастиях. Мужчина-трансвестит может надеть под брюки женские трусики или колготки. Девушка с мазохистскими наклонностями может застегнуть ремешок так, что он будет причинять ей дискомфорт, но другие этого замечать не будут!
 Я пожал плечами:
 - Мне совершенно фиолетовы все эти извращенцы. Мне вообще плевать на всю эту любовь.
 Ирод поднял палец, украшенный перстнем:
 - Извращением это окрестили христиане. До них человек был волен жить согласно своей природе. О каком извращении может идти речь, когда каждый десятый человек – извращенец! Каждый пятый имеет отклонения, о которых предпочитает не думать и не признаваться в них даже себе. Лишь немногие не боятся открыто говорить о них.
 - Немногие? Да после сексуальной революции только о том и говорят!
 - Да, мы выходим из-под власти закостенелого христианства, справедливо полагаясь на свободную волю человека. Примерно две тысячи лет цивилизованное человечество так и жило. Следующие две тысячи лет свободная воля и мудрость наказывались глупостью и раболепием религиозного догматизма. Мы уже вошли в новую постхристианскую эпоху, окрещённую некоторыми как Anno Satanas!
 - Приехали. От секса к дьяволу!
 - Не перебивай, покуда я не закончил. Ты – тоже извращенец. То, что тебя, по твоим словам, не волнует никакая любовь – лишь следствие твоего комплекса, вытесненного страха, что она ушла из-за твоей несостоятельности, как мужчины.
 - Да вы что, психолог?! Я не за диагнозом к вам пришёл! – Почему-то я так и не стал обращаться к этому человеку на “ты”.
 - В том числе, психолог. Я многое могу сказать об авторе по картине. Почему вы расстались?
 - Да мы и не встречались толком! Постоянно ругались, и ещё она говорила, что я для неё слишком вонючий и волосатый! – Неожиданно для себя я дико захохотал. Видимо, я уже был изрядно пьян. Насмеявшись, я сухо добавил:
 - Хватит говорить об этой стерве. Мне надо уйти, пока я ещё способен ходить, а мы до сих пор не поговорили о картине.
 - Ты не прав. Мы о ней только и говорили всё это время. Однако же, коли хочешь, говори, что за трудности ты испытал при написании.
 - Я… - Я задумался, поглаживая бородку. – В общем-то, образ я придумал.
 - Так.
 - Вы говорили: Антихрист – Христов антипод. Я исходил из этого. Зачем придумывать некое чудовище, коих немало в средневековом искусстве… И которое затем обвинит меня в клевете, ха! – Я осушил бокал. – Весь ваш сатанизм – суть то же христианство. Только наоборот. Как бы наизнанку. Он обнажает все уязвимые места христианства, он лишь подчёркивает его противоречия. Что христианин, что сатанист одинаково похотливы, одинаково лживы, одинаково сребролюбивы; и те, и другие благословляют войну и насилие. Средневековая Инквизиция наглядно демонстрирует минимальность разницы. Я одинаково презираю и ненавижу и то и другое. Подобно Ницше я шлю проклятие христианству и - антихристианству!  Слышите, проклятие вам! – Я вскочил и замахал кулаком в потолок.
 Ирод усадил меня.
 - Тихо, тихо! Глупец…
 Я рассмеялся, осознав, какой спектакль только что разыграл.
 - О чём я? А ну да, как пишут Христа все художники? Верно, распятым. Антихрист – тот же Христос наоборот. Я только лицо не знаю, какое писать: злобное или скорбное? Свирепое или смиренное? А вообще я его повесил на кресте вниз головой. Ха-ха!
 Ирод сурово взглянул на меня, и медленно выговорил:
 - Будет ведомо же тебе, что так распят был Пётр, считавший себя недостойным быть казнённым, как Учитель.
 Я вновь рассмеялся:
 - Ну как же! Я знаю об этом. Вернее, помню, что кого-то из апостолов так казнили. Но неужели вы считаете, что мой Антихрист похож на Петра? Кроме того, я оторвал ему ноги, обмотав его кишки вокруг доски. Подобно Христу его бичевали, терзали, пытали… Хотя, если говорить начистоту, то я просто разлил краску на холст. И этот образ сложился сам собой.
 - Замечательно. Изощрённость твоего видения напоминает мне работы таких современных авторов, как Дэниель Мартин Диас  и Джесси Пепер .
