Экспрессионизм

ЭКСПРЕССИОНИЗМ

 Улица. Широкая улица. Слева и справа дома. Поздний вечер. Фонари льют жидкий свет на вымощенный кирпичной плиткой тротуар. Небо усеяно звёздами. Они горят и вспыхивают. Они – ярче фонарей. Вся галактика вращается перед взором, стоит лишь поднять взгляд. Но я не смотрю наверх. Я смотрю вниз прямо перед собой. Потому что боюсь смотреть в глаза прохожих. Я бы закрыл глаза, но я должен смотреть на их ноги, чтобы успевать обходить. Иначе – меня собьют и затопчут. Нескончаемый поток.
 Люди. Их много. Их очень много. Я боюсь их. Они идут потоком, кажется, лишь в одну сторону. Ту, что противоположна моей. И стоит остановиться, как поток раздавит. Или же захватит и унесёт с собой. Я пытаюсь идти, и протискиваюсь между волнами. Но меня задевают плечами, меня сбивают с ног. Поток непрерывен – он вечен, и жалкая песчинка не способна противостоять ему.
 Я – уродец. И потому поток с особой ненавистью стремиться сбить меня и растоптать. Уничтожить, очистить от меня тротуар. Тротуар красивых и сильных.
 Мне стыдно. Я чувствую их презрение к себе. Чувствую гнев и ненависть, направленные на меня. Их головы распухли и налились кровью от переполнившей их ненависти. Я тоже ненавижу их в глубине себя, но я боюсь их. Они же меня – нет.
 Я вырываюсь из потока и бегу в сторону. Бегу за дома. Поначалу кажется, что здесь тихо и спокойно. Спокойствие это обманчиво. Тишина пропитана злобой.
 В домах раздаются крики. В них смешаны боль, страх и ненависть. В домах кто-то кого-то бьёт. Мама с папой бьют их ребёнка. Потом папа бьёт маму, как последнюю проститутку. Затем ребёнок вырастает и убивает обоих.
 Ненависть порождает только ненависть.
 И я их всех ненавижу, и хочу убить. Но я слабый и безвольный уродец, презирающий само своё существование. Потому я не смею бить и я бегу.
 На скамейках у домов небольшими группками сидят сильные и самоуверенные. Они оборачиваются на меня. Смотрят, недоумевая, затем презрительно смеются. Иные из них кричат мне язвительные слова.
 Я не оборачиваюсь. Я привык. Я нервничаю. Здесь ещё опасней. Надо вернуться на улицу, и впасть в поток. В потоке всё же меньше внимания уделяют несчастной песчинке. Помимо меня, в потоке изредка пробегают другие уроды. Всегда по одному. Уроды боятся даже друг друга. Они хотят умереть.
 Одни из них – те, что уже почти умерли, стремятся поскорее укрыться во мраке подвалов, заполонённых гнилью, плесенью и паутиной. Их тела иссушены, их лица – черепа с пустыми глазницами, им всё безразлично.
 Другие стремятся к Храму. И падают пред Распятием, на котором избитый и оплёванный Христос терпит вечную боль за грехи этих людей. Они говорят: “Иисус был таким же уродом, какие мы. Когда мы умрём, мы будем счастливы с Ним”.
 Иные же (и среди них я) уже ни во что не верят. Ни в то, что уже мертвы, чтобы забиться в подвалы и склепы. Ни в то, что ещё живы, чтобы верить в посмертное счастье. Они бегут. Без покоя и счастья. В отчаянной надежде, что где-то обретут покой или счастье. Бегут, и в беге умирают, не обретя ни того, ни другого. И только умирая, наконец, понимают, что счастье и покой – не здесь искать нужно было. Искать – в себе.
 Ночь уходит прочь. Серый, словно затянутый паутиной, сумрак, сменяется ярко-жёлтыми красками дня, и они расползаются по холсту размашистыми мазками кисти художника-экспрессиониста.