 - Эти художники известны, в основном, благодаря Интернету. Я не люблю этот мир. Я не понимаю, зачем он нужен людям. Разве мало им безграничной естественной Вселенной, что нужно было создавать ещё и виртуальную? А теперь каждый графоман и глупый любитель – люди, не имеющие ничего общего с искусством, не живущие им! – выкладывают свои так называемые произведения, имеют статус – талантливых! – писателей, поэтов… Раньше существовали какие-то фильтры, и публиковали только то, что заслуживало этого, а сейчас…
 - Спокойно, мой экспрессивный друг! Во-первых, те самые фильтры, нередко являвшиеся духовной цензурой, не пропускали к печати и многих тех, кем восхищаемся и я и ты. К тому же среди того, что выкладывают в сети, встречаются произведения более достойные, чем те, которые публикуются. Во-вторых, знал бы ты сейчас многих художников, не существуй Интернета? Каждый ли может поехать в Европу и любоваться вживую, скажем, на шедевры Лувра? Но вот чудо! – можно любоваться тысячами картин, которые помещаются на маленьком круглом носителе. Мне нравится Интернет – это мир абсолютной свободы, где ты можешь быть, кем захочешь, говорить, что хочешь, и найти всё, что пожелаешь. И в этом мире я сделаю тебя известным художником, а время сделает тебя великим.
 …Последние слова донеслись до меня издалека, и я не уверен действительно ли они были сказаны Иродом, или уже являлись частью сна. Того сна, который ещё продолжается, и вероятно, никогда не закончится.
 Я не могу сказать точно, во сколько я проснулся… Если, конечно, я вовсе пробуждался… Было темно, видимо, ночь ещё только началась. Час, может, два. Далее мне сложно описать всё последовательно и подробно. Я не вполне сознавал происходящее, но дело было даже не в алкоголе, который отпустил сразу же, как я понял, что сделал со мной этот Ирод. Я очнулся на его широкой кровати, в сумраке комнаты, освещаемой мерцанием монитора компьютера, и увидел его обнажённую спину со свободно ниспадающими на неё волнами волос – он сидел за столом и раскладывал пасьянс. На резной деревянной спинке кровати висела моя одежда, и тогда я осознал, что абсолютно наг. Я всё понял. Схватив вещи, я начал спешно одеваться.
 - Ещё рано. Спи. – Бросил Ирод, не оборачиваясь. – Ты сейчас домой всё равно не доберёшься.
 - …Как ты посмел… - Мучительно не зная, что сказать, и неожиданно перейдя на “ты”, начал я. – Кто тебе… позволил так поступать?
 Он обернул ко мне своё утончённое лицо, инфернально озаряемое мертвенным свечением экрана.
 - Успокойся. Нет ничего для тебя страшного в том, что произошло. Это девочкам может быть страшно. С тобой же ничего не случится.
 - Я никогда не испытывал влечения к парням, так какого дьявола?..
 - Или боялся себе в этом признаться? Все мы – художники в широком смысле – не от мира сего. Стремимся познать то, что простой обыватель боится даже своим именем назвать. Вспомни Верлена и Рембо, вспомни Уайльда, Бёрдслея, того же Бэкона…
 - Да хоть Леонардо с Микеланджело! Мне насрать. Ты понимаешь, ублюдок, что я не такой? И что ты, сучья сатана, сделала?!
 Ирод усмехнулся:
 - Ничего особенного. Не ты первый, не ты последний. Имелись и девушки, и юноши, даже мертвец имелся один – не важно чей: любопытно было испробовать.
 - Мразь, сука, ублюдок… Я не давал тебе права отыметь меня.
 - Успокойся же, и пойми, наконец, что люди – не цель, а лишь средство для достижения твоих целей. Сегодня я использовал тебя для своего удовольствия, а завтра меня используешь ты. Ведь я выбрал тебя не случайно. Я хотел подарить тебе эту свободу.
 - Свободу… - Я уже не метался в поисках слов, а волком смотрел Ироду в его холодные кошачьи глаза. – Где твоя вонючая свобода, сатанист? Ты – раб своих развратных желаний. Ты – раб своего Господина, такой же раб, как и христиане. Ты служишь Ему одной своей безудержной похотью.
 - Молчи. Ты глуп. Я не служу никому, кроме себя. В этом весь принцип “вонючего сатанизма”, и все ему следуют, и ты – конечно же! – не исключение. Ты – свободный, очень свободный ум. Я выбрал тебя, потому что увидел в тебе презрение и ненависть. Презрение к человеческой морали. И ненависть ко всему человечеству.
 - Да, я давно подозревал, что я – мизантроп. – И выхватив подаренный им нож, полоснул Ирода по глазам. Завопив, “великий царь и строитель” схватился за лицо, и я перерезал его горло. Сатанюга отправился делать минет своему хозяину. А я отправился туда, куда понесли меня ноги. Мне кажется, что по пути я прирезал еще нескольких (скольких не знаю) случайных прохожих, - молодых тварей, смеявшихся надо мной, - прежде чем оказался у её дверей. Я долго стучал и кричал, чтобы она пустила меня, но, когда она открыла, я понял, что она не спала.
 - Что ты не спишь! Уже поздно!
 - Я рисовала… И что это ты так поздно шляешься, врываешься ко мне, наверняка, перебудив соседей, да ещё с порога бросаешься на меня!
 Я утишил своё возбуждение, и как мог спокойнее, произнёс:
 - Можно войти?
 - Зачем?.. Хотя, ладно, входи. – Я уже и так вошёл. – Слушай, что с тобой? Ты пьян? Тебя избили? У тебя ужасный вид.
 - Мне надо умыться.
 - Хорошо. Ванная там.
 - Я знаю, где твоя вонючая ванная. – Огрызнулся я, и, не снимая ботинок, зашёл и запер дверь на щеколду.
 - Да что с тобой? – Она постучала в дверь. – Ты точно в порядке?
 Я не ответил, включил воду на полную, и принялся оттирать с ножа кровь. Я глубоко порезал себе палец, и мне подумалось, что можно завершить все дела здесь и сейчас, и не ждать, чем обернётся всё это дальше. Но я должен был дописать картину, потому что теперь-то знал, какой у Антихриста лик. Спрятав нож в карман куртки, я умыл лицо, и тщательно стёр все кровавые пятна с одежды.
 Когда я вышел, она спросила:
 - Ты уйдёшь или останешься?
 - У меня есть дела.
 - Куда ты пойдёшь в таком состоянии? Тебе надо проспаться. Я постелю тебе.
 Я остановил её, схватив за плечи, и умоляюще посмотрел в её глаза:
 - Мы можем быть снова вместе?
 - Мы уже говорили об этом. Ты знаешь, что я не люблю тебя, и ты сказал, что тебе всё равно, и что ты тоже никогда не любил меня.
 - Если бы… Но я солгал.
 - Это ничего не меняет.
 - Нет, меняет. Я люблю тебя! Почему же ты не можешь любить меня?! Что в этом сложного?!
 - Прекрати! Во-первых, ты говоришь глупости! А во-вторых, делаешь мне больно!
 Я лишь сильнее схватил её плечи, она попыталась высвободиться, и тогда я сжал её руки.
 - Я – говорю глупости! Я – рисую мерзости! Я – вонючий и волосатый! Я – злой и жестокий! Я – причиняю боль! А какую боль ты причинила мне! Ты хоть иногда думаешь об этом?! Ты могла дать счастье страдающему, а ты оттолкнула и усугубила его муку. Я – циничный! Да, но кто таким меня сделал?!
 - Хватит! Прекрати! Ты сам себя делаешь несчастным и страдающим, и никто больше. И злоба твоя, она только твоя. Ты просто слаб.
 Она старалась говорить спокойно и твёрдо, но её выдавал взгляд – взгляд, полный страха, взгляд затравленной жертвы, взгляд, умоляющий о пощаде.
 - Я любил тебя.
 Я отпустил её руки, и крепко обняв, поцеловал в губы.
 - Я люблю тебя.
 Она не сопротивлялась. Она успокоилась. Её взгляд робко опустился вниз, и застыл, когда я вонзил в неё нож.
 - Я всегда буду любить тебя.
 …Как добрался домой я не помню, – и завершил картину.
 Меня арестовали ближе к вечеру, когда я сидел на кровати и преспокойно делал эти записи. Я не сопротивлялся, и не кричал, и не вырывался. Я чувствую себя очень хорошо. Не испытываю жалости ни к Ироду, ни к Ней, ни к Себе. Все получили по заслугам. Я не раскаиваюсь. Наверное, так и должен чувствовать себя безумец? Я закончу остаток дней в психиатрической лечебнице. Во всяком случае, мне больше не придётся думать о такой чепухе, как деньги, признание и слава. Я смогу отдаться единственно важному в этой жизни – искусству. Не всё ли равно, кем я мог стать, и кем я стал? Не всё ли равно, кем я себя ощущаю? Пусть поломают умные головы их психоаналитики: Антихрист распят вниз головой над огненной бездной, у него оторвана нижняя часть тела, и ничего не выражающее лицо. Моё лицо.

               
                Июль-ноябрь 2007