                30 августа, 9 сентября 2006

ЭКСПРЕССИОНИЗМ. Последний штрих

 Те, кого судьба, - злой удел жизни или врождённая предрасположенность, - довела до безумия, и те, кто в силу этого обстоятельства прокляты и брошены, и лишены простого ласкового слова, но названы уродами, ищут иные пути для отклика в сердцах людей. Они начинают творить. Их творения пугают и отталкивают, и, тем не менее, порой всё же находят отзыв в сердцах людей тонко чувствующих, и способных увидеть душу там, где остальные увидят только больное воображение. Они смутно чувствуют свою близость с этими безумными творцами, пусть и не дошли сами ещё до того состояния, чтобы творить подобное им. Ведь их творения не только пугающие и отталкивающие, а зачастую и болезненные, но их творения – лишь отражения их жизней, которые люди, не считающие себя уродами, не принимают, не понимают, и, как правило, не стремятся понять и принять. Их творения не признаёт большинство разумных, считающих себя нормальными, людей, но другие, им близкие люди, пусть ещё и не обезумевшие, всё же признают их искусство, отражающее эту жизнь.
 Живопись – удел безумцев, ибо не требует рационального обоснования, и только одна способна безмолвным криком выразить душевное смятение, переживаемое автором в акте творения. И на холсте, мазок за мазком, штрих за штрихом, вырисовывается мир, - глубоко потаённый и не заметный нам, - внутренний мир безумных уродов.
 Каков этот мир?
 Сначала он ярок и полон красок. Ими пестрят деревья и цветы, ночное небо, полное великолепно сияющих звёзд. Люди в этом мире поют и танцуют нагие на сочной траве. Они кружатся в танце жизни и поют ей оду.
 Затем он ещё ярок и так же полон красок, но человек в нём осознаёт его враждебность к себе. Он осознаёт его подлость и жестокость. Он осознаёт, что смертен. Лица людей в нём переполнены ненавистью. Их головы наливаются кровью, раздуваются и лопаются, обнажая костяной остов, в глазницах которого всё ещё вращаются выпученные в чудовищной злобе глаза.
 Небо затягивают тучи, и краски тускнеют. Осознав своё одиночество в окружающем со всех сторон кошмаре, человек находит выражение своего отчаяния в безмолвном крике, искажающем его лицо, превращающем его самого в призрак, на котором зияет лишь безысходная дыра рта.
 И вдруг видит, что уже и лица других людей принимают бесформенные очертания, а их тела искривляются в немыслимой муке, словно искажённые кривыми зеркалами. Они все так же безмолвно кричат и страдают. Они злы и жестоки, потому что несчастны.
 Всё, что расположено здесь, рядом, в поле видимости, всё тускнеет. Ярких красок больше нет. Один и тот же цвет.
 Отчаяние не находит выхода, оно гнетёт, и тяжким грузом ложится на плечи людей. И одинокие, измученные, они истощенны и сгорблены под его гнётом, и кажется, рассыплются прахом от одного к ним прикосновения. Один и тот же цвет.
 Поначалу он ещё имеет какой-то коричневый, будто бы освещённый бледным пламенем, оттенок. И в этом зловещем тумане, сливаясь в неясную массу, хор тощих искривлённых созданий, бывших некогда людьми, воспевает только один гимн – смерти.
 Затем и этот оттенок тускнеет, и внутренний мир становится серым, будто затянутым паутиной или заросшим пылью. Покалеченный психикой мир разрушается с ней вместе, и не люди – только уродливые подобия, обитающие в деревянных ящиках, живут в ожидании смерти в этом деформированном мире.
 Наконец, уже незаметно, любой оттенок исчезает, и всё вокруг лишь чёрное или белое. Оттенок – условность – исчезает, и остаются единственные чистые цвета. И так, уже лишь мёртвые тела, - истощённые и искажённые, возлагают на ложах, предначертанных им от начала их жизней.
 Так, кажущееся поначалу ярким и красочным, полотно жизни, с течением времени теряет свои краски, и вот художник-экспрессионист неровно и нервно заштриховывает белый холст, пока, обессилев, не ставит на нём свою подпись - последний штрих.

 В очерках использованы образы из работ следующих художников: Винсент ван Гог, Эдвард Мунк, Джеймс Энсор, Эмиль Нольде, Здзислав Бексиньский, Фрэнсис Бэкон, Анри Матисс, Альберто Джакометти, Жан-Ив Кервеван, Альфред Кубин, Джоэл-Питер Уиткин.
               
14-15 декабря 2006, январь 2007